Про красных и белых, или Посреди березовых рощ России

С этой целью в Лондоне собрались коммунисты самых различных национальностей и составили следующий «Манифест», который публикуется на английском, французском, немецком, итальянском, фламандском и датском языках»[78 - Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Из Манифеста Коммунистической партии.].

Так закончилась прежняя дружба. Осталась где-то в душе и в сердце, да и забылась понемногу. Не до того. У Павлушки уже стала своя жизнь, у него – своя. А когда дружить? 12 часов рабочий день на этом заводе. Без отпусков и выходных. Вот и день за днем, и неделя за неделей, и год за годом. Точно так: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье…» Хорошо написал Ленин: «Эта небольшая книжечка стоит целых томов: духом ее живет и движется до сих пор весь организованный и борющийся пролетариат цивилизованного мира».

Но еще у Василька была бабушка. Бабушка не радовалась внуку-революционеру. Старорежимная какая-то была бабушка. Только молилась и в храм ходила, больше ничего и видеть вокруг не хотела. Да вздыхала на любимого внука. Умный, хороший, обязательный. Да только не к добру эти книжки, ой, не к добру, качала головой Марья Митрофановна. «Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Кол.2:8).

– Всяк Ермолай за себя отвечай, – говаривала она, когда Василек ругал этих капиталистов.

Василько возмущался еще больше:

– Бабушка, вот ты много радости в своей жизни видела? Они народ обирают, как хотят, а мы молчать должны?

Бабушка была непробиваема:

– Христос Воскресе, – говорила она. И все равно, что Пасха уже давно прошла, и на дворе сыпал мелкий осенний дождь или лежал снег. Но бабушка не заморачивалась. – Какая нам еще радость, Василек? А вот и ты еще какой умный и хороший вырос. Вот и порадовалась я на своем веку. А что они, капиталисты. Все одно. Фабрик своих и миллионов в могилу с собой не возьмут. «Воистину суета всяческая, житие же сень и соние, ибо всуе мятется всяк земнородный, якоже рече Писание: егда мир приобрящем, тогда во гроб вселимся, идеже вкупе царие и нищии»[79 - Из последования панихиды.]. «Попрыгунья стрекоза лето красное пропела; оглянуться не успела, как зима катит в глаза». Вот и вся жизнь.

Она была бабушка. Она не спорила. Просто говорила. Тихо, спокойно. И снова молчала. Это была старость. Доблестная, смелая старость. Когда уже нет старости. И нет молодости. Когда понимается вечность.

«Человек в лета юности своей занимается приобретением сведений, нужных для возможного расширения круга действий в вещественном мире, в который он вступает действователем. Сюда принадлежат: знание разных языков, изящных искусств, наук математических, исторических, всех, и самой философии. Когда ж человек начинает склоняться к старости; когда приближается то время, в которое должна отпасть шелуха, остаться покрываемый ею плод (шелухою называю тело, плодом – душу); когда он приготовляется вступить в неизмеримую область вечности, область духа; тогда предметом его исследования делаются уже не вещество переменчивое, обреченное концу и разрушению, но дух, пребывающий, бесконечный. Что до того: так или иначе звучит слово, когда все звуки должны престать! Что до того: та или другая мера, когда предстоит безмерное! Что до того: та или другая мелочная мысль, когда ум готовится оставить многомыслие, перейти в превысшее мыслей видение и молчание, производимое неограниченным Богом в существах ограниченных, окрестных Его. Изучение духа дает человеку характер постоянный, соответствующий вечности. Горизонт для него расширяется, взоры его досягают за пределы вещества и времени, оттуда приносят твердость неземную»[80 - Игнатий Брянчанинов.].

А Василек молчал и не находил тогда слов от такой ужасающей политической безграмотности своей бабушки. И лишь замечал:

– Все равно это не жизнь, как у нас. Живем, как скот по стойлам.

– Да, – неожиданно поддержала она. – Вот так и сказано: «И человек в чести сый не разуме, приложися скотом несмысленным и уподобися им» (Пс.48:13). Нам рай, нам ад, а мы живем, как будто только на этой земле живем, и не думаем.

– Неправильно! – возмутился Василек. – Должна быть правда, а ты опять про веру.

– Так вера – она и есть всё, – заметила бабушка. – И есть правда. «Делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем» (Гал.6:9). Вот и то. «Были бы братья, будет и братство. Если же нет братьев, то никаким “учреждением” не получите братства»[81 - Ф.М.Достоевский.].

– Все равно, почему всё так плохо, – не унялся Василек. – Всё вокруг и у всех плохо. А если сделать коммунизм, тогда будет общее благо.

Она ответила не сразу. «Плохо, потому что плохо», – хотела сказать Мария. «Причина заключается в следующем: человек есть существо падшее. Он низвергнут на землю из рая, в раю привлекши к себе смерть преступлением заповеди Божией. Смерть немедленно по преступлении поразила душу человека и неисцельно заразила его тело. Тело, для которого жизнию служит душа, не тотчас по падении разлучилось с душою; но душа, для которой служит жизнию Святый Дух, тотчас по падении разлучилась с Святым Духом, Который отступил от нее, как от оскверненной и отравленной грехом, предоставив ее самой себе. С такою-то мертвою душою и с живым телом жизнию животного низвергнут первый человек на землю на некоторое время, а прочие человеки рождаются и пребывают на земле некоторое время. По истечении этого времени, называемого земною жизнию, окончательно поражается смертию и тело, наветуемое ею и борющееся с нею в течение всей земной жизни. Земная жизнь – этот кратчайший срок – дана человеку милосердием Творца для того, чтоб человек употребил ее на свое спасение, то есть на возвращение себя от смерти к жизни. Спасение или ожитворение человека Святым Духом совершается при посредстве Искупителя, или Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа. <…>

Временная земная жизнь есть не что иное, как преддверие к вечной жизни. И к какой жизни? к вечной жизни в темницах адских, среди ужаснейших мук ада, если не воспользуемся в течение временной земной жизни искуплением, дарованным туне, – искуплением, которого принятие и отвержение оставлено на произвол каждого человека. Земная жизнь есть место вкушения горестей и страданий, место созерцания горестей и страданий, несравненно больших, нежели страдания земные. Земная жизнь не представляет ничего радостного, ничего утешительного, кроме надежды спасения»[82 - Игнатий Брянчанинов. Приношение современному монашеству.].

«Темная страна – земля! она – страна изгнания преступников, осквернивших рай грехом, виновных в преслушании Богу, презревших общение с Ним, променявших это общение на общение с диаволом. На земле – все враждебно человеку, – и сам он – в непрестанной борьбе с собою. Земля – юдоль изгнания, юдоль первоначальных страданий, которыми начинаются страдания вечные – справедливая казнь за оскорбление бесконечно Благого. Земля – изгнание наше, потому-то сюда пришел Искупитель: искупил безмерное согрешение ценою безмерною – Своею Кровию. Земля – изгнание наше: потому-то Искупитель возводит принявших Его искупление с земли на небо. Небо – истинное отечество человека <…>»[83 - Игнатий Брянчанинов, святитель. Из собрания писем.]. «Аз есмь путь и истина и живот» (Ин.14:6)[84 - Иоанн Кронштадтский: «Слово Христово, или учение Христово, заповеди Его, или учение Его Церкви, – путь; несомненно иди этим путем, живи по этому учению, поступай по этим заповедям: они путь и истина, потому что приводят к жизни. Я есмь путь и истина и жизнь. Всякое слово диавола, все его внушения, все его козни – заблуждение, ложь, и потому приводят не к жизни, а к смерти. Слова истина и жизнь тесно связаны между собою внутреннею связью: что истинно, то непременно есть и жизнь: помышления Божии – жизнь и мир (Рим.8:6). Что ложно, то непременно есть и смерть для души; в существе истины – жизнь, и в понятии лжи – смерть: одна без другой немыслимы».].

Но разве он поймет, когда в голове одни мятежи, вздохнула бабушка: «На земле предписано нам иметь скорбные испытания, как сказано Самим Господом: «в мире скорбны будете». Слова эти ясно показывают, что хотя все места целого мира исходи, а безскорбного положения нигде не обрящешь; везде потребно будет и смирение, и терпение, и неосуждение других» (Амвросий Оптинский). «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Ин.16:33).

– Но мужайтесь: Я победил мир. Я победил его, обессилил и вас сделаю победителями. Не бойтесь же его. Это – минутный огонь (Иоанн Кронштадтский).

– Эх, Василечек, – наконец собралась она с думами, – так ведь и сказано: «Земля и все дела на ней сгорят» (2Пет.3:10). Не то это место, Василек, чтобы рай тут был. Рай на небеси будет. Живи потихоньку, помогай кому чем можешь, – да ходил бы в храм. Все будет. Просто не здесь и не сейчас. А «всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (Рим.13:1).

– Ну уж нет, я до такой жизни еще не докатился, – гордо говорил Василек. – Я буду делать революцию.

– Смотри уже сам, внук, – замечала бабушка. – Хозяин – барин. Ты вот у меня молодой, бойкий, тебе виднее, как и что для тебя лучше. Не ложится на сердце – ну, и не надо тогда. Насильно мил не будешь.

«Великое приобретение – быть благочестивым и довольным. Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него. Имея пропитание и одежду, будем довольны тем» (1 Тим.6:6–8). «Не понимает, – вздыхала она про себя. – Ничего не понимает». Где-то упустила, недоглядела. Или это – свобода? Своя воля царя боле. Конечно, как ему понять. Когда он, как взрослым стал, так в храм ни ногой. Поверять алгебру гармонией, все эти разговоры. Когда гордость – она гордость. Смертный грех: «Уста имут, и не возглаголют, очи имут и не узрят, уши имут, и не услышат…» (Пс.113:13)

– Ученые мира сего, разглагольствующие с кафедр в высоких учреждениях государства и всяких других; вы, учащие и учащиеся, особенно в высших учебных заведениях, но для Бога самых последних и отверженных по духу мятежа и непокорности властям, посылаю я и вас к яслям Вифлеемским, отбросьте вашу гордость пред Вашим Творцом и Спасителем и единственным истинным учителем и смиритесь перед Тем, Кто принес на землю мир от Отца Небеснаго и благоволение человекам, кто повинен земному кесарю. Не забудьте, что Он говорит о мятежных гордецах, что Он есть Камень, на Который кто упадет, тот разобьется (Мф. 21, 44)[85 - Иоанн Кронштадтский.].

Но споры, поняла она. Опять не заметила. «Пустые споры… Удаляйся от таких» (1Тим. 6:5).

И накрывала на стол. Василек остывал и думал. Хорошая все-таки у него бабушка. Хотя и старорежимная, и богомольная. Но добрая. Она была такая старенькая. Но такая хорошая. Этим спокойствием. Мягкостью. Миром. Хотя старость – не радость, говорят в народе. Но это в народе. А она была его бабушка. Она все равно оставалась тихая и радостная. Она улыбалась. И молчала.

И все-таки бабушка не понимала жизни. Потому что революция пришла, и это было великое торжество. Красные флаги. Свобода. Кто был ничем, тот стал всем. Весь мир насилья был наконец разрушен и снесен. Теперь должно было быть все новое. Только надо было победить остатки царизма и буржуазии.

Но сейчас перед ним стоял светлоголовый Павлик-кадет. Тот кнопка-гимназист. И это тоже была революция.

V

– Пошли выйдем, Павел, – помолчав, сказал наконец Василек. – Иди вперед. Вперед, – добавил он. – А я пока подумаю, что с тобой делать.

– Отпустить, – впервые услышал он голос Павлика в эту встречу. Он молчал. Он всегда молчал, вспомнил Василек. И тогда. И сейчас. И сказал, и снова уже будет молчать.

Они вышли. Он казался таким ослепительным, этот солнечный свет, после полумрака депо.

– Кадетов не отпускают. Кадетов расстреливают, – все-таки решенным приговором прозвучит наконец ответ Василька.

Павел обернулся. Отступил в сторону. И вскинул голову.

– Тогда расстреливай, – сказал он.

Осенил себя крестным знамением. И замер. Словно это он не здесь. Словно на плацу на параде. Или на Херувимской на Литургии. Только чуть осекся этот зазвеневший голос. Василька взяла на него отчаянная злость. На него и на себя. Потому что чего он тут еще думает? За него все уже решено. Революцией. Это его революция. А не Павла.

– Ты еще и веришь в эти бабушкины сказки? – сказал Василек, насмешливо, жестоко, подло, но сейчас он просто должен был возненавидеть его. Любой ценой. – Про Бога, рай и какую-то лучшую жизнь?

Павел посмотрел на него:

– Не в сказки. Я верю, как в Символе веры.

Василек усмехнулся. Для него не было Символа веры.

– Ну и дурак, – заметил он. – Что нам с того, что там будет или нет. Нам бы здесь, на этой земле, пожить. Мы наш, мы новый мир построим.

Оказывается, он никогда не знал своего друга, понял Павлик. Любовь не ищет своего… Он такой другой, Василек. Не знает этого: «Ныне или завтра умрем». А он почему-то всегда думал, что все знают. Оно ведь такое пронзительное, это синее небо, и такая зеленая всегда трава, и эта березовая роща. Когда так хочется ведь жить всегда. Тысячу лет. И еще другую тысячу. И новую. Которых у тебя нет и не будет. Это ведь так понятно: «Ныне или завтра умрем». Даже если ты и не стоишь перед расстрелом.

– Много ли здесь поживешь, Василек, – сказал он. – А если и поживешь – так все равно ведь мало. Мне все равно. Я за Веру, Царя и Отечество.

– Мы здесь не живем, а выживаем, – все тем же тоном продолжил Василек. – Тебе вот хорошо, жил себе и учился, всё за тебя, всё тебе. А остальным?

– Бог дал, Бог и взял, – просто сказал Павел.

И опустил голову. Больше не скажет. Ни слова, понял Василек. Не скажет и не попросит. Павлик всегда был молчалив. И правда. С его глазами любые слова лишние, кроме самых необходимых. Серо-голубая сталь. Дружба, улыбка, печаль, решимость – все понятно и ясно, ему только посмотреть. Или это просто он, Василек, так хорошо знает своего друга, что словно у них одно сердце и одна душа. Одно сердце и одна душа, а теперь он – враг? Василек перевел взгляд на сверкающие на солнце рельсы. Наверное, Манифест Коммунистической партии был написан все-таки из головы, невольно подумалось ему. Он не выдерживал испытания жизнью. Он не был правдой, как ему почему-то всегда казалось. Потому что – да пусть Павлик хоть сто раз кадет, Васильку не было ему жалко. Он был всегда только рад. Что Павлик такой баловень судьбы, счастливый, веселый и сытый. К тому же он был его другом, и Василий знал: это со стороны все просто. А на самом деле какой ценой они, эти кадетские, потом юнкерские погоны. И наконец – офицерские. Какой ценой и на что. Так что он, Василек, лучше будет работать по 12 часов на заводе, и еще 12, но пусть у Павлика все остается в жизни, как было до революции. Если уж на то пошло.

Он не выстрелит, понял Василько. Потому что есть что-то выше всех и любых антогонизмов пролетариата и Манифеста Коммунистической партии. Есть свет серо-голубых глаз и детская дружба. Есть зеленая трава и синее небо, и цена крови твоего друга, которой не стоит ведь никакая революция.

– Павлик, – сказал он.