Якобинец

На губах Куаньяра невольно возникла слабая усмешка:

– Отчего-то этот вопрос мучает очень многих более прочего… По поводу происхождения революционного террора во Франции за истекшие 30 лет написано немало, на сотнях страниц нас усердно проклинают за «жестокость, тиранию этих 14 месяцев». Впрочем, никто из этих господ никогда не касался темы многовекового террора, которому подвергалась нация со стороны титулованных хозяев жизни, контрреволюционного «белого» террора, жертвами которого становились мои товарищи в 1792-1793 году, после Термидора, в годы Директории, Консулата, Империи и при реставрации монархии, то есть на протяжении целых 20-25 лет!

По примерным, пусть и не очень точным оценкам за 1792-1794 гг. были гильотинированы примерно 17 тысяч человек, в самом Париже 6 тысяч. Речь не шла ни о сотнях тысяч, ни тем более о миллионах, как любят писать ныне верноподданные господа, пугая нами людей…Всё население Франции составляло тогда 25 млн человек. Остальные потери можно отнести за счет войны с интервентами и гражданской войны и эмиграции…шуаны отнюдь не безвинны и схвачены с оружием в руках… но ведь интересуют всех именно непосредственные жертвы эшафота.. К тому же, в эти 40 тысяч входят отнюдь не одни аристократы, даже не одни роялисты, но и жирондисты, люди Дантона и Эбера, и мы сами, репрессированные после Термидора люди Робеспьера…

Будьте же справедливы и внимательны, те, кто более всех льет слезы, обычно озабочены только судьбой представителя высших классов, особенно дворянина и защитника трона, другая кровь для них подчеркнуто не имеет значения… стало быть это вовсе не гуманизм, не христианские чувства, а четкая политическая позиция! Нас пытаются разжалобить судьбой принца, лишенного Революцией трона, но этим авторам безразлична судьба умирающих с голоду ребятишек деревни в предреволюционной Франции…нищета маленьких жителей рабочих кварталов… Но мы отвлеклись…

Сделаем вывод, собственно аристократов из этих 40 тысяч даже не половина, а скорее всего гораздо меньше, тысяч пять-семь, учитывая, что самая ненавистная народу крупная придворная аристократия сбежала в эмиграцию… Тем более террор имел место не равномерно по всей стране, можете мне поверить, а областями, особенно это касалось мятежных запада и юга страны…где нас убивали особенно активно…

Так откуда же возникло впечатление о «чудовищном» количестве жертв? Может из-за активных репрессий именно в этих регионах? Право, самому интересно… Или дело в том, что аристократы привыкли, что это они могли безнаказанно насиловать и убивать простолюдинов и не привыкли чтобы убивали их самих, отсюда вопли об «ужасах»!

– Почему исключительно смертная казнь, будто нет других мер..

–Неправильно думать, что в любом случае «жёстких мер» речь у нас непременно шла о гильотине, существовали и обычные меры вроде отзыва для отчета, снятия с должностей, тюремного заключения.

Деятельность комиссаров Конвента во многих департаментах была в основном реформаторской, а не «террористической». Многое зависело и от личности комиссара, не все они свирепствовали как Карье в Нанте, не все грабили как Тальен в Бордо, люди добром вспоминали Филиппа Леба и брата Робеспьера, при них никогда не было ни произвольных арестов, ни массовых казней, ни вымогательства. Власть комиссаров Конвента действительно была огромна, они могли смещать местную администрацию, генералов, в их подчинении находилась деятельность трибуналов.

Миллионы французов жили, работали, занимались учёбой или хозяйством, женились-разводились, воспитывали детей, лишь малая часть населения жила активной общественной жизнью…

– Вас часто определяли чудовищной смесью анархии и диктатуры…

Норбер лишь глухо рассмеялся:

– Не замечая, что это обвинения взаимоисключающие.. До централизации 1794 года такое поверхностное впечатление могло иметь место, ведь разные структуры власти, чьи полномочия не были четко разграничены часто сталкивались между собой.. Администрация жаловалась на клуб и парижских комиссаров, клуб жаловался в Париж на комиссаров…, придушенная администрация жаловалась и на тех и на других…когда же началась централизация, чиновники уже привыкшие к демократической «вольнице», почувствовали себя ущемленными и стали жаловаться на «диктатуру Комитетов», в 94-м вопили о «диктатуре» и прижатые нами олигархи.. те самые, что были довольны в 93-м.. заняв особняки казненных аристократов…

– «Сударь.. а что касается законов этого времени.. знаю, что конституция 93 года так и не стала реально действующим документом?

Норбер задумался:

– Как точнее объяснить вам.. по порядку..Революционное государство находится в особом состоянии (внешняя война и внутренние угрозы безопасности, заговоры, шпионаж и на этом фоне коренная реорганизация всех государственных структур на всех уровнях, быстроменяющаяся политическая обстановка, требующая то введения, то отмены кратковременно действующих декретов для решения сиюминутных задач), конституция, рассчитанная на условия мирного времени в данной обстановке станет «мёртвым» недействующим документом. Так как ограждая права всех она при этом будет защищать опасных врагов молодой Республики, сохраняя им жизнь и свободу, а стало быть и возможность далее вредить и убивать.

Конституция в таких условиях сделает патриотов беззащитными и бессильными перед врагом, зато тем даст все преимущества. В чем? Роялист может дерзко заявлять, что имеет право агитировать против установленного республиканского строя, устно или со страниц газеты – «свобода слова», арестовать же, судить и казнить его никак нельзя – а как же «права человека», скажет, что имеет право собираться с единомышленниками, в том числе вырабатывать планы вооружённой борьбы с «новым режимом» и прикроется «свободой собраний»? Каково? Следовало вырвать у них эти козыри. Идеи нашей Революции чисты и лишены всякого человеконенавистничества по существу, но реальная жизнь мало похожа на «молочные реки с кисельными берегами» и для начала надо было выжить…Важно было соблюсти умелое сочетание демократических принципов и жёстких мер по их защите и уцелеть для начала. Это и есть «сочетание добродетели и террора" из доклада Робеспьера от 5 февраля 1794 года.

Ведь защитники старого режима и не скрывали, что не отменят, а переориентируют политический террор в случае своей победы, начнутся массовые казни революционеров и всех сочувствующих «новым идеям», это вытекало даже из переписки аристократов-монархистов. И это так.. сколько моих товарищей казнены или убиты без суда в 1815-1819 годах…

Революция есть процесс творческий, учреждающий, когда политическая модель еще не приняла окончательных, застывших «конституционных» форм, гибка и изменчива. Её защитники не имеют морального права на «наивное прекраснодушие», пока – нормы демократии еще в немалой степени декларативны, это заявка на будущее, которое предстоит сначала защитить в жестокой борьбе. Сами же демократические нормы по большей части неприменимы в условиях военного времени, это и осознали летом 1793 года, отложив введение новой конституции до окончания войны.

Марат летом 1793 писал о том, что спасти Республику во Франции поможет только «деспотизм Свободы», пришедший на смену деспотизму королевской власти. И это было верно, нельзя допустить, чтобы враги юной демократии ею же и прикрывались, убивая и вредя, прикрывались правами человека, «не позволяющими» равноценно ответить на их удары. Еще в июле 1792 года (за месяц до свержения монархии) в своей газете «Защитник конституции» Робеспьер писал: «Надо спасти государство каким-бы то ни было способом, антиконституционно лишь то, что ведет к его гибели…»

Временное революционное законодательство, официально принятое в декабре 1793 года рассчитано специально на период революции и военного положения.

– Но согласитесь, разве монархический режим позволяет нам открыто собираться, издавать свои газеты, вести агитацию против самого себя? Вспомните, как королевские власти в 1789-1791 преследовали Марата…Ради спасения существующего строя защитники монархии не стеснялись арестовывать, судить и казнить республиканцев и тогда никто не вспоминал о сентиментальности, о христианских чувствах, жалости и сострадании к ближнему…

Наивные люди иногда говорят, что старый режим был мягче и терпимее до 1789 года, чем революционеры впоследствии к его защитникам. Это не так.

Старое королевство было свято уверено в своей «вечности и неизменности», действия потенциальных революционеров воспринимали чаще как укусы клещей не способных сожрать большого и мощного слона, не верили в возможность собственного уничтожения.

Революционеры же, на основании приобретенного опыта, не имели никаких иллюзий касательно возможности своего свержения и вытекающих репрессий и защищали новый строй особенно яростно и непримиримо, тем более что свергнутые господа постоянно угрожали им свирепейшими расправами в случае возвращения к власти. И они бы сдержали слово, новая власть в этом не сомневалась, и это сознание ожесточало еще сильнее…

В Англии 1793 года, считавшейся «самой свободной» страной среди европейских монархий в связи с революцией во Франции был временно приостановлен в действии «Хабеас корпус акт» (закон о личной неприкосновенности) и начались массовые аресты британцев, заподозренных в сочувствии французским якобинцам.»

Некоторое время Норбер молчал, он устал от своей лекции, которые нередко произносил перед молодыми товарищами по партии, молчал, обдумывая его слова и молодой человек.

– У вас, Андрэ, вы позволите называть вас так? в России при жизни императора Павла людей обвиняли в «якобинизме» за малейшее несогласие с государственными порядками, как осуждение крепостного права, желание видеть Россию конституционной монархией и т.п. Нет нужды говорить, что настоящих республиканцев, якобинцев в екатерининской и павловской России просто еще не было или почти не было… Стремление слегка ограничить самодержавие конституцией это верх «революционности» для россиянина конца прошлого века. Жак Княжнин, Александр Радищев и некоторые другие это исключения… Я мог бы назвать еще некоего Теодора Каржавина.. неужели ваш родственник или совпадение?

– Фёдор Каржавин, – мягко поправил его молодой человек, – и это не совпадение, – но продолжайте…

–Режим Реставрации 1814 года был достаточно мстителен и к нам и к бонапартистам. Вернув власть, роялисты забыли и думать о какой-либо сентиментальности и сострадании к побежденным, они жаждали казней и ссылок, мести и крови! И начались высылки и казни! Я далеко не сентиментален, сударь, как вы это надеюсь, поняли, и всё же…чего они жалуются на жестокость революции в 1793? Разве сами они не расстреливали пленных республиканцев, а отпускали с благословением?

Разве не казнили якобинцев на отвоеванных у Французской Республики территориях?

Разве дворяне не рукоплескали казням защитников ненавистной им Республики? К чему при этом слезно жаловаться на жестокость?

Считаю, что наша позиция, по крайней мере, честнее, не давая пощады роялистам, мы и не рассчитывали на пощаду с их стороны, не взывали к гуманности задним числом…

Ответьте же мне, почему убийства, аресты и казни республиканцев при монархии это «справедливо», это «защита существующего строя», зато аресты и казни воинствующих монархистов в революционной Республике это отчего-то уже «тирания и кровожадность»? Что же это, сударь, как не двойная мораль…

Вялым жестом Норбер поправил галстук и, наблюдая за юношей, понял, что переваривать полученную информацию он будет долго. Наконец Каржавин собрался с мыслями и сделал неожиданный вывод:

– Значит, вы считаете, что наши усилия, у себя в России …заведомо обречены?

Куаньяр вдруг отчего-то не решился встретиться с ним взглядом:

– Андрэ… этого я не говорил.. я ничтожно мало знаю о вашей стране, чтобы судить верно…

– Месье Куаньяр…возможно, Россия станет для вас не совсем чужой страной,…и вы станете думать иначе, неужели Максимильен ничего еще не говорил вам?

По выражению лица Куаньяра Каржавин понял, что поторопился с заявлением.

Невозмутимое лицо Норбера вдруг изменило выражение, этого юноши он мог не опасаться:

– Что вы имеете в виду, что вам известно, Андрэ…снова высылка.. эмиграция? Чьим приказом?.. и так далеко.. во имя Разума, зачем? Они решили добить нас в Сибири? Не молчите, Андрэ, скажет он мне это раньше или позже, это не изменит ничего. Вы можете не поверить мне, но я действительно невыносимо устал…

Выражение крайне взволнованного лица Каржавина стало смущенным и торжественным одновременно:

– Дело не в этом… Месье Куаньяр.. ваш сын и моя сестра…

– Я правильно понял вас?

– Совершенно. Но так как, наших родителей нет в живых, они могут просить благословения только у вас…

Норбер думал об очаровательной золотоволосой девушке, застенчиво скрывшейся в своей комнате после его появления, думал он недолго…

– Я рад.. честное слово, Андрэ.. я рад.., – улыбаясь, он протянул юноше руку…

– При возможности ждём вас в Петербурге, гражданин Куаньяр…

Якобинец в Санкт-Петербурге. После декабря 1825 года