Сестренки
Недавно про меня написали в местной газете…
20 апреля.
По зиме я заходила к родителям. Это было почти через несколько недель после смерти малыша, значит, сразу после нового года. Папа обнял меня, начал что-то говорить, а я видела, что он просто не понимает меня. Он не видит, что я выжжена, опустошена, закончилась.
Все, что у меня осталось – это школа.
Папа сказал, что Наташа должна служить мне утешением.
Должна – но не служит.
Я так боялась за нее, боялась, а потом, наверное, устала. Теперь я воспринимаю ее как одну из своих учениц: беспокоюсь, переживаю, учу, подкармливаю…
25 апреля.
Еще в прошлом июне, в самом начале, Толя присмотрел в магазине колясочку. Мы тогда приехали в Ленинград, гуляли по Невскому, и там, в витрине детского магазине, стояла коляска. Толя ее чуть было не купил, я отговорила. И хорошо, что отговорила: она и в самом деле оказалась не нужна!
Мама как-то обмолвилась, что я еще молодая, а жизнь длинная. А потом сказала, что тоже потеряла ребенка.
Я не поняла, о ком она – об Анюте или о той маленькой девочке, которая родилась мертвой? Наверное, об Анюте.
Об Анюте, конечно.
Мы как-то уверились, что она погибла; а ведь она вполне могла остаться в живых. Она могла попасть в какой-нибудь детский дом в Петрограде, а может быть, ее приютила какая-нибудь семья.
Я знаю, что папа ездил, искал ее, но не смог найти.
Мама потеряла ребенка, но у нее был папа…
Сколько я себя помню, всегда думала, какие они счастливые и как я хочу такого же счастья. Они разные, мои родители, совсем разные, и при этом они так подходят друг другу. Папа совсем не замечает и не видит, что мама – совсем серая, необразованная крестьянка; она читает по слогам, хотя у нее дочь – учительница!
А мы с Толей – наоборот. Мы были похожи. Мы любили читать, путешествовать, узнавать новое. Любили тратить деньги на удовольствия – рестораны, карусели, а вот к нарядам были равнодушны. Нам так было легко вместе – и молчать, и разговаривать. Я начинала фразу – а он заканчивал.
А теперь этого не будет, никогда не будет.
Мне страшно быть одной.
1943 год.
22 июня.
Когда война только началась, я, конечно, испугалась, но только на минутку. Стыдно говорить, но мне стало интересно: как все будет, уедем ли мы куда-то или же останемся дома? Я почему-то восприняла войну как некое приключение и как будто играла: закупила продуктов, попросила Толю укрепить щеколду на двери, подготовила дом: разобрала вещи, выбросила лишнее.
Мне почему-то казалось сначала, что война не сможет коснуться нашего дома. Мы будем сидеть там, пока все не закончится, вот и все.
Потом стало подступать раздражение. Лето было таким хорошим, жарким, и я сердито думала о том, сколько всего мы пропускаем из-за этой войны: по воскресеньям мы обычно выбирались на Острова, катались там на лодке, ели мороженое, теперь же это оказалось недоступным. Мы часто ходили в летний театр, любили послушать в парках духовой оркестр, выбирались за город – в лес, к речке. Теперь же мы сидели дома, гуляли только во дворе или в сквере неподалеку.
Эти упущенные возможности раздражали еще и потому, что я ждала ребенка. Наташа досталась нам очень легко – все заботы о ней мы делили пополам, Толя приходил с работы и отпускал меня в кино, театр, я встречалась с подругами, а когда возвращалась, меня ждал прибранный дом, приготовленный ужин. Он тоже много отдыхал, катался на лодке, играл с друзьями в шахматы. Но мне не хватало нашего совместного времени, я чувствовала, что мы привязаны к дому, к ребенку. Забеременев второй раз, я задумала, что мы за лето нагуляемся от души – ведь Наташу уже можно было повсюду брать с собой.
Конечно, уже через месяц я переживала о другом. В середине июля мы решили, что мне лучше уехать к родителям, но все как-то не складывалось: то доходили слухи о разбомбленном поезде, то у меня вдруг каменел живот, и мы тянули до последнего. Толя был призван, но их часть стояла на окраине города, в бой их почему-то не отправляли. Когда же мы наконец собрались, ему разрешили нас проводить… впрочем, не хочу вспоминать. Не хочу вспоминать! Не хочу вспоминать!
1944.
1 сентября.
Меня, как кандидата партии, вызывают обратно. Мама плачет, не хочет меня отпускать. Папа, как обычно, молчит. Он всегда теперь молчит. Собираю вещи. Мама просит оставить ей Наташу.
15 октября.
Я уехала без дочери. Мама права: там, наверное, перебои с продуктами, неизвестно, какое мне дадут жилье… Наверное, что-то бы придумалось, ей совсем скоро в школу, но если она заболеет, с кем ее оставлять?
Это я так себя оправдываю, утешаю! Нельзя было ее оставлять, за мной пришла машина, я села в машину, мама взяла Наташу на руки, что-то ей говорила, Наташа подняла ручку и замахала, а потом отвернулась.
Я так много работала, а она меня отвлекала. Сначала я ведь забрала ее в село, брала на свои уроки, она сидела в углу и рисовала. Вечерами я ходила по домам, вела кружки для детей и для взрослых, готовила политинформации, а Наташа висела на мне: мама, почитай мне, поиграй, сделай куклу из тряпочек… Я так уставала, как-то пришла домой к родителям, рассказала, что устала, и папа предложил оставить Наташу у них, он и с самого начала это предлагал.
Я стала редко бывать в нашей деревне.
Как-то я вела кружок, рассказывала о роли товарища Сталина в революции, и тут в окно постучали, я обернулась и увидела Наташкино лицо – они с папой явились меня навестить, он поднял ее, и она прижалась носом к стеклу и махала рукой. Я извинилась перед слушателями, выскочила за дверь, они оба улыбались, Наташа протянула ко мне руки, но я отодвинула ее руки и прошипела, что у меня лекция, серьезная тема… У Наташи скривился ротик, папа пристально посмотрел на меня, взял Наташу за руку и сказал:
– Пойдем, девочка, мама занята.
Я думала, они дождутся меня в моей комнатке при школе, но они ушли домой. Я хотела было пойти к ним на следующий день, но в семью моего ученика принесли похоронку, там семеро детей, и я пошла туда, конечно, не утешать, а подсказывать – где и как получить помощь. Мать лежала замертво, я прибрала избу, подоила худую козу, накормила детей, уложила младших, а старшие улеглись сами.
У нее хотя бы бумага есть, что она вдова, а я о своем муже пишу – пропал без вести.
1946.
25 декабря.
Сегодня пришла телеграмма, что папа умер.
Я не могу поехать, никак не могу, да и не успею.
1947.
1 июня.
И полугода не прошло, как мамы не стало, сегодня пришла снова телеграмма. Я не горюю, потому что я чувствовала, что она без него все равно не останется, и тогда я плакала ночами не только по папе, но и по ней.
Я себя помню в том высоком петербургском доме, в третьем этаже была квартира, четыре комнаты, спальня мамы с папой, столовая, папин кабинет и наша комнатка.
Так мама гордилась этим кабинетом! Папа над ней смеялся, говорил, что ему не нужен кабинет, он все дела, все бумаги ведет в конторе. Предлагал маме поставить туда швейную машинку, ее столик для рукоделия, ее любимое кресло. Она – ни в какую:
– Ты как такое сказать-то выговорил, Алексей? Мне-то детские штаненки шить не все ли едино, а вот тебе-то после конторы твоей покой нужен да тишина.
Помню, как-то она с гордостью рассказывала соседке по дому, что муж ее вечером сидит в кабинете, ведет свои книги. Она даже заходила туда с каким-то благоговением, если уж и стирала там пыль, так приподнимала бумажку и клала ровно на место. Нам туда заходить без отца запрещала.
Нам, нам.
Детская память короткая, я почти о ней не вспоминала. Нет, вру: вспоминала. Когда мы только переехали в нашу деревню, мама с папой стали заниматься домом, со мной не играли и никуда меня не отпускали. Мне было скучно, и я много плакала, что скучно и не с кем играть.
Я плакала по куклам, уютному детству, комнатке с кучей игрушек, чтению и прогулкам с папой, красивым платьям, сшитым мамой, нашим занятиям рукоделием.
И хорошо помню, что как-то ночью заплакала именно по ней. Мне было одиннадцать, и я вдруг поняла, что, будь она со мной, все было бы как раньше – наши перешептывания по ночам, наши игры, смешные тайны от родителей, придуманный нами свой собственный язык… и даже по кукле с фарфоровым личиком мы плакали бы вместе.
Папа ездил, искал ее.
Я осталась совсем одна на всем свете.
Надо собираться – завтра выезжаю за Наташей.
1949.
24 февраля.
Сегодня утром она мне крикнула:
– Ты не имеешь права!
– Я – твоя мать, – крикнула я в ответ.
– Мать! Ты бросила меня в деревне в войну, на умирающих деда и бабку!
Я замерла.
– И до того! – продолжала она выкрикивать, – я помню, как тогда постучала к тебе в стекло, а ты выскочила и отправила нас домой – поздно вечером, осенью! Ты все время меня отталкивала, я хотела с тобой поиграть, или чтобы ты мне почитала, а ты всегда была занята чужими детьми! А этому сопливому мальчишке, когда у них отца убили, ты даже песенку пела! А мне…
Вот как она все это видит.
Наверное, надо было обнять, успокоить, объяснять – я же учительница и умею работать с детьми. Но я почему-то взяла плащ и вышла из дому.
Она хорошая девочка, хорошо учится, даже в газете ее пропечатали, очень активная в пионерской работе, звеньевая. Очень спортивная: летом в лагере получила первое место по бегу, зимой катается на лыжах, коньках. У нее много подруг, к нам часто приходят девочки.
А от меня она так далека.
Я уехала в сорок четвертом, а ее забрала в сорок седьмом. Я плохая мать, наверное. Но у меня не было жилья, я ютилась в общежитии политработников, постоянно бывала в разъездах, для работы мне выделили большой участок, постоянные лекции, агитации, подготовка мероприятий, потом послали в областную партшколу. Я писала ей, посылала деньги, как-то купила на рынке матроску. Ехать туда я не могла – наша деревня находится в страшной глуши, после войны надо было оформлять пропуск, да и отпуска мне долго не давали. А когда дали, тогда же вручили путевку в санаторий, под Ленинградом. Я так тогда устала, болела, что согласилась взять эту путевку.
А к ней не поехала.
Когда умерли родители, я собралась за ней. В доме никого не было, я побежала к соседям, и она встретила меня во дворе – такая неожиданно большая, высокая, в коротком платье. Она меня сразу узнала, я обняла ее, а она просто стояла, не прижималась, ничего.
Я понимала, что она от меня отвыкла, что она горюет по бабушке и дедушке, но в душе чувствовала страшное отчаяние… и одиночество!
Мы собирались в спешке, мне надо было скорее возвращаться на работу, и даже на кладбище я сбегала одна, поцеловала деревянные кресты и сразу вернулась обратно.
Сейчас я думаю, что надо было взять ее с собой. Не знаю, смогу ли я когда-то оказаться около их могил, сможем ли мы когда-то побывать там вместе с Наташей?
Мы вернулись в Ленинград, я хлопотала о комнате, и мне ее дали – в деревянном доме на самой окраине, почти за городом уже. Наташа оказалась совсем неприспособленной – печку топить не умела, постирать на себя не могла, все за нее делали дедушка и бабушка. Я прибегала в холодный дом, принималась готовить, стирать, а она сидела на кровати, завернувшись в мое старое пальто, и читала.
Я устроила ее в школу, и там она стала быстрее развиваться, принялась за домашнее хозяйство. Стало полегче, но… мне всегда кажется, что она моет полы и накрывает на стол потому, что пионер должен помогать дома… а вовсе не потому, что она заботится об уставшей матери.
Второй год я веду родительский кружок, рассказываю родителям о том, что с детьми надо все время разговаривать: по вечерам, за ужином, в выходной день.
И я сама пыталась разговаривать, но так уставала, что просто язык не шевелился, а сейчас она и сама говорить и слушать не рвется.
Нет, иногда мы с ней разговариваем, правда. Вот у нее была тут история в школе: оказалось, что отец одной девочки из Наташиного звена был в плену. Наташе было поручено устроить собрание и диспут: могли ли советские люди сдаваться в плен. Она-то убеждена, что нет, но другая девочка стала спорить и защищать эту дочку военнопленного. И Наташа решила со мной поговорить – дождалась вечером, на столе стоял чай, она сидела в своем красном галстуке, перед ней – тетрадка и карандаш.
Она бы и стол красной тканью накрыла, но у нас ее, увы, нет.
Конечно, мы с ней все обсудили, и я подсказала ей верное решение, еще бы, уж у меня, политработника, такой в этих вопросах богатый опыт…
Она меня поблагодарила и пошла спать, полностью довольная.
Будь я, скажем, ткачихой в Иваново, разве она пришла бы ко мне поговорить о таком?
Конечно, нет.
Она ко мне пришла как к старшему товарищу, хуже того – специалисту по таким вот неудобным вопросам. На собрании в школе учительница говорила, что моя дочь очень гордится моей работой.
Будь я ткачихой в Иваново, она бы мной не гордилась! Хотя почему, если бы я была ударницей…
И не может быть такого, что она пришла бы ко мне не как к старшему товарищу, а как к маме, без дурацкого своего красного галстука, и мы бы обнялись, и я рассказала бы, какой ад творится в семье той девочки, потому что на отца косо смотрят не только на улице, но и в собственном доме, уже не любят как прежде, и наверняка измученная взглядами, пересудами и вот такими собраниями мать невольно думает иной раз – лучше бы ты погиб… У меня большой опыт, я сама слышала такое в одной семье.
15 мая.
Сын соседки связался с плохой компанией, она приходит ко мне и плачет, и завидует, что у меня такая дочь.
Кто виноват? Кто? Я? Война? Мои родители, которые уговорили меня оставить ее у себя? Мое неумение, моя некомпетентность, но ведь я же была школьной учительницей…
Она принесла из школьной библиотеки «Мужество» Веры Кетлинской и мечтает теперь сразу после школы уехать на комсомольскую стройку.
О том, что я останусь одна, она, конечно, не думает.
Тогда вечером я вернулась домой, и она извинилась:
– Прости меня, мама. Я была неправа. Я все понимаю: была война, а у тебя ответственная работа.
Ничего она не понимает.
– Скоро будем дома, – повторяла Анюта, таща за руку Катю. В другой руке она держала чемодан, за плечами был рюкзак, – ну, что же ты? Совсем скоро придем, а там бабушка, а там братик… Ну же, малышка, пойдем! Катя! Ну, кошечка моя, ну, собачка моя! Идем, идем!
Вот уже и знакомый дом; Анюта ускорилась, Катя остановилась:
– Я больше не могу!
– Да как же не можешь, когда вот – наш дом! Посмотри-ка: не смотрит ли в окно бабушка?
Они вошли в подъезд, и тут силы оставили Анюту. Она прислонилась к стене, закрыла глаза.
– Что с тобой, мамочка?
– Ничего, Катя, ничего. Я только передохну, и пойдем с тобой наверх.
– Я хочу скорее к бабушке и Марку!
Анюта устало кивнула и двинулась наверх.
Каждый шаг давался ей с трудом. Перед поездкой она написала тете Лидии письмо: та не ответила. Анюта утешала себя, что плохо работает почта, но в душе понимала, что за эти годы могло случиться все, что угодно.
В поезде она поймала себя на мысли: если тети Лидии нет в живых, то это не так уж и плохо. Анюта с ужасом отогнала эту мысль, даже головой замотала, едва не разрыдалась. Страшная мысль, как такое только в голову пришло! Но как войти в квартиру, увидеть ее, как сказать, что…
Что вот она, Катя, одна только Катя, а Лидочки с ними нет!
Едва началась война, как тетя Лидия приняла твердое решение: она с девочками будет пробираться к Кадри.
– Я не могу тобой командовать, Анюта, – говорила она, упаковывая чемодан, – но видит бог, как я хочу, чтобы ты и Марк поехали с нами! Поверь мне: в трудные времена семья должна держаться вместе.
Анюта долго не раздумывала: согласилась. Оставаться одной, с одним только Марком ей было страшно. А кроме того, она очень боялась еще раз потерять семью.
В день отъезда у тети Лидии случилась жестокая желчная колика. Она крепилась, ничего не говоря, одела девочек, надела пальто, а потом потеряла сознание. Закричали перепуганные девочки, Анюта бестолково заметалась по квартире. Марк, единственный не потерявший присутствия духа, помчался за врачом.
Тот пришел и после осмотра решительно заявил, что больную надо немедленно в больницу, иначе он ни за что не ручается. Пришедшая в себя тетя Лидия пыталась было отказаться, встала, но тут же рухнула обратно на диван. Врач отправился вызывать карету скорой помощи. Анюта опустилась на стул, Марк присел перед ней на корточки, взял за руки:
– Послушайте меня, мамочка. Возьмите девочек и поезжайте, у нас есть билеты. Я дождусь тут, пока бабушке станет лучше, и мы вас догоним.
Анюта пыталась возражать, но Марк сказал мягко, но решительно:
– Я провожу вас до вокзала.
Анюта бросилась к тете Лидии, и та кивнула:
– Он правильно говорит, Анюта, поезжайте. Мне страшно подумать, каково сейчас Кадри… Конечно, вам надо быть рядом с ней. А мы приедем, как только мне станет лучше.
Приехала карета, тетю Лидию вынесли на носилках. Марк поторопил Анюту: до поезда оставалось мало времени.
Он проводил их, посадил в поезд, а сам побежал в больницу – навестить бабушку.
Как медленно шел тот поезд, медленно и недалеко: когда они переехали через Нарову, всех высадили, велели пройти вперед, там пересадили в другой поезд, оказалось, что поезд в Ленинград не пойдет, называли какие-то незнакомые названия, ехали, ехали, Анюта совсем не понимала, где они, хотела слезть с поезда, но куда идти с малышками? Наконец, поезд остановился на большой станции, там подали другой поезд, сказали, что он идет в Молотов, Анюта решила, что Кадри как раз где-то там. Ей удалось быстро прокомпостировать билеты, и они с девочками оказались в переполненном вагоне.
Но и этот поезд ушел недалеко; на какой-то станции Анюта вышла за водой, девочек взяла с собой: помня, как она сама потерялась на станции, девочек она не оставляла ни на минуту. Набрав воды в кувшинчик, они тронулись к вагону, и тут раздался свист, вой, треск, закричали люди, Анюта бросила кувшинчик, схватила девочек за руки и потащила их за собой. Раздался страшный взрыв, еще один, она залезла под вагон, девочки кричали, что-то загорелось, Анюта стала вылезать на другую сторону, и тут перед глазами встала красная стена и все погасло. Потом она очнулась. Почему-то она лежала не под поездом и даже не рядом, а на пыльной тропке за рельсами. В левой руке она сжимала ручку орущей Кати. Правая была пустой.
За разрушенным зданием вокзала горел городок, кругом лежали люди, стонали, кричали, другие бегали, искали потерянных родных. Анюта прижала Катю к груди, встала, попыталась идти и повалилась снова.
Тяжелая контузия – объяснили ей потом. За их разрушенным поездом шел поезд санитарный, Анюту и Катю взяли туда. Приходя в себя, она пыталась рассказать о потерянной девочке, и женщина-врач покачала головой:
– Не было там живых девочек, верно тебе говорю – не было, мы все обошли. Вот дочка с тобой, и радуйся: с одной в войну легче.
Анюта задохнулась, затрясла головой, но врач уже ушла.
С санитарным поездом они добрались до Вологды, это был уже тыл, и женщина-врач сказала Анюте:
– Знаете что? Поезжайте на пароходе до Великого Устюга, там у меня подруга в своем доме, приютит вас. Куда вы такая?
Анюта вяло кивнула. Она понимала, что до Кадри не доберется, и начинала думать, что это, наверное, к лучшему: как сказать ей, что Лида погибла?
А потом куда-то плыл пароход, по крутым берегам росли высокие деревья, пароход приставал к пристаням, люди входили, выходили. Анюта сидела, прижимая к себе притихшую Катю. У нее несколько раз проверили паспорт – смущала фамилия, Рауд.
– Вы немка? -спрашивали ее.
– Нет, – устало говорила Анюта, – я из Эстонии.
В Великом Устюге она нашла подругу женщины-врача. Та приняла их, выделила маленькую комнатку. Не сразу, но нашлась работа: Анюта устроилась в детский дом, Катю можно было брать с собой.
После войны она получила разрешение на выезд и отправилась обратно в Таллин.
Вот она, знакомая дверь, вся в щербинах, некрашеная, неухоженная. Анюта робко стукнула пальцами, потом потянула ручку. Заперто. Ну конечно, заперто! Нет никого за этой дверью, незачем было сюда ехать, надо было оставаться там, в том маленьком северном городке.
И тут дверь распахнулась. Анюта закричала и бросилась вперед:
– Мамочка, мамочка!
Тетя Лидия обняла ее, сжала:
– Ну как же, ну как же…
Анюта с трудом оторвалась от нее:
– Где Марк?
Тетя Лидия втянула ее в квартиру:
– Войди…
И опустилась на колени перед Катей. Та, растерянная и испуганная, смотрела то на маму, то на бабушку.
Тетя Лидия поднялась, выглянула на лестницу, вернулась:
– Заходите же…
В квартире она пошла на кухню, загремела чайником. Анюта открыла двери в обе комнаты – пусто. Тетя Лидия, видимо, спит на кухне – на маленьком деревянном диванчике подушка и плед. В комнатах стало меньше мебели, кругом пыль, пусто и холодно.
Тетя Лидия тем временем раздела Катю, собрала на стол – хлеб, немного масла, на сковородке погрела макароны:
– Söö, väike, – сказала она.
Катя, не понимавшая эстонского, вопросительно посмотрела на Анюту. Тетя Лидия поняла ее взгляд:
– Кушай, – сказала она по-русски, – и пей чай. Как вы доехали, Аня?
Анюта сказала, что доехали они хорошо, что сейчас она достанет из рюкзака консервы, у нее были рыбные и баночка тушенки, тетя Лидия сказала, что пока не стоит доставать, сейчас перекусят тем, что есть, а уж потом затеят настоящий обед, у нее есть овощи, а на второе сделают картошку с Анютиной тушенкой. Катя ела макароны, запивала чаем. Анюта взяла было вилку, но отложила:
– Не голодная, просто попью чай.
После еды Катя поблагодарила, поднялась из-за стола. Тетя Лидия кивнула:
– Сейчас я затоплю печку в спальне.
Через полчаса спальня немного прогрелась, тетя Лидия повела туда Катю, достала старую куклу:
– Поиграй.
Сама она вернулась в кухню. Анюта в отчаянии подняла глаза:
– Тетя Лидия, я боюсь спрашивать и боюсь говорить…
– И я боюсь, Анюта, но я старше и начну. Марка здесь нет; некоторые соседи знали, что он еврей, а ты знаешь, что фашисты… и я договорилась с одним моим знакомым, который бежал в Швецию, он взял Марка с собой.
– Куда?
– В Швецию. Они собирались перебираться на рыбацком судне. Не спрашивай, добрались ли: я ничего не знаю и думаю, что и не узнаю никогда. Где он, что с ним…
– Может быть, он утонул, – с трудом выговорила Анюта.
Тетя Лидия кивнула:
– Может быть. Знаешь… я не сплю ночами, думая, права ли я была, отправив его в это путешествие. Но уже ничего не изменить. Расскажи теперь ты. Где девочка?
– Я потеряла ее на станции, – выдавила Анюта, – мы попали под бомбежку. Я… искала. Я не нашла ее, но там было столько трупов, что, может быть, она оказалась под ними…Я была контужена, нас увезли на санитарном поезде. Мне сказали, что там не осталось живых. Я не знаю. Может быть, она выжила. Но…
Тетя Лидия устало кивнула:
– Не вини себя, Анюта. Спасибо тебе, что спасла… кто это?
– Катя…
– Я слышала, она называет тебя мамой?
– Да, – краснея, сказала Анюта, – но я уверена, вы поймете меня: первый раз она назвала меня мамой как раз после бомбежки. Когда она подрастет, я все ей расскажу.
– Не стоит. Анюта… Дело в том, что от Кадри нет известий с самого начала войны. Я думаю, ее больше нет в живых. А девочке нужна мать.
– Мы так стремились домой, – прошептала Анюта.
Тетя Лидия встала и крепко обняла ее:
– Вы дома.
Потянулись дни. Анюта искала работу и нашла очень быстро: фасовщицей на фабрику. Тетя Лидия сидела дома с Катей и перешивала вещи на заказ.
Они почти не разговаривали. Анюта понимала, что никто не виноват: дети потерялись из-за войны, но на душе все время было тоскливо. Даже если они живы, все равно они потеряны навсегда: Лидочка была мала, она ничего о себе не знала, а Марк – в Швеции, где та Швеция? Исаак, кажется, бывал в Швеции, или не бывал, не вспомнить. Он много путешествовал, в дебреценском особняке остались фотографические карточки из поездок, книги, путеводители.
