Сестренки

По ночам не спалось, Анюта лежала в полудреме, а перед ней мелькали какие-то картинки: то маленький Марк, фотография его матери, малышки в широкой коляске, горящий вокзал, ее кабинетик в Дебрецене, холодные заснеженные улицы большого города. В голове все путалось, мешалось, она крутилась на постели, пыталась уснуть, вставала, пила воду. Тетя Лидия поднимала голову от подушки:

– Что ты, Анюта? Давай я встану, попьем чай…

– Нет, нет, – отказывалась неизменно Анюта, – я сейчас усну.

Если Лидочка жива, если жив Марк – как все у них сложится? Она сама – потерянный ребенок, но ей повезло, у нее тетя Лидия и Кадри… была Кадри, она ничего не пишет с сорок первого года, тетя Лидия все время подает запросы, пока ничего; и муж был, и ребенок, счастливые годы, и потом – две маленькие девочки, которых она любила… любит, как родных, но где же мальчик и девочка, любимые дети…

Анюта вставала утром, пила чай, шла на службу; выполняла свою работу, в перерыве шла в столовую, съедала тарелку супа; в шесть часов приходила домой. Катя обычно встречала ее во дворе, они поднимались по лестнице. У тети Лидии уже был готов ужин: вареная картошка, или макароны, или молочная каша. После ужина Анюта помогала прибрать кухню, делала какие-то хозяйственные дела и ложилась спать. Некоторое разнообразие вносило воскресенье, в хорошую погоду на трамвае ездили с Катей в Кадриорг или гуляли по городу.

Так прошло несколько лет. Тетя Лидия очень постарела, быстро уставала, часто ложилась прилечь. Очень подкосило ее известие о смерти Кадри – оказалось, что та умерла еще в сорок первом году, но почему-то не сообщили, как о таком могли не сообщить… А тут принесли письмо, из Сибири, писали какие-то люди, писали спутанно, непонятно, но из письма ясно следовало, что Кадри долго болела, а потом вот – умерла…

Анюта сомневалась: что за письмо, что за люди, откуда они знают Кадри, почему нет официального уведомления… Тетя Лидия, однако, поверила сразу:

– Я давно чувствую, Аня, что Кадри нет на свете.

Она очень ослабела, все чаще лежала, почти ничего не ела. Анюта кружила вокруг нее, уговаривала встать, поесть, погулять – тетя Лидия слабо качала головой:

– Я полежу, Анюта.

Как-то вечером капризничала Катя, не понимала что-то по школе, Анюта толкалась между ней и кухней, была весна, почему-то ужасно хотелось гулять, к морю.

– Мама, немедленно встаньте! – закричала она в отчаянии, – я так больше не могу! Успокойте внучку, помогите мне с ужином! А потом мы поедем на трамвае в Кадриорг, я не разрешаю вам валяться тут и умирать! У вас семья, дочь, внучка, возьмите себя в руки!

И тетя Лидия встала с постели.

Ася, 1952.

20 сентября.

Наташа закончила школу, ни на какую стройку, конечно, не поехала. Годик поработала пионервожатой, а потом поступила в педагогическое училище.

По разговорам с подругами я поняла, что она вроде хочет перебраться в общежитие, но ей не дали места – не так далеко ездить.

Признаться, я пожалела, что она не переехала.

Поначалу я так обрадовалась, когда она выбрала путь учительницы!

И впервые подумала, что в той бомбежке у меня пропали все мои записи, тетрадки, старые учебники: как теперь они пригодились бы Наташе! Я так и сказала, а она скривилась:

– Мама, теперь совсем другая педагогика.

Они уже начали изучать историю педагогики, меня всегда это увлекало. Но Наташа отмахивается:

– Ну да, проходим всякую муть… Кому теперь нужны все эти старые теории?

Я пыталась возразить, что из мыслей прошлого можно многое почерпнуть.

– Мама, что ты об этом знаешь? –спросила она презрительно, – ты уже сто лет не работаешь учительницей.

Я возразила:

– Не работаю. Но ты знаешь, я всегда скучала по этой работе.

– А мне кажется, – медленно выговорила девчонка, – это хорошо, что ты больше не учительница. На твоей нынешней работе ты куда больше на своем месте.

Сколько я потом себя убеждала, что она имела в виду совсем другое. Она просто неловко выразилась. Она хотела сказать, что я прекрасный лектор, что я отлично справляюсь с агитационной работой…

Я давно поняла и смирилась с тем, что я плохая мать. Но и она – плохая дочь. Ей наплевать на меня. Перед ней большая, радостная жизнь – я слышу, как она фантазирует с подругами, как поедет работать на Алтай, или к озеру Байкал, или в Калининград, потому что хочет посмотреть старый немецкий город. Для матери в ее прекрасных планах места нет.

3 октября.

Я решила вернуться в школу, но меня не отпускают с работы.

4 ноября.

Я решила родить ребенка. Недавно я ездила на Невский, решила пройтись и увидела женщину – одной рукой она прижимала к груди какой-то кулек, а в другой тащила сумку. Мне показалось, она устала, я подошла, предложила помощь, и она, счастливо улыбаясь, чуть откинула одеяло с кулька и показала мне младенца. Сказала, что идет из больницы, неделю назад родила.

Я помогла ей с сумкой, проводила до дому, поднялась на третий этаж. Женщина жила в коммунальной квартире, мимо нас прошмыгнула ее соседка:

– Столетняя нагуляла да родила … стыд и позор!

– Мне уж сорок восемь, – добродушно сказала женщина, когда мы вошли в комнату, – и Вальке тоже. Всю блокаду жили в этом доме, сначала моих сыновей отсюда вынесли, а потом и ее – сына и дочку. Как так вышло, что мы крепче наших детей оказались – уж не знаю, что и сказать. В войну я ничего еще была, работала, как все, выживала, а потом уж, как мирное время, поняла – нет, жить хочу. Хочу жить! Нашла себе одного, женатого, да что ж? Сейчас выбирать не из кого. Валька как узнала, так прям змеищей так и шипит. А мне что теперь? Дочка у меня.

Мне выбирать есть из кого – в нашем бюро мужчин много, да все красивые, видные – агитатором кого попало не поставят.

Вернулась сегодня утром, сказала, что задержалась в городе – долго было собрание, Наташа посмотрела презрительно.

Если у меня появится ребенок, то Наташа будет шипеть змеей не хуже той Вальки.

25 ноября.

Три недели думала, что беременна, но нет, дело в другом. Ребенка у меня не будет.

27 ноября.

Наташа, конечно, сделала свои выводы о моих ночных отлучках. Ужас. Она и так меня не уважала, а тут я, конечно, добавила. Ну что же, будем жить как живем.

1953.

23 марта.

Отдала Наташе свой рабочий стол. Она обрадовалась, он больше, много ящиков. Я вышла за хлебом, а когда вернулась, увидела, что она жжет во дворе костер. Я подошла и увидела, что она сжигает свои школьные тетрадки, рисунки, заметки:

Освободила стол от всякого хлама!

В огне корчилась тетрадка, на обложке еще можно разглядеть – сочинения. Я никогда не прочитала ни одного ее сочинения, и теперь уже не прочту.

1 апреля.

Меня сняли с должности.

1 июня.

Я скрепя сердце подняла старые связи, и меня взяли на работу – воспитательницей в детдом.

Признаться, мне это как-то стыдно. Воспитывать чужих детей, когда моя собственная дочь на меня еле смотрит!

Я беру ночные дежурства, а потом остаюсь и на день. Можно сказать, я живу в этом детдоме.

Бедные дети! У всех во время войны потеряны родители, у кого-то погибли, кто-то потерялся во время бомбежек, эвакуации. Я смотрю на них и не могу не думать про мою Анюту.

У меня осталась ее карточка – папа водил нас сниматься к Чернышову мосту. Мама никогда эту карточку не доставала, и я долго думала, что у нас нет ни одного моего детского изображения. А когда ездила забирать Наташу, собрала какие-то вещи в родительском доме и вот – нашла карточку.

Помню, на нас тогда были одинаковые вышитые платья.

8 июня.

В детском доме есть девочка, Лида, ей тринадцать лет, такая смешная тараторка, длинная, неуклюжая, волосы русые, глаза светлые, такая забавная! Если где-то хохот, значит, там Лида. Если что-то упало и разбилось – и тут без Лиды не обошлось.

15 июня.

Наташа примчалась вся взбудораженная – ей предложили обмен!

Она где-то познакомилась с девушкой, и та рассказала, что ее тетка получила комнату на третьем этаже в самом центре Ленинграда, на Коломенской. У тетки муж инвалид, без ног и руки, на улице не был уже несколько лет, сама тетка деревенская, хочет в деревню, но куда? Как? Хотя бы в дом, чтобы лавочка у крыльца, чтобы огородик да какое дерево. Наташа, не советуясь со мной, помчалась к этой тетке, рассказала ей о нашей комнате с верандой и чуланом, о том, что перед домом у нас есть вскопанный участок с яблоней и кустом смородины…

– Знаешь, мама, она меня просто умоляла – давай сменяемся! Ты же согласна?

Я оторопела от ее напора и, сама не понимая как, согласилась.

30 июня.

Мы переехали. В квартире широкая прихожая, почти квадратная, две комнаты с одной стороны, две комнаты с другой, народу мало – одна комната вообще закрыта, в остальных живут одинокие женщины, одна уже старуха. Все тихие, интеллигентные, никаких скандалов, кухонных склок, все чисто. Я обычно тяжело привыкаю к новым местам, но тут мне кажется, что я дома.

22 августа.

Комнату мы перегородили ширмой, очень удобно, у Наташи свой закуток, у меня свой, а еще есть общая площадь, там мы поставили столик, стулья и тумбочку.

Теперь Наташе не надо думать, успеет ли она на последний трамвай, и по вечерам она все время где-то бегает – то в кино, то в театр, то просто гуляет где-то с подругами. Я как-то заикнулась, что, может быть, мы с ней вместе куда-нибудь сходим? В театр или просто погулять?

Она посмотрела на меня с таким искренним, обидным удивлением!

Я тоже никуда не ходила с мамой, а вот с папой – да.

Когда мы только переехали в деревню, то часто ходили гулять на окраину, там спускались к речке, садились и смотрели на деревню на другой стороне, не могу вспомнить, как она называлась!

И с Толей мы часто ходили гулять, ходили, бродили, разговаривали.

Каким бы он был, если бы не погиб?

Какой была бы наша жизнь, если бы не война?

23 августа.

Поссорились с Наташей.

Я купила в кулинарии голубцы к ужину, Наташа была дома, накрыла на стол, погрела голубцы, мы сели есть.

И что же дальше?

Всего-то я заговорила про замужество, я даже не помню, что сказала, совсем не помню, может, и ничего не сказала, но, видимо, что-то ее задело, потому что она оттолкнула тарелку и начала выкрикивать бессвязно, что я к ней пристала, что я не имею права говорить о семье, что я просто забыла отца, никогда его не искала, что, посмотрев на меня, она не хочет никакой семьи.

Я всегда гордилась своей сдержанностью. Но тут я отшвырнула свою тарелку так, что голубец вывалился на клеенку, вскочила, взяла свой плащ и почти выбежала из комнаты.

Как она смела сказать, что я не искала Толю? Что она об этом знает?

Мы тогда пересели на пароход, зашли в каюту. Дверь в коридор была открыта, и мимо нас прошла женщина, тоже беременная, и тоже с мужем и дочкой.

Вот почему-то вся моя память и остановилась на этой беременной женщине с мужем и дочкой. Потом все как-то смутно: самолеты, Толя тащит Наташу за руку, я почему-то несу чайник и не могу его отпустить, гул, пристань, все бегут, и я бегу тоже, впереди беременная тянет за собой девочку в синем пальто, а я думаю, что хотела такое же достать для Наташи.

А что потом? С чего я взяла, что он погиб?

Он упал на пристани, Наташа вырвалась у меня и бросилась вперед, я побежала за ней, мы прятались в лесу, потом мы, конечно, вернулись, помню, в воде плавали люди. Говорили вроде, что раненых погрузили на катер и повезли в Ленинград; не особо верю: ведь уже были захвачены Ивановские пороги, куда там везти раненых?

Я не сомневалась, что он погиб. Если бы он остался жить, то нашел бы нас.

После войны я подала запрос. Ну и что же, мне пришел ответ: пропал без вести.

Что она хочет сказать, что я его не искала? Что я должна была делать? Ехать к месту налета, ногтями перекапывать каждый миллиметр земли, нырять под воду? Что?

Папа вернулся тогда без Анюты, молча обнял маму. Он искал ее, а может, он плохо искал? Может, если бы он остался там на неделю больше, то нашел бы?

Никогда в жизни я не смогла бы сказать ему – может, ты плохо искал? Уверена, и мама никогда бы не сказала.

А может, я правда не искала? Может, он жив, может, его взяли в плен, или он потерял память, или остался инвалидом и не захотел, о господи, хватит, нет, он погиб, потому что иначе бы он нас нашел.

А может, он решил, что это мы погибли?

Странно, я всегда была уверена, что Анюта погибла.

Папа ездил в Ленинград трижды: сразу после ее исчезновения, через год и в тридцатом, кажется. В тридцатом он обращался в адресный стол, искал по фамилии, ходил в нашу старую квартиру, обошел все учебные заведения, кучу общежитий, даже дал объявление в газету. И никого не нашел.

И я уверилась, что раз не нашел, значит, ее нет в живых.

Могла ли она остаться в живых? Например, сесть в другой поезд на вокзале? Или вернуться домой, увидеть, что нас там нет, и попытаться добраться до деревни самостоятельно? Или же она связалась с беспризорниками, стала воровать, попала в тюрьму?

Но если она жива, я могу встретить ее. Может быть, это она вчера налетела на меня в молочном магазине, я не сдержалась, прошипела сквозь зубы: неловкая корова…

Неловкая корова моя Анюта.

Раскалывается голова. Я так устала сегодня.

24 августа.

Наташа вчера вернулась поздно, равнодушно извинилась за несдержанность. Я сделала вид, что простила.

25 августа.

Была у доктора, сказал, что сердце очень изношено, мои частные головные боли возникают по причине меняющегося давления. Настойчиво говорил про санаторное лечение, выписал направление, и мне на самом деле дали путевку: двадцать один день, под Ленинградом.

Как хорошо, однако, в санатории. Я подумала вдруг, что совсем не отдыхала после войны, все думала, не до того.

10 сентября.

Вчера мне приснился странный сон. Я возвращаюсь домой, а моя комната – нарисована! Я хочу открыть шкаф, а он нарисован, хочу взять чашку – нарисована!

Моя соседка по палате рассказала утром, что я страшно смеялась во сне.

21 сентября.

Я вернулась домой. Забирала меня Наташа: приехала, не давала нести чемодан, в поезде усадила на лавку, спрашивала, не душно ли. В комнате все было чисто, убрано, моя постель застелена свежим бельем, в буфете нашлись печенье, конфеты, хлеб. Наташа помогла мне разобрать вещи, согрела чай, а потом ушла по делам. Надо же, какая заботливая!

Может быть, я придираюсь? Она хорошая дочь, готова помочь. А то, что нет душевной близости – а у кого она есть? Почему я не могу быть довольной тем, что есть? У меня есть дочь, у меня есть жилье!

Я убеждаю себя, убеждаю – и все равно несчастна. А быть несчастной в старости – это подлинное несчастье. В юности, молодости всегда есть надежда на будущее: ну, не вышло сейчас, получится потом. В старости все не так, надо жить с тем, что есть.

Я страшно одинока.

Сегодня был такой красивый день, уже золотая осень. Я уже собралась было идти домой, но тут явилась Лидочка, начала что-то трещать, пересказала все свои школьные новости, жаловалась на математику, показала свое сочинение по литературе – написано хорошо, интересно, с юмором, но ошибок! Я предложила с ней позаниматься дополнительно, стала объяснять правило про безударные гласные, она слушала, широко раскрыв глаза, а потом неожиданно зевнула, да так искренне, что я засмеялась. Она прелестна, эта Лидочка.

Я купила два билета в театр и позвала Наташу. Спектакль хороший, о нем говорят, поэтому она с радостью согласилась. А за три дня до спектакля вдруг сказала, что ее позвали в гости, отказаться никак нельзя – ну что же, мама, позови кого-нибудь другого…

А кого мне позвать? Пойду одна.

На работе снова вспомнила про эти билеты, думала позвать кого-то из коллег, а потом взяла и позвала Лиду.

– Пойдешь со мной в театр?

Она растерялась и удивилась, смотрела на меня широко открытыми глазами:

– С вами? В театр? Да как же?

После работы я заглянула к ним в комнату. Лидочка была в лучшем платье, волосы завиты – у нее короткие волосы, и надо сказать, с прямыми ей лучше, с завитками она стала похожа на овечку… Но говорить я ничего не стала, только кивнула – пойдем.

Мы провели прекрасный вечер. Конечно, Лидочка бывает в театре, их водят. Но как она радовалась, как разглядывала зал, люстру, как жадно смотрела на сцену… Все ее радовало – я взяла бинокль, и она все крутила его, рассматривала, в антракте мы пошли домой, я купила ей кофе и пирожное.

Потом, когда мы шли из театра, то все обсуждали спектакль. Лидочка, несмотря на всю ее дурашливость, глубокий и наблюдательный человек, и слушать ее замечания было интересно. О чем-то она рассуждала наивно, но это от недостатка жизненного опыта, вот и все.

Я проводила ее до детского дома, ночная няня открыла дверь. Я уже собралась уходить, как Лидочка бросилась ко мне, обняла за шею и убежала обратно.

А я пошла домой, шла и улыбалась.

25 сентября.

Я снова пригласила Лидочку к себе.

1 октября.

Я снова пригласила Лидочку к себе.

6 октября.

Я снова пригласила Лидочку к себе.

Лидочка попала в детский дом совсем маленькой, родного дома она не помнит. Конечно, наш детский дом очень хороший, там почти домашние условия, но все-таки это не то. Вчера мы пришли домой после кино, я устала и прилегла, попросив ее согреть чайник. Она кивнула и убежала, долго возилась, потом принесла поднос, видно было, что она старалась, сервировала… И мы сели пить чай с печеньем.

Мне так ее жалко. Если бы не война, она жила бы в своем доме, с мамой, папой, может быть, братьями и сестрами. Где ее мать? Жива ли, погибла ли? Ищет ли дочку? Но как искать? В детском доме мне сказали, что Лидочке было полтора или два, никаких записок, документов, отметок на одежде не было, и одежда самая простая – платьице, чулки, пальто. Особых примет у нее нет, русые волосы, серые глаза… как она потерялась – неизвестно, там, где ее нашли, разбомбили весь городок вместе с железнодорожной станцией, несколько поездов, была она из того городка или ехала в поезде, никто уже не скажет, никто не узнает, а сама она помнила только свое имя – Лида.

10 октября.

Неловко вышло. В воскресенье я привела Лидочку к себе, мы сели обедать, у меня были тушеная капуста и винегрет из кулинарии, и тут явилась Наташа. Я представила их друг другу, испытывая всякие чувства – моя Наташа резкая, говорит не думая, что на уме, то и на языке, и мне не понравилось, как она смотрела на Лиду. Но Лидочка такая непосредственная, она с таким восторгом смотрела на Наташу, на ее красивое платье, на тоненькие чулки, на туфли, прическу, что та сменила гнев на милость, начала расспрашивать Лиду. Та обрадовалась, стала отвечать, потом спросила о чем-то Наташу, о какой-то книге, Наташа начала рассказывать и совсем растаяла. Потом Лидочке настало время уходить, и Наташа сказала, что сама ее проводит, и они ушли.

Признаться, я боялась. Но Наташа вернулась довольно быстро, сказала, что девочку довела до дома и сдала ночной воспитательнице.

– Тебе понравилась Лидочка? – спросила я ее, когда мы уже улеглись.

– Да, забавная, – сказала Наташа из-за ширмы, – а что она тут делала? Она говорит, вы в кино были, что она с остальными не пошла сразу?

– С какими остальными? – спросила я и тут же поняла: Наташа думает, что я водила в кино целый отряд.

Наступила неловкая пауза, потом Наташа медленно сказала в темноте:

– Ты ходила с ней вдвоем?

– Да, – сказала я.

– И… сколько раз вы уже ходили вдвоем?

– Тебе что-то не нравится, Наташа? – спросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более ровно.

– Да нет, все прекрасно, – сказала она едко, – это вполне в твоем стиле: помогать чужим детям, но не своим собственным.

– О чем ты говоришь? – сказала я, хотя понимала: Наташа все никак не может забыть, как тогда в деревне я ушла утешать детей, потерявших отца, а ее оставила на деда с бабушкой.

– О том самом! Ты сама не понимаешь? Ты привечаешь эту дурочку, чтобы все подумали – ах, какая прекрасная Анисия Алексеевна, какое у нее доброе сердце! Да, именно так! Именно так о тебе отзывались в Веселково, когда ты бегала по своим ученикам, навещала, учила, укладывала спать! Ты же даже песенку как-то пела чужому ребенку, ах, как соседи потом тобой восхищались!

– Наташа, тогда не было чужих детей! – выдавила я, – да, я навещала своих учеников, да, я утешала тех, кто потерял отца!

– Я потеряла отца! – шепотом заорала Наташа из-за своей ширмы, – я потеряла отца, но меня ты не утешала! Если бы не бабушка с дедушкой, ты бы сдала меня в детский дом и там забыла, потому что куда интереснее показывать, какая ты прекрасная, куда проще казаться, а не быть!

Я что-то бестолково закричала в ответ, и вышел безобразный, какой-то бабский скандал, правда, мы вовремя вспомнили, что уже поздний вечер, за стенками соседи, и мы кричали друг на другу шепотом, долго, жарко, беспощадно.

Теперь я думаю – хорошо, что шепотом. Я не поняла половину ее слов, и очень надеюсь, что она не поняла моих.

Наутро мы не разговаривали. Я проснулась вся разбитая, с головной болью, сердце стучало, я еле добралась до работы.

Лидочка вернулась из школы, бросилась ко мне, начала что-то рассказывать, я отвечала очень холодно.

– Вы на меня сердитесь? – умоляюще спросила она, – что случилось, Анисия Алексеевна?

Я отговорилась головной болью, усталостью, попросила оставить меня, и она уныло поплелась в спальню.

Я пришла домой, Наташи нет. Явилась вечером, со мной не разговаривает, да и у меня желания большого нет.

Утром я задала ей какой-то вопрос, она прошла мимо меня, как мимо пустого места. Очень хотелось врезать, но… никогда такого не было, начинать поздно.

15 октября.

Сегодня дежурила во вторую смену и ночь. Самое трудное – всех заставить лечь, ходить по спальням, проверяя, когда заснут, следить, чтобы не болтали… К вечеру прибежала Лидочка – она по средам ходит на кружок вышивания в соседний дом культуры. Начала расспрашивать, как я себя чувствую.

– Хотите, я маленьких буду укладывать и за ними послежу?

Как мне стыдно перед ней за вчерашнее! Зачем я хотела ее оттолкнуть?

И я сказала, что да, хочу, хочу, чтобы она мне помогла, я буду ей очень благодарна, а еще мне с ней будет куда веселее!

Мы всех уложили, а потом пошли в преподавательскую. У меня был с собой кефир и булочки, и мы славно поужинали.

17 октября.

Сегодня я не выдержала:

– Наташа, сколько это будет продолжаться? На что ты обиделась?

– Ни на что, – сказала она, надевая беретик.

– Но почему ты тогда со мной не разговариваешь?

– О чем?

И ушла.

19 октября.

Наташа ревнует, подумала я сегодня, и аж засмеялась посреди улицы. Наташа – ревнует! Ревнует мать, которая ей не нужна!

Ей-богу, взрослая девица, а такая дура. На что обиделась? Обиделась, что я вожу в кино чужую девочку! Ну так если она со мной не ходит?       

Все это ужасно раздражает.

22 октября.

Сегодня у меня выходной, я долго спала, а потом встала и пошла в детский дом, взяла Лиду, и мы отправились в кино. После сеанса я пригласила ее к себе, и надо же, Наташа была дома.