Без пяти минут полдень

Чуть кокетливый, с еле уловимой ноткой каприза, приятный голосок раздался со стороны бирюзово-охряного полотна.

– Почему-то каждому, кто подходит и пялится на меня, необходимо убедить себя самого, что я непременно о чём-то размышляю, либо мечтаю, или грущу. Но вы-то, вы, голубушка, так не думаете?

– О нет, – тихонько, шёпотом, чтобы в соседнем зале не услышали её, отозвалась она, смотритель музея. – Я просто любовалась вашей чудной птицей и переливами занавеса. Только и всего.

– Знаете, вас послало провидение не иначе, – шевелились карминово-красные губы персонажа старой картины. – Вы одна не смотрите взглядом оценщика. Это бр-р-р, как неприятно. Вас все зовут Лерией. Но имени такого мне не известно. Это же сокращение?

– Вы правы. По правде меня зовут Калерия, а Лерия – сокращение, звучащее более импозантно что ли, – произнесла Лерия, беспокойно при том щипая края форменного жилета.

– Что вы, милочка, Калерия – вот это авантажно и не затёрто. Пользуйтесь полным именем, не теряйте из него ни единой буквы и не позволяйте другим подобных потерь, – наставительно заявила Девушка с клеткой. Так странно, в отличие от неё, кенар не издавал ни звука.

– Хорошо, – тут же согласилась Лерия, которая стала Калерией. – А почему ваша птица молчит? У неё должно быть прелестный голос.

Если кенар молчал, то его хозяйка, голова которой служила пьедесталом для клети, ни разу не распахнула молочных век, цвет глаз так и оставался загадкой. Спросить же о них было как-то неловко.

– Могу ли я вам откровенно излить душу? – неожиданно дама с клетчатой короной поддалась вперёд, кенар замахал крылышками, но удержался на раскачавшейся жёрдочке. – В этом зале меня никто не понимает. Совершенно никто.

– Ну конечно, мы же рабочий класс – жёлтая кость, не то, что некоторые, – проворчал позади шушукавшихся мрачный мужской голос, молодой, с хрипотцой.

Калерия обернулась. На противоположной стене на тросах висел портрет рабочего, ткача. На тёмном фоне чёткими мазками значилась голова на крепкой шее, да частично проступали плечи. Красивое мужественное лицо, правда, глаза какие-то грустные, задумчивые.

– Снова вы! – разражено воскликнула Девушка, явно обращаясь к молодому Ткачу. – Между прочим, неприлично встревать в чужой разговор.

– Между прочим, ты тут, гражданка, не одна висишь, – назидательно констатировал Ткач. – Здесь рабочий класс представлен. А ты тут по ошибке. Артисточка!

– Что?! Да я работник театра, между прочим. Ведущая актриса, да-да. Да спектакли с моим участием удостаивал вниманием сам Председатель Совета народных комиссаров СССР!

– Вот актриса! – не поверив весомому аргументу, буркнул мужской портрет рабочего. – Я сейчас тоже могу много чего сказать. Но не буду, потому что не вру.

– И я не вру! – в ужасе от неверия и что её обвиняют во лжи, Девушка обратилась к доверенному собеседнику – Говорящей. – Калерия, вы-то хоть мне верите? Он действительно посещал спектакли с моим участием, и аплодировал стоя, когда падал занавес! Ей богу!

– Эй! Бога тут не примешивай, – перебил обидчивую оппонентку Ткач. – Ты ж в стране какой? В стране пролетариата! Нету никаких богов: их всех за компанию с попами свергли и сожгли.

– Господа, а давайте не будем о религии и театрах, – раздался другой мужской голос, мягкий, тягучий. – Есть столько вещей на свете, о которых говорить и приятно, и не опасно.

Калерия невольно направила взгляд на восточную стену: этот портрет многих не оставлял равнодушными. С коричневатого фона взирал франтоватый подтянутый молодой мужчина в очках. На голове элегантно сидела шляпа с щёгольским заломом, шею облегало кашне оливкового оттенка. А взгляд! Ничего подобного и шикарнее этого Лерия не встречала. Щепоть снисхождения, горсть вальяжности и полутон иронии в глубине тёмных проницательных глаз. И при всём этом столько тактичности и интеллигентности.

– О! Кто к нам присоединился! Гражданин Художник собственной персоной, – оживился Ткач, Калерия тут же усомнилась: в хорошую ли сторону? – И о чём же ты предлагаешь гутарить? О твоёй мазне?

– Зря вы так, – выступила в защиту художника, подписанного как автопортрет Р. Фалька, Девушка. – Нас с вами, между прочим, изобразили художники. Если бы не они, нас бы тут не было.

– Сударыня, вы совершенно правы, – мягко откликнулся Автопортрет. Его губы благодарно улыбнулись. – Искусство творит чудеса, и мы тому пример, – и обратился уже к Говорящей. – Вы согласны, сударыня? Кажется, вас зовут Калерией?

Отчего-то смотритель засмущалась, но согласно кивнула головой.

Ткач что-то пробурчал про буржуазию и её прихвостней-интеллигентов, и девушке захотелось переменить тему, а потому она набралась смелости и задала давно терзавший её вопрос:

– Товарищ Ткач, я всё смотрю на вас, смотрю. У вас такой грустный и задумчивый взгляд. Отчего так? Что вас томит?

К её удивлению рабочий вздохнул и скосил глаза куда-то чуть в сторону, за спину Калерии. Она обернулась, как раз там во всю стену и весь свой рост на подножке электрокара стояла девушка. Нежная, стройная, в платье небесного цвета, в сиреневой косынке, повязанной поверх головы. Эта работница, точно, кого-то высматривала позади себя. И тут до Калерии дошло: Откатчица, именно так звалось полотно, изливавшее на мир нежные пастельные оттенки зелёного, голубого и бежевого, искала глазами его. На изгибе чувственных губ таилась улыбка, предназначавшаяся только ему. Увы, лишь улыбку они и могли позволить.

– Ваня, Ванечка, – ласковое послание отделилось от огромного, наполненного солнечным светом полотна, и через зал долетело к портрету с печальным Ткачом. – Я так скучаю! Я так хочу, чтобы мы были рядом, на одной картине. Ох!

– Теперь понятно, гражданка? – без сантиментов изрёк рабочий.

– Извините, – пробубнила вконец смутившаяся Калерия и отошла назад к Девушке.

Тотчас же на всех стенах портретные изображения принялись беззастенчиво общаться в полные голоса. Одни предпочитали беседу в пределах своей рамы, другие бойко толковали с соседями, иные – перекликались, подобно Откатчице с Ткачом. И столько эмоций, тем, многоголосий наполнили небольшой зал собою, как аквариум наполняется водой, что Калерия вконец оробела и вжалась в стул, стоявший аккурат рядышком с Девушкой.

И ещё такая странность: день в разгаре, музей открыт, посетители ходят в соседних залах, но никто из коллег никак не реагирует на шум в её зале.

Молчала только Девушка с клеткой.

– Вы, кажется, о чём-то хотели мне сказать, – решила напомнить Лерия красавице о прерванной беседе.

– Ах да, – оживился алый ротик Девушки. – Я что хотела сказать… эти мужчины и женщины, они приходят и смотрят, но ведь никакого почтения же! Дамы в рваных штанах или, пардон, в коротких юбках. А мужчины? В майке и семейных трусах! А на ногах что? Пляжные шлёпки! Мужчина должен выглядеть джентльменом – в отглаженных брюках, чистой рубашке и, быть может, при галстуке. Вот это я понимаю. Меня удручает внешний облик дам и их кавалеров.

– Ничего не поделаешь, – поддержала одна девушка другую, правда, изумившись, как та, что с клеткой на голове, при её-то закрытых глазах что-то может видеть. – Современная концепция. Нравы, мода и всё прочее.

Девушка снова молчала. Смотритель взирала на неё исподлобья и всё никак не решалась задать тот самый вопрос, боясь опять угодить впросак.

– Вы о чём-то хотите узнать, голубушка, – вдруг заметила Девушка, словно читая мысли соседки. – Почему же не озвучить свой вопрос?

– Мне, право, неудобно, – замялась Калерия и снова принялась терзать пальцами полы жилета. – Всякий раз, смотря на вас, мучаюсь догадкой: какой же цвет у ваших глаз? Мне почему-то думается, что зелёный, но может быть…

– Так именно этого вам желается знать? – оборвала домысел Девушка странным бесстрастным голосом.

– Ну да.

– Что ж, пусть будет так! – торжественно и как-то зловеще прозвучало обещание с бирюзово-охряной картины.

Что-то внутри Калерии дрогнуло, предчувствие говорило: не вздумай смотреть. Но любопытство-то вопило: ещё как надо!

Разом смолкли все персонажи полотен. Она ощутила их взгляды на себе, тревожные, но вместе с тем, жадно ловившие каждую секунду её жизни. Затем она скорее ощутила, нежели расслышала их прямой и чёткий совет: Не смотри! Закрой глаза!

Но, увы, стало поздно.

Как в замедленной съёмке сомкнутые молочные веки Девушки начали подниматься. Когда они полностью взлетели наверх, Калерия, наконец, увидела. Никаких глаз не было в помине, лишь белые, леденящие смертью дыры. И они затягивали Говорящую. Она и не заметила, как слетела со стула и припала к зеленоватой с позолотой раме. Белые, обжигающие лютой стужей глазницы цепко держали её. Девушка с клеткой скалилась улыбкой хищника, заарканившего желанную добычу, чью волю парализовала пустота слепых глаз. И тогда кенар неистово заголосил.

Внезапно Калерия оказалась в центре зала. Портреты больше не предостерегали, они вдруг принялись отделяться от своих тюрем-полотен, вылезали за пределы тесных рам, и зрелище оказалось выше разума смотрителя. Там, где художники остановили полёт мысли и кисти, противоестественная сила дорисовала всё необходимое на свой лад – костляво, вычурно, криво. Творения ползли, ковыляли, подпрыгивали, как лягушки. Все, кроме Откатчицы, которой повезло родиться цельной. Зал до краёв наполнился запахом масляной краски. Калерия закрыла глаза руками, надеясь хоть так отгородиться от фантасмагоричной реальности.

Они приближались к Калерии и требовали одного:

– Говори! Говори с нами! Поговори! Ты должна говорить!

Кто-то ухватился за хлястик жилета, дёргая и призывая:

– Очнись, Лерия! Говорящая, открой глаза и проснись…