Православные христиане в СССР. Голоса свидетелей

Перед его кончиной папа тоже видел сон. Комната, разделенная длинным столом на две части. Одна половина ярко освещена и нарядна – в ней за столом сидит погибший на фронте Виктор в новенькой военной форме, подтянутый, парадный. Напротив него, в неряшливой половине, понурые и печальные сидим мы с Анатолием. Вдруг отворяется дверь, входит Сергей – тоже в новенькой форме! – и садится рядом с Виктором. И мы после этого сна стали ждать извещения.

Радость Сережи оттого, что он подарил нечаянную радость другим

Хочется вспомнить эпизод из моего детства (Сережа тогда был подростком). Не знаю, по какому случаю, но у нас оказались две буханки черного хлеба. Одну мама оставила нам, а другую дала Сереже со словами: «Отнеси Лебедевым». Лебедевы – многодетная семья ссыльного священника, – хотя, в отличие от нас, и жили в своем довольно обширном доме, нуждались больше нас.

И Сергей задумал и осуществил авантюрный план. Выследил, когда в их зале никого не было, пробрался туда и положил в центре стола буханку хлеба. Потом (было уже темно) пристроился снаружи у окна и стал ждать, что будет. Вскоре в зале появился малыш, увидел буханку и побежал вглубь дома. И тут же вся семья собралась около этой буханки. В диком восторге Сережа прибежал домой и, рассказывая о происшествии, выделывал этакие коленца, не зная, как выразить свой восторг.

Ребенком я приписывал этот восторг удаче авантюры – мне, книгочею, она была не по силам, – но после понял, что радость Сережи произошла оттого, что он подарил нечаянную радость другим.

Главный бухгалтер потребовала от директора на место Сони трех человек

Моя сестра София родилась в 1927 году. Это она выпросила у Бога сахарку. Училась она ровно и хорошо, но без того блеска и интереса, которые были у Веры. После семилетки пошла в КИТ (наш индустриальный техникум), когда там уже училась Вера. По окончании поработала где-то на севере – то ли в Костромской, то ли в Вологодской области, а потом до пенсии – в бухгалтерии утюжного завода, тоже менявшего и ведомства, и наименования.

Отец Владимир с сестрой Софией Сергеевной

Из этого времени приведу восторженные слова одного инженера: «Соня, если бы ты была комсомолкой, ты была бы настоящей комсомолкой!» Очень характерная фраза. Кротость, ответственность и основательность (ей приходилось брать работу домой, где ей помогали и мать, и сестра) отличали ее. После ее ухода на пенсию главный бухгалтер потребовала от директора на ее место трех человек, на что директор отозвался: «И не стыдно было так эксплуатировать человека?» Кажется, в конечном счете согласились на двух.

Ее чтение и пение были долгие годы украшением службы

У Сони был хороший голос – ровный, наполненный альт, «голос канонарха», так что ее чтение и пение были долгие годы украшением службы в Никольском, напомню, единственном тогда храме нашего города. Украшала службу пением и моя матушка Нина Ивановна, но у нее было сопрано.

Про Соню тетушки Правдолюбовы со смехом рассказывали: двоюродные малыши-ровесники Борис Архангельский и Соня Правдолюбова в саду играли вместе – и было слышно: «Пи-пи-пи», – а в ответ: «Бу-бу-бу». «Пи-пи-пи» – это Борис, а «Бу-бу-бу» – Соня.

Монастырский канонарх монахиня Серафима и ее ученица Соня создали у нас целую школу чтиц. Отзвуки ее до сих пор живут в нашем храме. Тем более что традицию (хоть и не в полной мере) поддерживает матушка Анна (с недавних пор схимонахиня Иоанна), в свои девяносто лет еще читающая на клиросе.

Знаете ли вы, какие чтецы вас сегодня слушали?!

Когда-то в Печоры приехала группа паломников из Касимова, в ее составе были Соня, Анна и я. Я прошел в алтарь. И какой-то иеромонах очень сбивчиво и с ошибками читал утренние молитвы. Отец Иоанн (Крестьянкин) качал головой. Когда чтец пришел в алтарь, отец Иоанн сказал ему: «Что же вы, батюшка, так плохо читали? Знаете ли вы, какие чтецы вас сегодня слушали?!» Тот в ответ: «Батюшка, простите, очки в келии забыл».

Когда он отошел, отец Иоанн сказал мне: «Очки он забыл! Должен наизусть утренние молитвы читать! Вообще, с чтением у нас не очень хорошо». И в этот же день на литургии какой-то монах идеально читал молитвы перед причащением. Я говорю: «Батюшка, вы напрасно жалуетесь. Вот какой замечательный чтец». Он ответил: «Это не наш, это преподаватель Московской духовной академии».

Постничество Сони

Невольным подвигом Сони было постничество. Ее желудок иногда – по неизвестной причине – вдруг переставал работать. В результате дурнота, тошнота и в итоге рвота с последующим обмороком. Причем при рвоте могла вылететь совершенно непереваренная пища, которую Соня ела два или даже три дня назад. С обмороками – после долгих попыток угадать, от чего они происходят, – догадались, как справляться; поняли, что обмороки были голодными. И тогда при появлении обычных симптомов, ей стали давать глюкозу, которая усваивается организмом без изменений.

Так она промучилась с шестнадцати лет до своей кончины в возрасте восьмидесяти трех лет. Хотя такие приступы были довольно редки, угроза их заставляла Соню есть крайне мало и с придирчивым разбором. Папа, исповедник Сергий, говорил, что это хорошо, позволяет без особых усилий нести подвиг девства.

Теперь о себе

Теперь о себе. Я был последним в семье, и меня – насколько это позволяли суровые условия нашей жизни – слегка баловали. И я рос изрядным лентяем и лоботрясом. Правда, в дошкольном возрасте, выучившись очень рано читать, я почти все время читал Библию и жития святых. Но читал не с мыслью: «Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную», – а с любовью к процессу чтения и с любопытством. Получив учебники к новому учебному году, я их прочитывал по мере приобретения – еще летом. Поэтому в школе я уроков почти не учил.

То, что требовало трудовых усилий, мне не давалось. В начальных классах это было чистописание. И до сих пор пишу как курица лапой. Особые отношения сложились с математикой. В пятом классе арифметику нам преподавала малоквалифицированная учительница. В шестом алгебру и геометрию стала преподавать уже совсем в математике малограмотная. Я в этих классах по математике по инерции отличника получал сплошные пятерки.

Но в конце шестого класса состоялся письменный экзамен по математике, на котором я позорно провалился. И поскольку со мной вместе провалилось большинство учащихся шестых классов, нас всех перевели в седьмой и дали нам лучшего учителя математики в городе. Он сумел пройти с нами за один год курс всех трех классов – с пятого по седьмой – и привил любовь к математике. Ей, а также физике и химии, я уделял и внимание, и труд, что впоследствии позволило мне поступить на механико-математический факультет Московского государственного университета. Зачем я все это рассказываю, станет ясно чуть позже.

Как ослабели руки безбожной власти

А сейчас – эпизод, показывающий, как ослабели руки безбожной власти уже в мое время. У нас, с пятого по седьмой класс включительно, жила сиротка. Отец ее, иерей Сергий Скачков, умер в ссылке, чуть позже умерла и ее мама. После седьмого класса ее родная тетя должна была взять ее в Москву на работу, а пока (с ее подготовкой она в московской школе учиться не могла) она жила у нас и училась вместе со мной. У нее была очень хорошая память, и уроки она заучивала наизусть, не очень вникая в смысл.

И вот в курсе «История древнего мира» был параграф, состоящий из трех частей. Средняя часть кратко говорила о Христе – понятно, в каком тоне. Отвечать этот параграф учительница вызвала нашу сиротку Раю. Та слово в слово отбарабанила первую часть и вдруг перед второй остановилась, испуганно расширив глаза.

По обычаю (это было при каждой заминке в ответах) молоденькая, преподававшая первый год учительница возгласила: «Правдолюбов!» Я встал и сказал: «Это я отвечать не буду!» – «Почему?» – «Потому что не буду!» – «Почему?» Пока мы так препирались, Рая опомнилась и так же слово в слово начала декламировать третью часть, пропустив вторую. Это всех нас вывело из затруднения, и благодарная учительница поставила ей пятерку.

В комсомол не вступлю, а в университет поступлю!

В десятом классе я учился в школе, каждый выпуск которой давал хотя бы одного студента университета, чем школа очень гордилась. И когда учителя узнали, что я хочу поступать на мехмат (такое самоуверенное заявление я, думается мне, сделал, так как в нашем классе одна ученица собиралась в Ленинградский государственный университет и еще один ученик – в Казанский), их реакция была очень интересной.

На последнем экзамене на аттестат зрелости брать билет меня вызвали последним. Против обыкновения, ребят, сдавших экзамен, удаляли из класса. Взамен в класс приходили учителя. Собрался почти весь педколлектив! И все дружно стали уговаривать меня вступить в комсомол. Говорили: «Какая будет честь для школы, если наш выпуск даст студентов МГУ, ЛГУ и КазГУ!» А некомсомольца в университет, конечно, не пропустят. Я тоже был в этом уверен, но, чтобы не огорчать учителей, сказал: «В комсомол не вступлю, а в университет поступлю!»

Интересные у вас родственники!

И, подав документы в МГУ (в которых было сказано: отец – священник, служит в Лебедяни; брат – священник, служит в Спасске Рязанской области), я ждал, на каком этапе меня не пропустят. Документы приняли, экзамены сдал – и никто мне не задал вопроса о родственниках. Прошел медкомиссию. И вот мое дело лежит на столе у председателя медкомиссии – интеллигентной московской дамы.

Просмотрев мое дело, она заметила: «Интересные у вас родственники!» Я подумал: «Вот оно». И с заготовленным задором ответил: «Да, интересные!» – «А как вы относитесь к их убеждениям?» – «Полностью разделяю!» И услышал ошеломивший меня ответ: «Ну и молодец! Идите, учитесь!» Подписала она, где надо, и отдала мне мое дело. Так я оказался – паче чаяния! – в университете.

Мне хотелось разобраться с теорией относительности

Папа напутствовал меня: «Раз поступил, учись до конца. Верующему надо быть обязательным человеком, сознающим свою ответственность». Должен сказать, что я и не думал стать священником, считая себя недостойным этого высокого сана. Поэтому и сделал отчаянную попытку поступления в МГУ.

Была у меня и затаенная мечта, толкавшая меня в университет. Мне хотелось разобраться с теорией относительности. В ней меня особенно поразила замкнутость пространства. Ведь в геометрии Евклида, которую мы целых пять лет изучали в школе, пространство открыто. До ответа я добрался лишь на четвертом курсе. Он оказался очень простым.

В том куске пространства, который доступен нашему наблюдению, обе геометрии справедливы, но только приблизительно: Евклид – первое приближение, Эйнштейн – второе. Но при распространении их законов на всю вселенную они сталкиваются в непримиримом противоречии. Отсюда вывод: наука сильна «здесь и сейчас». Расширение ее выводов на «везде и всегда» приводит к ошибкам. То есть в вопросах мировоззрения наука бессильна (об этом я написал в статье «Библия и космогония», она есть в интернете).

Этот – нашего рода

В университете я не афишировал свою религиозность, но по-прежнему на каникулах участвовал в клиросном послушании: в первый год в Лебедяни, а потом, после кончины отца, в Касимове. Московская же служба мне не нравилась, и я перебрал много храмов, прежде чем успокоился на Елохове и храме Покрова на Лыщиковой горе.

Оказалось, что это укрыло меня от московских наблюдателей за поведением студентов. Мне попалась статья в газете, требующая исключения из вуза некоего старообрядца, регулярно ходившего на Рогожское кладбище, где находился духовный центр старообрядчества. Но в самом университете, видимо, люди были или верующими, или уважающими верующих и свободными от доносительства.

Уже будучи священником в Касимове, я познакомился с доцентом Мирославлевым, внуком дореволюционного настоятеля Никольского храма. Он учился на мехмате еще до войны и оканчивал его после войны. Он рассказал мне, что декан факультета профессор Голубев, увидев мои документы, сказал: «Этот – нашего рода».

Тот был протоиерей, а мой отец – просто иерей

Про Голубева он же сообщил мне интересный анекдот. Когда-то Голубев был ректором Саратовского университета имени Н. Г. Чернышевского. Шла очередная «чистка», и первым на комиссию был вызван ректор. Ему сразу же задали вопрос: «Кто был ваш отец?» Ответил он так: «Мой отец имел тот же сан, что и отец человека, имя которого носит наш университет, с тою только разницей, что тот был протоиерей, а мой – просто иерей». Дальше вопросов не последовало – ректор остался на месте.

Нужны заповеди Божии и Божия благодать

За все время пребывания в университете меня еще только дважды спросили о вере – и оба раза с неожиданным результатом. Первый был на первом курсе. С чего тогда начался разговор, не помню. Только точно знаю, что инициатором был не я, а мой однокурсник, болезненный мальчик. И из разговора помню озадачившие меня слова моего собеседника.

Смысл их такой: «Ваши мученики страдали за награду, а революционеры, не ожидая для себя никаких выгод ни здесь, ни после смерти, – уходя в небытие! – жертвовали собою только ради людей. Насколько же выше их подвиг по сравнению с вашими подвижниками». Сознаюсь – растерялся. Но в качестве «остроумия на лестнице» пришел ко мне такой ответ: «Откуда у революционеров могли появиться сострадание и готовность к жертвам, даже своей жизнью? Это – результат христианского воспитания многих поколений их предков».

Нравственность в человеке обладает инерцией. Пришедший к вере далеко не сразу становится высоконравственным человеком. И наоборот. Потерявший веру вовсе не обязательно становится безнравственным. Иногда для утраты нравственного облика может потребоваться несколько поколений. Практические наблюдения подтвердили это мое рассуждение (правда, потеря нравственных качеств совершается гораздо быстрее, чем мне казалось).

На принципе «максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей трудящихся» ни сострадания, ни способности к самопожертвованию не воспитаешь! Нужны заповеди Божии и Божия благодать. К сожалению, я не смог высказать свои соображения оппоненту-сокурснику. Вскоре после нашего разговора он по болезни ушел из университета.

А сам-то ты верующий? – Конечно!

В последний раз вопрос о вере был мне задан уже на пятом курсе. Дело в том, что подготовку документов (анкеты, автобиографии и т. д.) осуществляли сами студенты, точнее, тройка руководителей группы: староста, профорг, комсорг. У нас все трое были девушки. Они в определенное время собирались в комнате старосты, и мы по очереди приходили к ним (на первых порах в новом здании университета каждый студент имел отдельную комнату).