Про красных и белых, или Посреди березовых рощ России
А он молчал. А сейчас они просто сидели и молчали. И зажгутся звезды. И, наверное, красный командарм поверит в Бога. Потому что Павлик сидит вот рядом – а завтра его ведь может и не стать. И тебя может не стать. И что же тогда – эта жизнь?.. Без Бога – ни до порога. И это не Государь, не богатые и не бедные, не красные и не белые – вся печаль. Это просто земля – преддверие ада. Не одни беды, так другие. Там хорошо, где нас нет. Это просто земля, которую надо победить огнем и мечом – свое сердце и страсти. А остальное – по обстоятельствам. «Кесарево кесарю, а Божие Богу…» (Мк.12:17)
Пустое набитое чучело, этот коммунизм, подумал вдруг Василек. Разве за коммуну пошел он воевать в эту Красную Армию? За землю, за свой завод, за то, чтобы жилось лучше. Но Манифест Коммунистической Партии нагло врет. Не крестьянам – земля, и не рабочим – заводы. Государству. За что боролись, к тому и пришли. Не новый мир построили, а это убийственное государство, как оказалось. Он-то должен был понять. Читал ведь всю эту философскую муть. Коммунизм – это идея. Мания величия и идея господства. А люди – просто расходный материал. «Да», – усмехнулся Василек. Читал, но не задумывался. А ведь правда. Загнать всех в светлое будущее – и чтобы не рыпались: «Что есть истина?». Потому что зачем тогда истина, если главное – это достойная жизнь и. Он не удивился своим новым мыслям. От Петрограда и до Владивостока. Когда-то это должно было случиться. Последняя капля. Последняя слезинка.
Павел не понял сразу, но это была все-таки правда. Василек отпустил пограничный бот и вместе с ним спрыгнул на причал Посьета. Постоял. И наконец повернулся.
– Пошли, Павлик.
Границу они перешли вдвоем.
– А твой коммунизм? – все-таки посмотрел и спросил Павел. Братья? Они снова братья, а не враги?
– Дураков нет, – уверенно заметил Василек. – Не коммунизм. Я теперь за тебя. А коммунизм мне надоел.
И правда надоел, подумал он. Какой коммунизм. Прав он все-таки оказался, Александр Сергеевич Пушкин в своей «Капитанской дочке». Забытой и, казалось бы, такой ведь безнадежно устаревшей книжке перед всеми новыми революционными веяниями: «Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». Но как в воду глядел Александр Сергеич. А что – глядел. Знал.
А то ведь правда. Какая классовая борьба. Классовая борьба – кто сказал, Маркс, Энгельс? Так они что, русские, что ли? Это у них там классовая борьба. А тут – Россия. Вот именно. «Вера, Царь и Народ». Погоны Павлуши. Как он сам. Тихий и молчаливый подвиг. «Иже есть без греха в вас, прежде [первый] верзи камень…» (Ин.8:7).
А всё плохо, так это не Государь и не установившийся государственный порядок – причина, догадается наконец прежний коммунист. Это – жадные, жестокие и немилосердные нравы. И никуда ты эти нравы не денешь. Никаким коммунизмом и общим благом. «Врачу, исцелися сам!» (Лк.4:23) Это только Святое Евангелие на эти нравы. Да начальник, который носит меч. Вот и вся беда. Это просто малое стадо – православные христианы. Да мало таких начальников и мечей: «Человек не должен становиться рабом своих страстей: раба перед самим собою и другие не могут уважать и слушаться. Только человек с громадной дисциплиной своего личного “Я” может требовать от других»[148]. А самим людям не надо: «Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. На таковых нет закона» (Гал.5:22,23). Но людям нужен рай здесь и сейчас: «Тварь ли я дрожащая или право имею?»[149] Рай любой ценой. А после нас – хоть потоп.
«Мы на горе всем буржуямМировой пожар раздуем,Мировой пожар в крови —Господи благослови!»А. Блок.Но он отвлекся, понял Василько.
– Ура, – коротко отозвался Павел. – Ура, Василек.
Наверное, это было слишком мало слов. Но слов было и не надо. Была серо-голубая сталь. И каряя глубь другого взгляда. Двух братьев. Двух однополчан. Одно сердце и одна душа. На миг, на вздох, навек:
И туда, где струитсяДым зари в небеса, —Обожженные птицы,Полетят паруса!Забывайтесь, проклятьяШире зарься, рассвет!Мы погибнем как братья,Королевский корвет[150].А пока Павел окажется дома. Подхватит и закружит сестренку. Василек отступит в сторону. Солнце будет сиять, и будут сиять ее глаза. Со счастливыми слезами. Она ведь, наверное, знала. Что не надо ждать. А он вернулся. Он все равно вернулся. Отчаянный, молчаливый Павлик. А потом они пойдут к дому плечом к плечу. Как сейчас шли с Васильком. Брат и сестра, которые вдруг стали словно больше, чем просто брат и сестра. Которые стали скреплены в своем братстве огнем, и мечом, и Россией. Когда никто третий и не поймет. Или поймет. Если только этот третий он – Василек.
…Но «Яблочко»-песнюИграл эскадронСмычками страданийНа скрипках времен…Михаил Светлов[151]XIV
Он не успел. Василек не успел. Он услышал выстрелы и побежал назад. Наверное, все было понятно и ясно. Но – невозможно. И он бежал и не верил. Конечно, это неправда. Павла там уже нет. Павел уже должен был уйти.
Он не верил, даже когда взбежал на пирс. Когда все увидел. Потому что это все было какое-то недоразумение и случайность. Это был кто-то другой. Просто очень похож. А Павел не мог погибнуть так просто. Он ведь не кто-то. Он ведь – Павел, Павлик, его лучший друг.
– Убит, командарм! – услышал он громовой голос рядом с собой.
И тогда Василек понял – это правда. Пронзительная, отчаянная правда. Которую не понять и в которую не поверить. На которую только вот этот безмолвный крик словно всей грудью и на все море: Павел!
А он стоял. И не понимал. Как и почему все вокруг осталось то же самое. Небо, и море, и соленый воздух. И все тот же город. Когда больше нет его лучшего друга. Нет. И никогда не будет.
Он присел рядом. Наверное, надо ведь взять документы и послать родным. Хотя у него ведь может с собой ничего и нет. Василек не думал. Что он делал и почему. Это был словно не он и не здесь. Но какие-то бумаги все-таки оказались. Выпало фото, он поднял, положил назад. Снова выпрямился во весь рост. Но это правда не он. Это не Павел. Павел – вот, он на том фотоснимке со своей сестрой. Улыбающийся, смелый, открытый. Такой, какой был всегда в жизни. Такой, как они с ним только что разговаривали. Павел – он жив. Он все равно живой. Потому что – а как же тогда Бог? Как же тогда Господь?
Это было Святое Евангелие. Когда-то в детстве бабушка читала своему внуку. Потом внук вырос и насмехался. Но сейчас он верил. Сейчас он положил бы свою жизнь и голову за то, чтобы эта книга оказалась правдой. Сейчас он знал: она была правда. Как Господь воскресил и отдал матери того юношу. Или ту девочку. Значит, и с Павлом все может получиться так же. Сейчас он встанет, посмотрит своими серо-голубыми глазами и улыбнется. И все будет, как было. Словно ничего и не произошло. Потому что невозможное человеку возможно Богу. Хорошо. Или не сейчас. Не прямо сейчас. Потому что Павел ведь не вставал. Когда-то потом. Но все равно. Так не может быть. Значит, есть какая-то другая надежда. И он вспомнил. Он все-таки вспомнил. «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века!». Это тоже так молилась бабушка.
Василек накрыл друга своей курткой и снова встал. Серьезный и спокойный. Наверное, что-то раз и навсегда твердо решивший. Понявший. Про Павлика и про Бога. А он – Василек: «Один Господь… одно крещение» (Еф.4:5). Как когда кто-то падает в стрелковой цепи, и на его место заступает другой. И несет эту дружбу дальше. Он, оказывается, все знает. Все помнит. Просто забыл и не понимал: «Живый в помощи Вышняго…» (Пс.90:1).
Василек, конечно же, не вспомнил этого бабушкиного чтения слово в слово. Просто это была какая-то уверенность. Какая-то вера. И он осенил себя крестным знамением. За Павла. И за себя. За них обоих. Тоже по старой памяти. Как когда-то бабушка научила. Во имя Отца и Сына, и Святого Духа… «Аминь».
«Есть пуля в нагане…»[152] Пуля попала красному командарму прямо в сердце.
Он успел вспомнить. Томик Святого Евангелия. Откуда-то оттуда, из кадетского детства своего друга. Запомнился.
Своего Павки…
P.S.Каждому кадету вручалась маленькая книжка Св. Евангелия, на внутренней стороне обложки которой были напечатаны строки августейшего поэта (Великого Князя Константина Константиновича):
Пусть эта книга священнаяСпутница вам неизменнаяБудет везде и всегда.Пусть эта книга спасенияВам подает утешениеВ годы борьбы и труда.В годы борьбы и трудаЭти глаголы чудесные,Как отголоски небесныеВ грустной юдоли земной,Пусть в ваше сердце вливаютсяИ небеса сочетаютсяС чистою вашей душой.Вместо эпилога
Как звезды, были их глаза —
Простые, русские кадеты;
Их здесь никто не описал
И не воспел в стихах поэта.
Н. Снесарёва-КазаковаI
Березовая роща шумела и шелестела, и Энни улыбнулась. Вспомнила, как она и Дирк сажали тоненькие, молодые саженцы. И вот теперь – стоят деревца. «Яко тысяща лет пред очима Твоима, Господи, яко день вчерашний, иже мимоиде, и стража нощная…» (Пс.89:5). Летит, уносится время. А ведь как будто вчера. Все как будто вчера. Ей 20, и она выходит замуж за того светлоголового капитана с серо-голубыми глазами. Он и сейчас такой. Столько зим, столько лет. А глаза – все те же. И весь – все тот же. «Да обновится яко орля юность твоя! А обновляется человек, юнеет – от благочестия. Если сравнить земую жизнь человеческую с вечностию, то все мы одинаково молоды и одинаково стары»[153].
А сама старуха, а не верится. Как когда-то в молодости где-то прочла:
Передо мной – корабль. Трепещет парус.Морская даль темна. Мои матросы,Товарищи трудов, надежд и дум,Привыкшие встречать веселым взоромГрозу и солнце, – вольные сердца!Вы постарели, как и я. Ну что ж;У старости есть собственная доблесть.Смерть обрывает все; но пред концомЕще возможно кое-что свершить,Достойное сражавшихся с богами[154].«Мы – это мы; пусть время и судьбаНас подточили, но закал все тот же,И тот же в сердце мужественный пыл —Дерзать, искать, найти и не сдаваться!»[155],– улыбнулась Энн.
И снова стала серьезной. Прочь, все прочь. «Бдите и молитеся, да не внидите в напасть (Мф.26:41), – сказал Господь ученикам Своим, – а яже вам глаголю, всем глаголю: бдите» (Мк.3:37).
«Как внезапно придет день общего суда всех человеков: так внезапно приходит для каждого человека день частного суда его, день смерти его. Неизвестен час, в который мы будем позваны. Иной, начав только путь земной жизни, восхищается с него в вечность; иной поемлется по совершении весьма немногого пути; иной – с средины пути; иной – значительно не кончив его. Редкий достигает полноты дней; и оставляет свою земную хижину – тело, когда она сделается неспособною для жительства в ней. Во время совершения нами земного странствования, оно, по извращенному в нас падением ощущению бессмертия, представляется нам бесконечным, исполненным обильнейшей, плодоноснейшей деятельности. Это ощущение имеют и дитя, и юноша, и муж, и старец: все они созданы бессмертными, бессмертными по душе; они должны бы быть бессмертны и по телу! падения своего, поразившего смертию и душу и тело, они или вовсе не знают, или знать не хотят, или знают его вполне недостаточно. Оттого взгляд ума и ощущение сердца по отношению к земной жизни ложны и исполнены самообольщения; оттого она обманчиво представляется всякому возрасту вечным достоянием человека. По совершении земного странствования, во вратах смерти, путь, представлявшийся бесконечным в будущности, в прошедшем является самым кратким, а обширная деятельность, совершенная не для вечности, является пагубнейшею, безвозвратною потерею времени и всех средств, данных для спасения. Очень верно выражают свое обольщение люди века сего, обыкновенно называя смерть неожиданным, бедствием, в каком бы возрасте ни постигла она их родственников и друзей. И для дряхлого старца, обремененного летами и недугами, давно склонившегося во гроб, но не думавшего о смерти, удалявшего от себя всякое напоминание о ней, она – неожиданное бедствие. В полном смысле она – бедствие для всех, не приготовившихся к ней. Напротив того, блаженни раби тии, ихже пришед Господь обрящет бдящими[156], трезвящимися, правильно смотрящими на земную жизнь, помнящими смерть и готовящимися к ней, как к могущей прийти при всяком возрасте и при всяком состоянии здоровья. Надо совершать путь земного странствования с величайшим вниманием и бодрствованием над собою; надо совершать его, непрестанно взывая к Богу молитвою о помощи. Светильником нашим при путешествии да будет Евангелие, как воспел Давид: Светильник, ногама моима закон Твой, и свет стезям моим[157]. Идем не только по тесному пути: идем ночью»[158].
Она вздохнула. «Скоро промчался 47-й год; также скоро промчится и 48-й; скоро протекут многие годы, пожирая друг друга, приходя на смену друг другу. И мы незаметно пролетим пространство жизни на крыльях времени, незаметно прилетим к самым вратам в вечность!… Стареюсь, – мне представляется, что время сделалось торопливее! Спешит, спешит!.. Остановись! Дай нам вглядеться в себя, и подробнее узнать волю Божию, приготовить себя к вечности, как к вечности! – Не внимает неумолимое! Не удостаивает умоляющих его – ниже взгляда! Летит!.. Человеки! вам заповедал Бог: бдите! вам сказал Бог о времени: дние лукави суть (Еф.5:16)»[159].
Энни и правда осталась все та же. Как когда ей когда-то было двадцать. Потом – тридцать. Сорок… И вот – за восемьдесят. Молчаливая. Спокойная. Сильная какой-то особенной, хрупкой силой. И таким же, как был, оставался Дирк Лесс. И они с ним вдвоем – тоже: «Как в воде лицо – к лицу, так сердце человека – к человеку» (Притч. 27:19). А жизнь шла. И шелестела и шумела березовая роща. «Кладбище…», – вспомнила Энни.
«Кладбище…»[160]После многих лет отсутствия посетил я то живописное село, в котором я родился. Давно-давно принадлежит оно нашей фамилии. Там – величественное кладбище, осеняемое вековыми древами. Под широкими развесами дерев лежат прахи тех, которые их насадили. Я пришел на кладбище. Раздались над могилами песни плачевные, песни утешительные священной панихиды. Ветер ходил по вершинам дерев; шумели их листья; шум этот сливался с голосами поющих священнослужителей.
Услышал я имена почивших – живых для моего сердца. Перечислялись имена: моей матери, братьев и сестер, моих дедов и прадедов отшедших. Какое уединение на кладбище! какая чудная, священная тишина! сколько воспоминаний! какая странная, многолетняя жизнь! Я внимал вдохновенным, Божественным песнопениям панихиды. Сперва объяло меня одно чувство печали; потом оно начало облегчаться постепенно. К окончанию панихиды тихое утешение заменило собою глубокую печаль: церковные молитвы растворили живое воспоминание о умерших духовным услаждением. Они возвещали воскресение, ожидающее умерших! они возвещали жизнь их, привлекали к этой жизни блаженство.
Могилы праотцов моих ограждены кругом вековых дерев. Широко раскинувшиеся ветви образовали сень над могилами: под сенью покоится многочисленное семейство. Лежат тут прахи многих поколений. Земля, земля! сменяются на поверхности твоей поколения человеческие, как на деревьях листья. Мило зеленеют, утешительно, невинно шумят эти листочки, приводимые в движение тихим дыханием весеннего ветра. Придет на них осень: они пожелтеют, спадут с дерев на могилы, истлеют на них. При наступлении весны другие листочки будут красоваться на ветвях и также – только в течение краткой чреды своей – также увянут, исчезнут. Что наша жизнь? Почти то же, что жизнь листка на древе!
20 мая 1848 года. Село Покровское Вологодской губернииII
Энни обернулась на шум и движение. К ней спешила невестка. И она. Девочка, которую бабушка узнала бы через все расстояния и дали. Тоненькая и хрупкая птичка. Пелагея. Петра. Приехала. Дорогая пташечка. Ясноглазая, светлокудрая ее Василиса Прекрасная. Что ж без Финиста Ясна Сокола, поняла вдруг Энни. Двое из ларца, братик и сестренка… Она обняла ее, кинувшуюся к ней на шею, она боялась спросить и должна была спросить.
– Павлик, Петя?..
Петра отступила от объятий. Просто сами собой разжались руки.
– А разве… Мне мама ничего не успела еще сказать. Разве он не приехал? Я думала, он ведь здесь. Я добиралась сама с мужем, там в России все так перепуталось. Но я верила. Я всю дорогу верила, что ему тоже удалось выбраться. Бабушка Энни! Скажи, мама!
Мама не сказала. Мама тоже стояла, оглушенная правдой. Она не подумала. Она слишком обрадовалась. Она увидела Петю, и, значит, Павлик тоже ведь должен был быть где-то рядом.
Петра отвернулась. Петра стояла и смотрела на березовую рощу, и на глаза наворачивались слезы. Она была в этой полыхающей России. Если Павлик не приехал, то там ведь невозможно такому, как ему, остаться в живых. Прежнему офицеру царской армии. За Веру, Царя и Отечество…
Володька бежал от дома. Он задержался где-то там, знакомился с папенькой и дедушкой, и сейчас они тоже бежали сюда. Ее Володя. Подбежал. Помахал письмом. Это было чудо. Пока они были здесь, как раз пришло письмо. Из России. Только чудо ли или беда?.. Кто там и что написал?.. Россия ведь, эта покинутая Россия, кромешный ад.
Не знала та береза,Дороги на краю,Что в лютые морозыЗатем красу свою– Сибирскую «корицу» —Белила и спасала —Чтоб русская ЦарицаНа ней письмо писала– За все благодарю —Небесному Царю.…………..Стояла та береза —России на краю,– За тын, за плен, за слезы —За все благодарю.А если мало – плену,А если много – тыну…Сам назови мне цену…А если скажешь: сынаПод кончиком пераКоробится кора…Стояла та Россия —Обрыва на краю.– И если скажешь – Сына… —За всё благодарю,Марина Цветаева. Из «Поэмы о Царской Семье».Мама не решилась открыть. Передала бабушке. Бабушка, открыла, прочла и передала маме. Мама читала, а Петра смотрела на бабушку и старалась понять. Бабушка не была рада. Ее серо-зелено-карие глаза были какие-то серьезные и печальные. А потом она отвернулась. Как только что было отвернулась и сама Петра. Как стоит серьезный и печальный Володя.
«По сравнению с вечностью… Все мы молоды, и все мы стары…», – подумала Энни. И она. И Павлик. А сколько лет и сколько зим ты прожил на этой земле, в конечном итоге неважно, как говорил батюшка как-то на панихиде. Главное – успел ли ты в своей жизни прийти к Богу. Войти в вечность. «Вечность!.. Туда утекли все предшествовавшие нам времена; в этой пропасти скрылись все миллионы людей, сменявшиеся поочередно на лице земли; пред нею, пред ее взорами родился мир, размножилось человечество, образовались племена, народы, царства; пред ее взорами уже многие цветущие царства обратились в пустыни, многие великие грады сравнялись с землею, вросли в землю, покрылись ею; пред ее взорами пустыни безлюдные, леса дремучие, болота непроходимые соделались цветущими жилищами человеческого общества, многочисленного, образованного, шумного… На все это смотрела, смотрит равнодушно с холодной суровостию – вечность. Ничто ее не насыщает и ничто не насытит. Все в ней должно исчезнуть: все – ее жертва; на все глядит она, как жаркое вешнее солнце на хрупкий, слабый вешний снег…»[161]
Но какая она зеленая, эта белоствольная роща. Как шумит. За него и о нем. За Павлушку и о Павлушке. Где-то там, посреди березовых рощ России. Вот они, эти навернувшиеся слезы Петры. Теперь и у нее – тоже. «Милосердый Бог Сам да утешит вас! Да утешит вас мысль, что невинный юноша, чистый, как Ангел, неуспевший оскверниться никакими нечистотами земными, ушел, унесся в безопасное пристанище, в небо. Там ничто и никто не будет наветовать его благополучия! Тихо и счастливо текущая, неутекающая, неумаляющаяся вечность преобразилась в день один для наследников блаженной вечности. Там несменяющаяся радость, там неумолкающий праздник, там пир, уготованный от века и на веки Царем царей – Богом. Туда поспешно отлетел юноша, призванный великим учредителем пира, Создателем человеков. Кто может воспротивиться всемогущему призванию Всемогущего? Лишь тварь услышит повеление Творца своего, – спешит мгновенно раболепно исполнить его. Очами веры посмотрим на милого юношу, шествующего по воздушным пространствам к небу! Очами веры посмотрим на чистого юношу, водворяющегося на небе и от радостей его забывающего о всем земном! Проводим его горячею молитвою и горячими слезами! Принесем в память его молитву и слезы! Земля – страна плача; небо – страна веселия. Небесное веселие вырастает от семян, посеваемых на земле. Эти семена: молитва и слезы»[162].
Мама отдала письмо Петре. Посуровевшая и вздохнувшая. Для нее уже не было. Ничего не было. Ни этой березовой рощи, ни этого дня. Была только боль. На вдохе и выдохе. На сегодня и на завтра. На землю и на небо. На веру: «Покорите ум и сердце ваше воле Божией, премудрой и всеблагой: в этой преданности вы найдете успокоение и отраду для души вашей. Бог взял возлюбленное дитя ваше на небо, и вместе с ним взял туда ваш ум и сердце. Там – хорошо»[163].
Петра взяла конверт. Чужой, незнакомый почерк. Выпала та памятная фотокарточка с ее надписью на оборотной стороне: «На многая лета. На вечную память». И приписка чужой рукой: «Из Владивостока. Вечная память». Тот, другой красноармеец из патруля, оказывается, забрал и отослал эти бумаги. Вместо Василька. И за Василька. Как когда кто-то падает в стрелковой цепи, и на его место заступает другой.
Конверт выпал из ее рук следом за выпавшим снимком. Она подняла фотокарточку. Это будет память. И все. И больше – ничего. Только слезы. Только эти соленые, горькие слезы, которые вроде вытрешь украдкой и не хочешь показать, а они все равно льются. Павел, бравый, хороший Павлик. Как он тогда сказал. Как знал: «Христос Воскресе, Петра! Воистину Воскресе!».
– Не надо, Петя, – сказала мама. Ее православная мама. – Там – хорошо.
Пелагея кивнула. Но бабушка тоже ведь не просто так отвернулась. И мама сама такая печальная стоит, серьезная. Мама тоже будет плакать. Просто не сейчас. Просто когда останется одна: «Узнав о смерти ближнего вашего, не предайтесь тем неутешным рыданиям, которым обыкновенно предается мир, доказывающий тем, что надежда его – только во плоти. Ваша надежда – во Христе! Пролейте о умершем слезы молитвенные, обратитесь сердцем и мыслями к Тому, Кто один может вас утешить, пред Которым Вы должны предстать в предназначенное вам время. Не увлекитесь чем-нибудь земным: плод такого увлечения, которое – обманчивая, обольстительная мечтательность, – тление. Мир имейте в Боге, предавайтесь с полною покорностию Его святой воле. В этой воле полнота благости и премудрости. Ей поклонимся, припадем к стопам ее, вручая души и тела наши Господу. Аминь»[164].
– Нет, – сказал вдруг Володя. Он был Павка, Павлик. Друг и брат. – Нет! Христос Воскресе!..
Лес и река отозвались гулким эхом. Пасхальной радостью на великое горе. Он был Павел, подумал Володя. В честь и в память Апостола Павла. Павел, Павлушка и Павлик… Просто Павка – в честь дружбы.
«13Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды.
14Ибо, если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним.
15Ибо сие говорим вам словом Господним, что мы живущие, оставшиеся до пришествия Господня, не предупредим умерших,
16потому что Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде;
17потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем.
18Итак утешайте друг друга сими словами» (1Фессал.4:13–18).
– Да, – сказала Настя. И пошла к дому. Тихо, неслышно, прямо. «Анастасия», – вспомнила Энни. «Воскресение…» Дирк стоял. И молчал. И стоял, и молчал сын. Они все были Лессы. С серо-стальным взглядом своих серо-голубых глаз. За Веру, Царя и Отечество… И стояла она – Петра.
Павлик. Павлуша-Павлушенька. Павлушечка. Павел.
Она назовет дочку Софией. Вера. Надежда. Любовь…
«Воскреснет брат твой» (Ин.11:23).
Она будет София. Она не знает, как она явилась во чреве ее; не она дала дыхание и жизнь; не ею образовался состав… (Ср. 2Макк.7:22)
Так сказала мать Маккавеев:
– Умоляю тебя, дитя мое, посмотри на небо и землю и, видя все, что на них, познай, что все сотворил Бог из ничего и что так произошел и род человеческий (2Макк. 7:28).
Своему сыну. Своим сыновьям:
– «Итак, Творец мира, Который образовал природу человека и устроил происхождение всех, опять даст вам дыхание и жизнь с милостью, так как вы теперь не щадите самих себя за Его законы» (2Макк. 7:23).
