F20. Балансировать на грани

В «комнате смертников» держали обречённых больных, многие их которых были не в состоянии передвигаться самостоятельно, некоторых привязывали к койкам из-за буйного нрава, ну или из-за желания выбраться из этого ада. И первые, и вторые ходили под себя. Всё это убиралось один-два раза в день, иногда реже. Санитары брезговали лишний раз заходить туда.

«Блатных» пациентов в больнице насчитывалось пятнадцать человек, соответственно, три палаты. На этаже располагались два туалета и душевая, в которой многих мыли прямо из шланга.

Это очень больно.

Напор сильный, да и вода ледяная. Никто не заботился о том, чтобы психам было комфортно. Несколько раз меня тоже мыли подобным образом: в те моменты, когда я сам не мог о себе позаботиться, а прикасаться ко мне было противно. Помню, что сидел на корточках прямо на грязном полу, прикрываясь руками, а санитары смеялись и кричали, чтобы повернулся спиной, передом, нагнулся. Если не слушался, напор делали сильнее, а воду холоднее. Все слушались санитаров – те умели доносить свою мысль, как никто другой.

Не думаю, что доктора были в курсе подобного. Даже мой тогдашний «врач» хоть и был крайне туп, не являлся жестоким человеком.

Просто далеко не каждый адекватный человек захочет идти ухаживать за сумасшедшими, получая при этом обещанные государством копейки. В психбольницах всегда есть открытые вакансии, берут всех желающих. А кто туда идёт добровольно? За редким исключением те, кому нравится издеваться.

Со мной лежал юноша по имени Костя. Я сразу запомнил его, потому что он всё время пытался шутить, а потом сам долго смеялся над собственными шуточками, которых никто, кроме него, не понимал. Хорошо помню тёплое весеннее утро, когда он появился впервые:

– Привет! – Он запрыгнул на мою кровать, протянул руку. – Костик, F 23.2.

– Олег, F 20, – пожал я его ладонь.

Костик наморщил вздёрнутый, покрытый веснушками, нос.

– Дурацкое имя, тебе не подходит. Я буду звать тебя Ольгой.

Константин, огненно-рыжий тощий паренёк, которому едва исполнилось двадцать, панически боялся, если до него дотрагивались другие мужчины, и в голове у него было вечное кораблекрушение со всеми страхами, безумием и ужасом этой катастрофы. Я склонен думать, что он действительно часто подвергался насилию, но мать и отчим этот факт отчаянно отрицали, да и врачи говорили, что никаких физических травм у него не было найдено. Хотя насиловать же можно по-разному, не так ли?

Из всех мужчин больницы, включая докторов, он разговаривал только со мной. Почему-то он считал меня страшненькой женщиной, возможно из-за длинных светлых волос, которые мне не обрезали.

Костик всей своей огромной, по-детски доброй душой сочувствовал мне, особенно когда я брил лицо, под надзором санитаров, разумеется.

Он постоянно болтал сам с собой и частенько хохотал до истерики, пока ему не вкалывали успокоительное. Казалось, что его губы могут порваться, так широко он улыбался. Он икал, задыхался, катался по полу, но смеялся. Обычно в это время мы вместе с другими пациентами молча сидели на койках, прижав колени к груди, и смотрели на него.

Потом появились два новых санитара. Я не могу вспомнить их внешности, кажется, один носил усы.

Они периодически накачивали Костю чем-то и уводили купать, после чего притаскивали и бросали на кровать, побитого и не в себе.

После первого такого раза его смех стал походить на нервные заикания. Он жаловался врачам, родителям, но я был единственным, кто верил в то, что его действительно насилуют. Насколько мне известно, санитары сразу выделили Костю среди остальных пациентов, он им очень нравился из-за смазливой, девчачьей внешности. Когда Косте надевали на голову парик, он и вовсе превращался в симпатичную девчушку, очень молоденькую и по-детски угловатую.

Я пытался ему помочь, но меня, как и Костю, как и любого другого пациента психбольницы, никто не хотел слушать. Я говорил с санитарами, но они лишь смеялись. Пытался им угрожать, так как не мог выносить крики Кости по ночам, пока его «купали». Вся больница слышала, содрогалась. Я представлял себе, что стены вот-вот рухнут, здание начнет обваливаться, предпочтительнее с крыши, а потом мы все провалимся под землю, в Ад.

Санитарам нравилось слушать его резкий, потом уже сорванный голос, они никогда не затыкали ему рот.

А потом я не выдержал и попытался подраться с ними. С буйными психами разговор короткий. Неделю я не приходил в себя, кажется, меня не кормили, потому что, открыв глаза, я понял, что от слабости не смогу даже пошевелиться. За мной не особо ухаживали, скажем так.

– Очухался, придурочный?

Меня утащили в душ и мыли из шланга, как бешеное животное, к которому опасно подходить.

И они были правы. Я ненавидел их сильно, остро, всей душой. Я ненавидел их так, как только можно ненавидеть других людей. Я желал им зла, мечтал, чтобы они сдохли ужасной смертью.

А потом Костя повесился на спинке кровати.

Прекрасно помню ту ночь. Он долго копошился, рвал простыни, плёл прочную веревку. Я слышал всё это, понимал, что и зачем он делает. Еле сдерживал слёзы, но лежал и молчал. Не было даже мысли позвать кого-нибудь из персонала на помощь. В палате все знали, что он хочет покончить с собой. Все молчали. Мы понятия не имели, что сказать ему, как убедить остаться с нами. Если бы у меня в тот момент было чуть больше смелости, я бы тоже повесился, но такая смерть не для меня, слишком сложная. Я бы не смог.

Он умер, и началось расследование. Его родители, хоть и верили врачам больше, чем собственному ребёнку, подняли на уши всю больницу, затем милицию и прокуратуру. Из сорока пяти человек двадцать семь, включая меня, подтвердили факт насилия и жестокого обращения. Тут и мои родители подтянулись. Ту психбольницу закрыли через несколько месяцев, но об этом я узнал уже из другой клиники, куда меня срочно перевезли родные, как только узнали о случившемся.

Костик спас нас всех.

* * *

Кажется, я отключился. Очнулся прямо на полу в ванной. Отрываю лицо от прохладного кафеля, силюсь подняться.

– Олег, Олег, ответь! – Аля долбится в дверь. – Милый!

Понимаю, что она сейчас откроет замок монеткой и пытаюсь подняться. Бесы, я упал прямо с унитаза.

Голову обносит, у меня не выходит встать даже на четвереньки.

Пытаюсь снова и снова. Я упорный.

А она уже заходит, садится рядом со мной.

– Родной, ты как, тебе плохо? – Её взволнованное личико бледнеет, испуганные глаза часто моргают. Аля трогает мои щёки, словно не веря, что это я перед ней.

– Голова закружилась, – говорю. И зачем-то повторяю: – Голова закружилась. Мне не идёт новое лекарство, всё в порядке.

«Всё в порядке».

Она помогает мне сесть, я подтягиваю штаны, встряхиваю головой, прогоняя наваждение.

– Аля, мне уже лучше, честное слово. – «Честное слово». – Давай я приведу себя в порядок. – Я прошу её выйти.

– Нет уж, я тебе не доверяю. – Она обнимает меня, целует в щёку. – Ты же ничего не задумал плохого? – серьёзно смотрит в глаза.

– Нет, разумеется, нет. – Становится лучше, приступ потихоньку проходит, меня отпускает. – Просто тяжёлые воспоминания. Дай мне минуту.

– Хоть две. – Аля снова целует меня, но уже в другую щёку. – Ты весь ледяной, Олег, тебе не холодно?

Кое-как убеждаю её покинуть ванную и окончательно прихожу в себя под душем. Потом я снова устаиваюсь на диване, а Аля продолжает уборку.

– Олег, ты бы не мог помочь развесить постельное бельё на сушилке? – Она замирает передо мной с тазиком.

– Аля…

Я бы хотел, чтобы она не подходила ко мне какое-то время. Мне очень стыдно за случившееся, я себя ненавижу за то, что так жалок и заставляю её беспокоиться. Хочу забыть о своей слабости, мечтаю, чтобы ничего этого не было. Молю, чтобы она не трогала меня.

– Мне просто так лень, – капризничает она. – Пожалуйста. Я ненавижу развешивать бельё. Вот не поверишь, я лучше перемою три тонны посуды, вычищу пол в подъезде, но не буду развешивать выстиранное.

Я скептически хмурюсь, смотрю на неё:

– Правда? Ты никогда не говорила.