Абатские рассказы

Вернувшись в осиротевший дом, который минуту назад звенел на разные голоса, я вошла в кухню. На столе, с которого второпях забыли убрать варенье и топленое масло после завтрака, стояла гора немытой посуды. Видимо, хозяева предполагали всё помыть по возвращении и не стали тратить время. Какое-то время мы с посудой смотрели друг на друга. Затем как-то само пришло на ум, что я как Золушка, которую не взяли на бал (дуновение ещё недалеко ушедшего детства) и я заплакала.

Я умылась в умывальнике над раковиной в кухне и огляделась. Перед тумбой валялись несколько кем-то оброненных цветных бумажек. Я подняла их и, не разглядывая, бросила в помойное ведро. На раковине, свернутая в несколько раз лежала серая тряпочка. Тут во мне взыграла гордость и я решила: «Что ж! Если меня не взяли на бал и не надо! Если я, как Золушка в этом доме, то перемою всю посуду! Когда они все вернутся и увидят, что во время их веселья, я трудилась за них, то им, конечно, станет очень стыдно за то, что они меня бросили!»

В неукротимой решимости исполнить свой «план мести», я стала оглядывать кухню в поисках тазика. Его видно не было. Я очень запереживала, что домочадцы могут вернуться раньше, чем я закончу с помывкой, и эффект будет не тот. Я вышла на улицу. Внимательно оглядев ограду, увидела большой желтый металлический таз у забора. Притащив его в дом и налив доверху холодной воды из ведра, серой тряпочкой с раковины я тщательно перемыла всю посуду (даже сковородки и большую кастрюлю, в которой заводили тесто на блины). Потом всё вытерла махровым полотенцем, висевшим на двери, и убрала на полки. В дополнение я вытерла со стола, поставила в ряд табуреты и, очень довольная собой, осталась ждать хозяев. Ждать пришлось недолго.

Когда все приехали и стали расходиться по комнатам и переодеваться после купания, я, как ни в чем не бывало, сидела и читала. Когда женщины и дети собрались на кухне и стали накрывать стол к обеду, я, как бы случайно, прошла мимо. Тетя Галя окликнула меня.

– Спасибо, Оленька, что перемыла всю посуду! А то мы с этими ягодами так намаялись, … а тут уже обедать пора. А скажи, ты какой тряпкой посуду мыла?

Я с гордостью указала на серую тряпочку на раковине под умывальником.

– А в каком тазике? – почему-то не унималась тетя Галя.

– На ограде у забора взяла. А вытирала вот этим полотенцем – кивнула я на дверь.

По тому, какой дикой гиеной взвизгнула в истерическом смехе моя двоюродная сестра, я поняла, что что-то не так.

Как оказалось, посуду я вымыла в тазике, из которого обычно мыли полы в доме и бане. А тряпку использовала, которой сморкали детям сопли. После чего тщательно вытерла всё полотенцем, которое вчера использовал в бане дядя Витя. Стыдно было невероятно. Все надо мной смеялись, хоть вины в том, что я сделала, не было никакой.

Тетя Галя открыла шкаф и показала мне, где стоит нужный тазик для мытья посуды, а также подходящие тряпки. Я же внутренне тут же дала себе клятву: откусить себе руку, если ещё раз решу делать что-то в доме, без ведома хозяйки.

Вся семья снова и снова пересказывала мой поступок, как хороший анекдот, который с каждым новым разом обрастал новыми подробностями. Мне было тошно, я не знала куда деться. На меня никто не злился и не обижался, все дружно перемывали посуду, которую я уже «помыла», шутили и дурачились.

Позднее я понуро сидела на лавочке и отмахивала приставучих комаров, когда все в доме всполошились: пропали билеты на самолет у племянницы тети Гали. Она начала собираться в дорогу (выезжать предстояло на следующее утро) и обнаружила пропажу. Она с мужем и двумя детьми так долго планировали эту поездку и вот, Юг «накрывался медным тазом». Все бросились искать пропавшие билеты и перерывать дом верх дном. Я нехотя присоединилась к всеобщей суматохе, но, не представляя, что именно я ищу, не особенно старалась. В значительной степени я даже была рада, что произошло что-то важнее моего поступка и все оставили, наконец, меня в покое.

Спустя пару часов бесполезных поисков, все сидели на кухне и пытались принять тот факт, что никто ни на какой юг не едет. Все были непривычно молчаливы и не знали, что ещё предпринять. Под вечер билеты на самолет нашлись так же внезапно, как и пропали: дядя Витя понёс выносить помойное ведро и они всплыли на поверхность.

В дом опять вернулось веселье: много шутили и громко смеялись, радуясь, что всё обошлось. Все гадали, как билеты могли угодить в мусор, что бы было, если бы они не всплыли?

О моем поступке с посудой совсем забыли и обсуждали только предстоящее путешествие гостившей у них семьи. Я благоразумно умолчала, что цветные бумажки, которые оказались билетами на самолет, бросила в помойное ведро я, искренне полагая, что, так как сделала это случайно, а также без последствий, то не стоит привлекать к себе внимание. «Для одного дня насмешек достаточно», – твердо решила я.

Качуля

Проводя каждое лето в Абатске по два-три месяца, я ежедневно маялась от скуки и думала, чем себя занять. В деревне в советское время никто не забивал себе голову: как бы развлечь ребенка. Ребенок здоров, одет, обут, накормлен, для прогулок – ограда, из друзей – соседские ребятишки. Бабушка вставала рано, в четыре утра, и принималась за хозяйство. После обеда она обычно ложилась поспать на час, затем снова занималась домашними делами и спать ложилась рано – в восемь вечера. Я просыпалась около девяти, завтракала и до обеда была предоставлена сама себе. Когда наступал дневной тихий час, я бродила или сидела возле бабушки и ждала, когда она проснется.

Самое унылое время был вечер. Телевизор старенький постоянно рябил, выдавая тусклую черно-белую картинку. Это могли быть новости или какой-нибудь скучный взрослый непонятный мне фильм. Днем телевизор не включали, под предлогом того, что он «перегорит». В семь вечера запиралась калитка ограды на задвижку-трубу, двери в дом закидывались на крючок. Дед Семён спал в комнате-кухне, где стояла большая русская печь, бабушка спала на скрипучей панцирной кровати в комнате, я – напротив, на старом полуразваленном диване, пружины которого давно повыскакивали в нескольких местах и неровными валунами таранили мне спину. Чтобы устроиться на ночь приходилось долго возиться, располагаясь таким образом, чтобы вылезшие пружины не пихали меня в бок.

Бабушка перед сном всегда читала молитву. Это было странно, ведь я была некрещёный октябренок, и дома такого от родителей никогда не слышала. Я считала это почти колдовством, заговором и не понимала, как взрослая бабушка, прожившая всю жизнь в Советском Союзе, верит в эти сказки о боге. Бабушка начинала неистово храпеть.

Кроме этого, в доме не переставая звучало радио. Его не выключали и не делали тише даже на ночь, чтобы не сбить прием сигнала. Летом за окном и в комнате в восемь вечера было совсем светло. Спать не хотелось. В городе я никогда так рано не засыпала. Бабушка храпела с присвистом и громыханием, выпуская воздух откуда-то из глубин. По радио какой-то визгливый женский голос нудно читал какие-то партийные новости. В бок злобно тыкали пружины дивана. Промучившись час-другой, я всё же засыпала.

Днём можно было поиграть в две из моих игрушек, доставшихся мне от других бабушкиных внуков – старого пластмассового облезлого жирафа и «слонятку» – серого слона, ценность которого была в крутящихся ногах, голове и хвосте; полистать две детские книжки, зачитанные до дыр (других книг в доме бабушки не было); порисовать в тетрадке цветными карандашами. Можно было забраться на печь, где вероятность встретить и потискать спящего кота увеличивалась в несколько раз. Можно было смотреть за бабушкиной работой: особенно было интересно, когда она садилась плести половики из кусочков разноцветных тканей или доставала большую круглую стиральную машину-цилиндр и та, недовольно бурля и фыркая, разбрасывала по кухне хлопья пены.

На улице же меня ждала «качуля», как называла её бабушка. Под навесом, который шел от дома к сараю и свинарнику, располагался верстак и небольшая мастерская деда Семёна. На полках располагались всевозможные инструменты для обработки дерева, жбаны и ведра, прохудившиеся кастрюли, серпы и рукоятки для садового инвентаря и много чего ещё. Всё это занимало своё место, отчего кажущийся хаос из разнообразный вещей для хозяев дома таковым не являлся. Заднюю сторону навеса от огорода отделяла стена из плетеного ивняка. В углу была калитка, через которую можно было выйти в огород запасным путем и попасть в густую траву между двумя разросшимися смородиновыми кустами. Перед калиткой, под навесом, где было достаточно свободного места, мне каждое лето дед Семён и вешал качулю: протягивал канат и закреплял его за верхнее бревно навеса, а вниз ложил дощечку-седушку. Качели получались не устойчивыми: нужно было стараться держать равновесие, цепляясь за канат, чтобы не перекувырнуться назад. Но это было не важно, ведь я могла качаться и петь песни хоть целый день.

Петь на качуле было обязательно. Этого требовала душа, когда летишь вперед, и в глубине взбрыкивает адреналин, а потом летишь назад, на секунду чувствуя пустоту и невесомость где-то в животе. Я в течение года аккуратно записывала в тетрадку и заучивала слова песен, которые летом буду петь на качуле. Но неизменной оставалась «Катюша», самая звонкая и самая любимая песня. Песни о войне как-то по-особенному звучали с качели, будто в полете их слова обретали более значимый, глубокий для меня смысл. Когда я пела и качалась, сама себе я представлялась птицей, и что-то очень знакомое и радостное было в этом состоянии.

Но у качули был один нехороший секрет. С ней нельзя было оставаться наедине. Когда мы качались с соседскими девочками, когда рядом хлопотала по хозяйству бабушка или что-то мастерил дед Семён, качуля в полной мере выполняла свою задачу, радостно поскрипывая канатами о бревно. Но если рядом никого не оказывалось, находиться под навесом на ней одной становилось невыносимо страшно.

Однажды в послеобеденное время бабушка прилегла отдохнуть и сразу захрапела. Дед Семён куда-то уехал с самого утра и ещё не возвращался. Посидев некоторое время рядом, полистав старый (годов 50-х) журнал с непонятными выкройками устаревших фасонов платьев, я вышла на ограду и уселась в тень навеса на качулю. Был разгар жаркого июльского дня: Пират дремал в будке, в свинарнике тоже видимо спали, еле слышно жужжали насекомые. Всё вокруг заполнил жгучий солнечный свет и тишина. Я сидела, слегка покачиваясь и тихонько мурлыкая песенку. Из-под навеса граница на земле, между залитой солнцем лужайкой и тенью от сарая, казалась прочерченной. Пахло сыростью земляного пола мастерской и многотравием с лужайки.

Вот тут-то я впервые почувствовала леденящий ужас. Сидя спиной к калитке из ивняка, без сомнения вдруг стало ясно – там, за калиткой, через переплетения ивовых прутьев кто-то смотрит на меня. Злобно, пристально, сверля меня глазами. Я замолчала, застыла. Тишина была оглушающая. Я представила, как никто не услышит моего крика, даже если я сейчас заору во всё горло, буду звать на помощь. Боясь оглянуться и встретиться с ужасом лицом к лицу, я поняла, что это зло ждало меня, когда я окажусь без покровительства старших здесь одна и тогда, тогда… оно откроет калитку с той стороны. Собрав всё мужество, я соскочила с качули и, не оглядываясь, бросилась в дом. Бухнувшись на пол возле храпящей бабушки, с колотящимся сердцем, я поняла, что только что избежала неминуемой смерти. Неизвестно, как и от чего, но было ясно – я чудом спаслась.

С тех пор на качуле я качалась только с кем-то рядом или в пределах видимости. Стоило на секунду остаться одной, липкий страх начинал облизывать спину, и чьё-то злобное незримое присутствие опять становилось различимым. Я набиралась храбрости, когда что-то рядом колотил дед, и открывала калитку из ивняка, выходила и стояла, с недоумением смотря на примятую траву между двумя кустами смородины за плетеной стеной, на заброшенный соседний дом, через картофельное поле. В жизни много страшных и пугающих вещей, однако, ничто и никогда впоследствии не убедило меня, что может быть что-то более жуткое, чем заполненный солнечным светом, жарой и тишиной летний обычный день, когда зло стоит за твоей спиной, готовое вгрызться тебе в шею.

Спустя годы, в беседе с сестрой, которая старше меня, выяснилось, что она тоже боялась оставаться на качуле одна, качаться спиной к ивовой стене, знала ужас, живший там. Как и я, однажды почувствовав его, узнавала потом. Какое-то неведомое и абсолютное Зло наблюдало и терпеливо ждало, когда ребенок останется один. Бабушка снимала качулю сразу, как уезжали внуки, чтобы ветер не раскачивал её, не скрипел канат, и не казалось, что там продолжает кто-то качаться.

Про цыган

Бабушка знала, что такое голодное военное время. Она была молода, когда началась Великая Отечественная война – восемнадцать лет. Оттого на всю жизнь запомнила, какой голод испытывает молодой растущий организм и как ужасно, когда нечем его утолить или хотя бы перебить. Я маленькая спрашивала о военном времени, просила рассказать. В садике, в школе требовали каждый год какой-то рассказ о том, какую роль в жизни семьи сыграла война, чтобы мы не просто «помнили», а могли прочувствовать боль тех, кто этот ужас выстрадал, перенес.

Бабушка чаще всего отмахивалась: «да нечего рассказывать – жили, работали». Но всегда при этом вздыхала, глубоко и тягостно. «Был же голод», – приставала я – «и что вы ели?». «Что ели, что ели? Траву ели», – устало отвечала она – «молодую крапиву срывали и суп варили». «И всё? Одну траву? Без мяса?», – я представила, как бы пошла, сорвала на ограде пучок травы и жевала, в воображении почувствовав вкус растительной горечи. «Баб, а вкусно это было, а?», – задавала вопрос уже засыпающей послеобеденным сном бабушке. «Вкусно, вкусно, когда несколько дней ничего не едала…», – отвечала она и начинала храпеть своим громоподобным посвистывающим храпом.

Видимо оттого, что бабушка натвердо запомнила, что еда – это роскошь, которую нужно ценить, еда в доме никогда не пропадала даром и не выбрасывалась. То, что не ушло со стола в рот, направлялось свиньям; хлеб высушивался на сухари; корки от пирогов размачивались в чае и тоже съедались. Именно потому, что еда – это добро, которое нужно беречь, нас с детства приучили съедать всё, что положено на тарелку. Ещё одним бабушкиным правилом было: «не есть в гостях». Она могла попить чаю, но «объедать» никого не хотела и всегда отказывалась от предложенных угощений. Меня учила тому же: «Придешь в гости, у них ничего не проси (из еды); посадят за стол – не ешь много, угостилась, «спасибо» сказала и хватит. Есть нужно дома!»

Особенно мне попадало, если бабушка узнавала, что кушать меня усадили в соседском доме, вместе с их ребятишками, с которыми я играла. Для меня это было нормально: мы играем, хотим поиграть ещё, но детям пора есть, их зовут за стол. Не могут же меня тоже не позвать, а отправить домой. Меня тоже усаживали и накладывали мне тарелку. Приходя домой, я получала строгий выговор за то, что осталась «столоваться» у соседей. «Нужно идти обедать домой», – увещевала бабушка. Мне это было непонятно, наверное, потому, что я не знала ни истинной природы отношений между соседями, прожившими бок о бок десятки лет, ни о том, что «быть обязанной за то, что накормили ребенка» бабушка не хотела. Ещё бабушка сетовала: «вдруг соседи решат, что тебя дома не кормят, и ты вынуждена по чужим домам ходить».

Особенно странно мне было оттого, что эти «правила» совершенно не работали у бабушки в доме. Она всех, пришедших к ней, усаживала за стол (хотели они при этом есть или нет, не имело ни малейшего значения). Всех, что приходил в гости к бабушке, она должна была сытно и вкусно накормить до отвала! Родственники и знакомые, близкие и дальние, соседские дети – все собирались за столом и угощались всем, что найдется в доме. Бабушка – самая хлебосольная хозяйка, которую я когда-либо видела! Никто не уходил от неё просто сытым, не то, что голодным. Все уходили с чувством переедания (только тогда бабушка, казалось, была довольна и верила, что гости наелись) и с «гостинцами в дорогу» – всевозможными кренделями и булочками, соленьями и вареньями, грибами и блинами, конфетами и бог знает, чем ещё!

Конечно, главная цель заботы о внучке была – не дать мне проголодаться. Кажется, что если бы в детстве я столько не ела, проблем с лишним весом было бы значительно меньше. День начинался с плотного завтрака: гора блинов соседствовала с банкой густющей домашней сметаны, в пиалах – несколько видов варенья и топленое сливочное масло; гора свежеиспеченного хлеба; крендели и рогалики; большущая чашка творога с сахаром и сметаной; неизменный гость бабушкиного стола – рыбный пирог с пескарями и тарелка ягод виктории. Дополняла ансамбль чашка чая с сахаром, размером в 0,3 литра. Разговоров, что я чего-то из этого «не хочу», «не буду», «наелась» бабушка не принимала категорически. В идеале нужно было съесть всё подчистую, но так как это для ребенка было невозможно физически, то достаточно было поесть «всего по чуть-чуть», что в итоге всё равно приводило к перееданию.

На обед на стол выставлялось всё то же, что было на завтрак, но дополнительно мне наливалась большая тарелка супа, в обязательном для употребления порядке выдавалась большая горбушка хлеба, а «на сладкое» (кроме конфет и печенья») выставлялась широкая миска с густым киселем, который был в виде желе. Правила те же – съесть нужно всё.

Ужинать мы могли жареной со шкварками или вареной картошкой, рыбным пирогом и тушеной капустой с мясом, а также разнообразными кашами. Особенно перловкой, которая с большими кусками мяса томилась в печке несколько часов. К этому конечно доставались все блюда, что побывали на столе в предыдущие трапезы, ведь еду нельзя выбрасывать. Всё нужно доедать.

Когда, казалось, все уже сыты и близился вечер, бабушка опять накрывала на стол, чтобы все «поели перед сном». В городе мы так не ели «на ночь», поэтому этому приему пищи я особенно противилась и есть к этому времени обычно не хотелось. Тогда бабушка высказывала свой самый на её взгляд весомый аргумент: «Ешь, а не то ночью цыгане приснятся!». После этого спорить и протестовать было бесполезно. Я не понимала, что же плохого в том, что мне приснятся цыгане. «Ну, приснятся и приснятся», – размышляла я, – «Что, я из-за них теперь лопнуть должна?!», недовольно откусывая крендель и запивая сладким чаем.

Я цыганского табора или отдельно цыган не видела (в городе их цветастые толпы появятся позднее, в 90-е) и для меня это был какой-то мифический и ненастоящий народ, вроде эльфов или гномов. Они где-то есть, но их уже много веков никто не видел, а потому и нечего их опасаться, тем более во сне. Но бабушка была неумолима, – «Чтобы не приснились, нужно быть сытой». Дело было очевидно не в цыганах, а в памяти моей бабушки, которая провела не одну голодную ночь в своей жизни и не хотела даже вероятности такой допустить для своих детей и внуков.

Качаясь на качуле, я всё-таки как-то раз попросила деда Семёна рассказать мне о цыганах. Он рядом сидел, выстругивая из чурбана какую-то полезную в хозяйстве деревяху. Он крякнул и рассказал, что цыганки воруют детей, яйца у куриц, всё воруют, что смогут достать – такая у них задача, затем это принести своему цыгану, который сидит и просто ждёт. Если цыганка хорошо наворовала – повезло ей, а если мало или не особенно ценное что-то притащила, то цыган берет свою плётку и бьет нерадивую до тех пор, пока не вдолбит ей, что она должна воровать лучше. Мне стало цыганок жаль. Раньше казалось, что их жизнь – сплошное веселье и танцы, яркие юбки и песни под гитару у костра в поле.

Дед добавил: «Вот ты вырастешь, и уведет тебя цыган черноволосый с синими глазами в свой табор. Заставит тебя воровать и ему приносить!» «А если я не захочу?» – несмело проблеяла я, уже подозревая, что услышу в ответ. «Тогда он будет и тебя плёткой хлестать для ума! Иначе никак», – прокряхтел Семён и закурил свой любимый «Беломорканал».

Я на минуту вжилась в роль несчастной цыганки: вот я стою в ужасе и яркой юбке посреди комнаты, ничего не укравшая для своего мужа, даже яйца. Не могу поверить, что я ушла с ним в табор, что нет мне дороги назад, что тот, кто должен меня любить, сейчас меня отстегает плёткой. Горько стало мне от своей выдуманной судьбы и ещё жальче стало цыганок, у которых нет другой.

В тот вечер меня не нужно было уговаривать – ела я перед сном основательно, «чтобы цыгане не приснились». А ещё навсегда зареклась (на всякий случай) знакомиться и встречаться с черноволосыми парнями с синими глазами.

Баня

Баня была по субботам. Стояла низенькая баня в дальнем углу огорода, идти нужно было по тропинке вдоль ягодных грядок. Серые потрескавшиеся бревна, маленький предбанник, помывочная с низким потолком – ничего особенного. К бабушке Варе приезжали мыться тетя Галя с дядей Витей и их дети, поэтому уже с четырех часов дед Семён таскал воду и протапливал баню, а бабушка хлопала половички и мыла в бане пол.

Я баню не любила. По мне, так ванна была значительно удобнее и лучше во всех смыслах. Не было духоты, жара, опасности обвариться кипятком, поскользнуться и шмякнуться с полка на пол. В Абатске гигиенические процедуры сводились к утреннему умыванию из рукомойника и вечернему подмыванию «Катьки» (так бабушка именовала женские половые органы) и ног в тазике. Поэтому баня раз в неделю была необходима.

Всё детство мне твердили, что «баня – это полезно, это здорово», но, сколько я не повторяла себе, что это для моего же блага, нравиться она мне не начинала. Бабушка усаживала меня на полок, где дышать было совершенно невозможно, и говорила: «дыши!». Я, мучаясь от жара и, задыхаясь от недостатка кислорода, терпеливо ждала, когда эта пытка кончится: бабушка решит, что профилактика респираторных заболеваний проведена внучке в полном объеме. Затем наступала очередь веника. Меня хлестали и говорили, что «тебе понравится», что «это добавит тебе здоровья» и ноги мои, искусанные комарами не будут зудеть. На самом деле, когда хлещут веником, это совершенно неприятно: мокрые горячие листья обжигают нежную кожу; здоровее от этого я себя не чувствовала, а мои только что зажившие комариные укусы начинали неистово чесаться с новой силой.

Потом меня мыли. Если я, изнемогая от жары, скулила и просила хоть немного приоткрыть дверь в предбанник, бабушка ругалась, что меня сразу продует и толку от бани не будет. Приходилось терпеть дальше. Наконец, закутав в полотенца, меня отправляли одну по тропинке в сторону дома, где на диване ждала чистая одежда. Я счастливая, что меня оставили в покое, отдыхала и ждала, когда вернется из бани бабушка и нальет мне холодного хлебного квасу.

Когда все помытые родственники сидели у бабушки за столом, пили квас, разговаривали свои взрослые разговоры, мне разрешалось присутствовать. Я была счастлива. Неизменно кто-нибудь спрашивал: «Ну что, понравилась тебе баня?» и все выжидательно смотрели на меня, а я неизменно, не желая испортить момент и огорчить людей, которые так радеют за моё здоровье, отвечала: «да, конечно, баня – это здорово!».