Помутнение

Это почти сто граммов – три или четыре галеты. Первая галета такая безумно вкусная. Но мы же будем жить на другой станции метро, там не будет ларька с галетами. Так стыдно после этого. До этого была только клетчатка с кефиром, томатный сок и батончик «Милки Вей», в нем сто двадцать килокалорий. А в галетах пятьсот с чем-то, и на восемь или девять рублей это примерно сто граммов и есть.

Потом крутятся в голове мысли о том, во сколько надо будет уходить, сколько ехать, что сколько будет стоить. И уже сквозь сон в голову вдруг приходит неоформленная мысль: а зачем это все, а не ошибка ли это и как понять, если ошибка?

Как это понять, та ли у тебя работа, нужно ли жить с этим человеком? Тот ли университет? Или, может, надо уехать, или что-то другое сделать? А что сделать, что? Как это делается? Может, надо было не то говорить, может, я не там повернула и теперь не туда иду, а как это понять, я не знаю.

Вдруг ей становится так страшно, что хочется съесть второй пирожок – огромный продолговатый жареный пирожок с рисом и яйцом, который лежит в полиэтиленовом пакете в рюкзаке, и там, внутри пакета и рюкзака, пахнет маслом. Она представляет, как шорох и запах разбудят соседей, дружелюбного деда и всех остальных, а потом еще придется снова идти в туалет блевать, а воды уже почти не осталось, потом ведь захочется пить. А потом вспоминает, что отдала пирожок женщине на вокзале, и становится легче. Приятная пустота в желудке помогает заснуть, хотя в горле еще першит.

За окном зима, минус 25, снег, вечер. Алёна сидит в квартире на Васильевском острове в Петербурге. Они с Антоном снимают ее вместе с соседями, другом Антона Витей и его девушкой.

В этом диване клопы. Лучше о них не думать, они такие мелкие и вроде бы незаметные, но такие мерзкие. Таня меня не любит. Она всегда сидит в своей комнате и молчит. Им родители присылают деньги, а мы иногда приходим в их комнату, когда их нет, и смотрим, не осталось ли пиццы в коробках. Мы не можем заказывать пиццу, у нас нет денег. Я почему-то не думаю, что могу или что должна заработать много денег, я же работаю, я делаю что могу. Меня очень любят коллеги. Они тоже не знают, что я иногда блюю в туалете. А иногда просто там лежу. Но так мерзко оттого, что мы так делаем, я, кажется, за это тоже не люблю Таню, за то, что она видит, что мы как клопы, и может даже заметить, что кусок недоеденной вчерашней пиццы исчез. Она все равно бы выбросила коробку, но коробка стала легче, это заметно, и она, может, тоже думает, как и я, что вокруг клопы.

Квартира двухкомнатная, одна комната Алёны и Антона, другая – соседей. Сейчас они на кухне впятером: к Антону и Вите приехал их друг Саша. Саша высокий и очень крупный, а кухня маленькая, узкая и продолговатая, поэтому жители квартиры вчетвером сидят за столом, а Саша стоит в дверях, – он, наверное, мог бы протиснуться внутрь, но с трудом, и ему удобнее стоять в проеме. Иногда он садится на стул, который ему принесли, – технически он в это время находится в коридоре. Все пьют чай и разговаривают.

– Я не могу понять, когда женщина с небритыми ногами, – говорит Саша и тушит сигаретный окурок в маленькой синей кофейной чашке. Еще одна такая же чашка стоит на столе, за которым сидят остальные. – Ну то есть я не осуждаю и вообще это не мое дело, конечно, но мне бы такая девушка не понравилась просто на физическом уровне, ничего не могу поделать.

Можно подумать, ты бы ей понравился.

– Да, я вот тоже. Мне кажется, это какой-то глупый протест, – говорит Витя. – Непонятно, против чего.

– А мне, кажется, понятно, – говорит Антон. – Ну, то есть мне тоже внешне не нравится, как это выглядит, но как идея это же хорошо: заявление, что никто не должен ничему соответствовать, выполнять требования.

Таня молча сидит с ногами на стуле и читает что-то в телефоне.

– Ну это же не требования, – говорит Саша. – В моем понимании это просто гигиена и ухоженность. Девушка с небритыми ногами выглядит неухоженной.

Ты же не бреешь ноги, получается, ты и неухоженный, и негигиеничный.

– А у меня преподавательница с кафедры русской речи всегда ходит с небритыми ногами и в тонких колготках, – тихо говорит Алёна. – И мне, наверное, тоже, с одной стороны, кажется, что это выглядит некрасиво, если просто смотреть. Но она какая-то такая крутая в целом и так свободно разговаривает, и она же явно понимает прекрасно, как она выглядит и как на нее будут смотреть, – и выбирает таким образом что-то заявить. Вот все это в целом заставляет ею восхищаться.

– Ну можно восхищаться, но на свидание я бы ее не пригласил, – говорит Витя. – Сколько ей лет, кстати?

– Не знаю, сильно старше нас.

– Ну тем более.

Она бы и не пошла на свидание с тобой, дураком, даже если бы ей было восемнадцать.

Потом начали обсуждать учебу и работу, потом бывших. Саша сказал, что его бывшая сожгла его вещи на балконе.

– Но ничего важного там не было, одни футболки какие-то. Хорошо, что я паспорт забрал.

– А у меня предыдущая девушка – одноклассница Тани, и она ее заблокировала во всех соцсетях, конечно, – говорит Витя. Таня хмыкает, но не отрывает взгляд от телефона.

Та, которая была до этого, добавляет он, занималась бальными танцами, и у нее была очень странная собака – лабрадудель. Вите каждый раз было смешно произносить это слово. И даже думать его смешно. Таня рассказывает, что у нее двое бывших, один учился на психолога, другой на экономиста, и они иногда заходили в общагу к тому, который экономист. Антон – что его бывшая водила бесплатно на концерты, потому что ее мама руководила главным клубом в городе, но не в Питере, конечно, а там, дома. Осталась только Алёна.

– А у меня нет бывших, извините, – говорит она.

– Чем же ты занималась тогда? – спрашивает Витя с искренним удивлением, без тени осуждения.

– Училась, книжки читала. Можно подумать, нечего больше делать.

Что я делала? Читала, читала, читала книжки, лежа на даче. Очень хотела, чтобы меня кто-то любил. Терпела боль от каких-то взглядов, от замечаний людей на улице, от того, что не с кем было поговорить. Старалась просто смотреть. Казалось, что все вокруг очень больно и надо просто смотреть и терпеть, но очень хотелось, чтоб меня обняли и любили.

Через пару часов, совсем поздним вечером, Витя и Саша уезжают в клуб. Таня уходит в свою комнату. Антон и Алёна сидят на кухне, Алёна придерживает рукой открытую книгу, которая лежит.

– А что ты читаешь сейчас? – спрашивает Антон, допивая чай.

– Это из списка литературы, который надо до Нового года закончить. У нас там сейчас первая половина двадцатого века в русской литературе. Там от каждой книжки хочется прыгнуть с моста, даже как-то не очень понятно почему. Одна книжка там про смерть Фрунзе, и не то чтобы жалко Фрунзе, я даже не помню, что он делал, мы на истории не проходили. Но почему-то с моста все равно от нее хочется прыгнуть.

– Можно? – спрашивает Антон, протягивая руку. Алёна кивает.

Он открывает книгу на странице, где у Алёны лежит закладка, и читает вслух: «А больной, оставшись один, продолжал ходить из угла в угол камеры. Ему принесли чай; он, не присаживаясь, в два приема опорожнил большую кружку и почти в одно мгновение съел большой кусок белого хлеба.

– Пожалуйте взвеситься, – сказал фельдшер, трогая его за плечо.

Они прошли в докторский кабинет; больной сам встал на платформу небольших десятичных весов: фельдшер, взвесив его, отметил в книге против его имени 109 фунтов. На другой день было 107, на третий 106.

– Если так пойдет дальше, он не выживет, – сказал доктор и приказал кормить его как можно лучше».

– Да-а-а-а-а, – говорит Антон. – В принципе, понятно.

– Ага. От этих книг такое чувство, что я в накуренной комнате пересидела.

– Ну это, кстати, так и есть, – отвечает Антон. – И еще есть уже хочется, а у нас ничего не осталось.

– Давай я схожу, проветрюсь, – говорит Алёна, встает и идет прямо в коридор надевать сапоги.

– Ты прямо так в магазин пойдешь? – говорит Антон. – Очень же холодно, а ты без колготок даже.

– Я ненадолго. И это длинная юбка. – Алёна кружится в коридоре в красивой голубой юбке с цветами. – Просто накину пуховик сверху, это пятнадцать минут. Что-то еще купить, кроме пельменей?

– Еще чай, а так ничего больше. Может, что-то к чаю, если сама хочешь.

Алёна выходит на улицу. Дом на Тринадцатой линии Васильевского острова, когда холодно, кажется, что очень далеко от метро. Несмотря на холод, она не спешит: сначала осторожно ступает с бетонной ступеньки в снег, который кажется оранжевым от света фонарей в вечернем городе, потом идет вперед, робко пританцовывая. Хочется снять обувь и кружиться в снегу, но страшно.

Она оглядывается назад, и на небольшом расстоянии их дом кажется кукольным, игрушечным, но в то же время очень старым, печальным и неблагополучным. Он не был ни нарядным или изысканным, как дома в центре, ни свежим и аккуратным, как новостройки на окраинах. Он как будто склонялся к земле.

Он грустно кивает мне и говорит, мол, мне жаль, мне нелегко тоже от этих клопов, у меня от них чешутся стены. И снег, и сосульки на крыше в несколько метров длиной тоже тянут меня к земле. Я вообще-то даже выгляжу точно как во времена революций, войн и блокады, которые я в этом городе пережил, на мне даже вывесок нет. Мои соседи-дома как-то все это переварили, стали жить дальше, в них открылись какие-то магазины, кто-то вообще с капитальным ремонтом. На них написано: «Продукты» или «Торговый центр». А я какой-то такой же, как тогда, серо-желтый, очень усталый. Ты же была у меня на крыше, видела, сколько там лежит снега, нелегко нести на себе столько снега. Меня никто не отремонтирует, потому что я не какое-то культурное достояние. Ты вот видишь во мне усталое благородство и красоту, но даже ты, когда топчешься по моей скользкой крыше и держишься рукой за обледеневшие провода, не очень-то уважительно ко мне относишься, мне ведь тяжело и неспокойно от этого.

В магазине Алёна берет корзинку, кладет в нее пачку пельменей, упаковку чая в пакетиках. Потом проверяет, сколько в кошельке денег. И очень быстро, как спортсмен на эстафете, явно хорошо ориентируясь в торговом зале, кидает в корзинку еще упаковку из двух булочек «Калинка» с творожной начинкой и двухсотграммовую упаковку молочного коктейля с трубочкой. Потом выходит из магазина, стоит минуту на улице и заходит в него снова. Покупает еще батончик «Твикс». По дороге домой она съедает булки и «Твикс» прямо на улице и запивает коктейлем. Снег уже набился в сапоги и жжет голые ноги. Перед тем как зайти в парадную, она проверяет, чтобы в пакете с продуктами не осталось оберток от булок или батончика. Поднимается в квартиру, ставит пакет на стул возле кухни, где сидел Саша, и сразу быстрым шагом идет в туалет.

Когда она возвращается минут через 15 с красным лицом и немного опухшими глазами, Антон сидит на кухне с магазинным чеком в руках.

– Ты столько сладкого купила, – говорит он с удивлением, без осуждения, – а в пакете его нет.

Забыла выбросить чек.

У Алёны стучит в ушах кровь. Она стоит и не может пошевелиться. Ее снова тошнит – желудок как будто поднимается к горлу. Сердцебиение становится громким и учащается. Она чувствует сильный холод и начинает дрожать, но по всему телу выступает пот. В голове пусто: никакой ответ не придумывается.

– Ой, я, наверное, булки на кассе забыла. Думала на завтрак взять, – слышит она собственный голос.

«Твикса» там нет, он в отдельном чеке, в кармане пуховика. В отдельном чеке, в кармане пуховика. Там только булка и еще что-то.

Антону на самом деле не очень-то это и интересно, он сразу забывает, что спросил.

– Я пельмени сварил, хочешь?

– Нет, не хочу. И спать тоже еще не хочется.

– Давай тогда еще одну серию сегодня посмотрим, у нас три осталось.

– Давай, да.

Еще через час с небольшим, уже лежа, Антон проводит рукой по подлокотнику разложенного дивана. Наполовину встает, нашаривает в кармане висящих на стуле джинсов зажигалку, щелкает ею возле подлокотника.

– Клоп, – поясняет он открывшей глаза Алёне.

– Жуть, – говорит она.

– Я вызову завтра службу, родители прислали денег. А у тебя их никогда раньше не было дома?

– Кого, клопов? Нет, только муравьи были.

– А у меня были клопы, и я почему-то боялся маме о них сказать.

– Что, она будет ругаться?

– Нет, она на меня не ругалась особо. Просто я в основном жил с папой, и, когда мама была рядом, я всегда боялся, что, если что-то будет не так, она уйдет просто.

Алёна просовывает руку под голову Антона.

– А я в детстве часто вечерами вот так лежала и смотрела в потолок и иногда молилась, – говорит Алёна. – Там куски штукатурки откалывались и получались узоры, которые можно рассматривать. Совсем же темно не бывает, их все равно видно. Я уже не помню, что представляла, но у меня тогда гораздо лучше было воображение, чем сейчас. Я себе в детстве завидую, когда об этом вспоминаю: можно было взять два колпачка от ручек и в них играть, и придумывался целый мир. Сейчас я так уже не могу.

– Молилась – в смысле Богу?

– Ну да, повторяла какие-то куски молитв про себя. Да я на самом деле только первые строчки «Отче наш» знала, больше ничего. Но даже вот буквально несколько лет назад так делала, лет до пятнадцати.

– А о чем молилась?

– Да о ерунде всякой, учиться хорошо.

Похудеть и быть красивой. Чтобы все меня любили. Чтобы мама меня любила. Ничего не чувствовать.

Антон засыпает и через пару минут начинает сопеть ровно.

Я, кажется, не понимаю, кто я и хочу ли тут быть. Я думала, так только в детстве, когда сидишь на качелях и не понимаешь, кто ты, но сейчас я хожу на работу и все равно не знаю, как понять. И хочется ничего не чувствовать. Сейчас уже никто не начнет внезапно кричать. Но жизнь как будто не двигается. Надо подумать о чем-то, чтобы уснуть. Сколько бы я хотела весить? Сейчас я вешу 46 килограммов, а Таня 44. И при этом она ест пиццу. Но зато у меня плоский живот. А если бы я весила 42 килограмма, было бы так тепло внутри. Хотя сейчас очень холодно, нос холодный и ноги не согреваются. Если весить 42 килограмма, какой будет индекс массы тела? Я читала, что с моим ростом надо весить 39, но это как-то немного странно, что ли. Но картинка была очень красивая. Если стать как эта картинка, будет тепло. А на еду можно просто смотреть или просто о ней думать. Если представить – это почти то же самое, что на самом деле, только без калорий. Что бы я съела без калорий? Макароны с сыром. Сыр бы плавился и тянулся. Жареный пирожок с рисом и яйцом. Шаверму. Только шаверму я бы пожарила на сковородке и залила яйцом, чтобы оно тоже пожарилось. Надо завтра приготовить макароны и курицу в сметанном соусе, но самой не есть. Можно даже майонеза добавить в соус, он так будет кислее и вкуснее. Главное – не пробовать, потом сложно остановиться. Или можно пожевать и выплюнуть. Но так не всегда получается. Нет, так неприятно думать. Приятно о том, что было бы, если бы в шоколадке было отрицательное число калорий. То есть столько же, но со знаком минус. Как если бы на переваривание шоколадки тратилось 500 килокалорий, а в ней самой их вообще не было…

Антон и Алёна сидят в кафе. Петербургское лето: дождя нет, но за окном темно от туч, хотя еще поздний день, не вечер. У Алёны накрашены ресницы, на ней туфли на небольшом каблуке, Антон в длинном бежевом плаще какого-то парижского стиля.

– Вот, я оставшиеся твои вещи принесла, тут из важного диплом и какие-то медицинские бумажки, остальное вроде ерунда только, – говорит Алёна, протягивая Антону небольшую коробку.

– Спасибо. Как вообще дела? Как поездка?

– Да как-то… Нормально, в принципе. А ты?

– Да все хорошо тоже.

– Как работа?

– Ну, работы немного в последнее время, но в целом неплохо тоже.

– А что вообще делаешь? Вечером там?

– Да ничего не делаю. Читаю больше, чем работаю, и это очень приятно. Наташа ко мне переехала.

– В ту же квартиру?

– Нет, мы сняли на Пятой линии однушку. Там душ на кухне, но вообще она красивая, не заставленная.

Оба молчат. Алёна вертит в руках чашку. Она в большом свитере цвета кофе с молоком, рукава закрывают половину ладони, из-под них видны только пальцы. Потом отпускает чашку, натягивает правый рукав на всю ладонь и закручивает его узлом.

– Ты знаешь, мы когда в прошлый раз разговаривали с тобой обо всем этом, о том, почему расстались, почему не получилось ничего, как вообще мы провели эти годы, мы же долго говорили, но я особо ничего не помню. Помню только, что сидела тогда тоже в свитере и думала, как хочется под свитером спрятать диктофон и записать это все, потому что кажется, что разговор очень важный, но его как будто даже сейчас, пока слушаю, уже не совсем помню. Кажется, это какая-то социопатия – записывать на диктофон разговор с человеком, с которым жила пять лет.

– А ты записала в итоге?

– Нет… Если честно, я даже достала телефон и положила на колени, но не успела незаметно включить ничего, а потом уже поздно было, уже договорили. Но я так много не понимаю.

Оба снова молчат, проходит пара минут, и у Алёны на глазах выступают слезы.

– А сейчас о чем думаешь? – спрашивает Антон.

– Да знаешь, я вспомнила, как мы с тобой только расстались, и я шла по улице Пестеля в сторону Моховой, и так хотелось кому-то сказать: «Смотри, как красиво!» – я даже оглянулась вокруг, и никого не было. И я тогда поняла, что не столько по тебе скучаю, сколько думаю, что так невыносимо жить без семьи, без этого ощущения, что тебя принимают. У меня все хорошо, и у нас с тобой было нормально все, но эта рана как будто всегда болела. Как будто то, что меня в детстве недолюбили, до сих пор делает меня человеком, который не может выдерживать то, что выдерживают все окружающие. Хочется, чтобы меня кто-то терпел как есть в плохие моменты и с кем-то можно было разделить хорошие, – но этого же нет у многих даже тех, кто женат и у кого дети. У моих родителей этого не было, они друг друга ненавидели, у тебя, ты сам говоришь, нет – и ничего, люди выдерживают, получают какую-то крупицу тепла от кого-нибудь и живут дальше. Нормальный человек может вот это все подумать, что я тебе сказала, – и решить: «Ну, грустно, но что поделаешь, пойду посмотрю кино и поем мороженое». А я не могу почему-то. Могу только блевать пойти, но от этого потом так грустно. Я же пряталась от тебя, меня рвало в душе, и я там стояла и думала с такой прямо полной уверенностью: «То, как я живу, – это не жизнь». Я не знаю, как надо жить, но мне и сейчас кажется, что это не жизнь.

– Но это, конечно, тоже жизнь. Даже когда ты блюешь в душе – это тоже твоя жизнь. Просто она тебе не нравится, но она все равно жизнь и все равно твоя.

Это тоже моя жизнь. Это моя жизнь. Я вроде слышу эти слова, но не понимаю, что они значат. Может, надо сказать вслух.

– Это тоже моя жизнь. Надо как-то подумать эту мысль потом, – говорит она медленно, спокойно и раздумчиво. А потом вдруг начинает суетиться. – Ладно, слушай, тебе, наверное, пора. Документы я отдала, мне, в общем, тоже уже надо ехать.

– Да, давай. Я тебя рад был увидеть.

– Пока, – бросает она уже на ходу, закидывая рюкзак на плечо.

Она выходит из кафе, он остается. Она быстро и уверенно идет по людной улице минут десять, потом останавливается. Проходит несколько шагов назад. Снова останавливается, слегка мотает головой и снова разворачивается, идет дальше, доходит до троллейбусной остановки.

Алёна едет в троллейбусе и читает книгу с телефона. Буквы расплываются. Мысли не успевают превратиться в слова – она думает, что если выйти на следующей, то можно успеть зайти в новую квартиру, а потом поехать дальше за вещами, и никто не заметит. Это будет всего час с небольшим. Она встает, делает шаг к двери. Останавливается. Возвращается назад и садится. Снова встает. Когда двери открываются, она не двигается и выскакивает в последний момент, когда они уже начинают закрываться. На лице у нее появляется выражение упорства, взгляд фокусируется на точке впереди, челюсть сжимается. Она быстрым шагом заходит в небольшой продуктовый магазин возле остановки, кидает в корзинку пачку печенья в глазури из молочного шоколада, банку сгущенного молока, круассан с творожной начинкой и шоколадный батончик. Почти бежит домой, не раздеваясь, ставит чайник, только потом моет руки, снимает свитер и ботинки, расчесывает и убирает волосы, возвращается на кухню. Бросает пакетик черного чая в огромную кружку, делает две дырки в банке со сгущенкой кухонным ножом, наливает в кружку воды и сгущенки. Быстро ест печенье, запивая сладким чаем, – от холодной сгущенки он перестал быть обжигающим и стал просто горячим. Она за несколько минут съедает печенье и круассан, допивает чай, откусывает батончик, уже вставая, и бросает его на стол. Идет в туалет, включает воду, споласкивает правую руку и засовывает два пальца в рот.

Еще через несколько минут она чистит зубы, чувствуя пустоту в теле и в голове. Моет руки, выходит из ванной. Ей почему-то вспоминается, как в детстве, года в три, она в туалете детского сада начала напевать мелодию из заставки сериала, который шел тогда по телевизору. Ей казалось, что никто не слышит, а потом пришла воспитательница и сказала, что это не песня, а вой и она подумала, что кто-то плачет. Алёне было стыдно и одиноко и, как часто в то время, хотелось вообще ничего не чувствовать.

Алёна подходит к зеркалу, берет сантиметровую ленту из шкафа, немного задирает футболку и на вдохе грудью измеряет обхват талии. Получается 59, но если вдохнуть изо всех сил – 56.

Она смотрит на себя в зеркало, и в голове проносится и потом оседает фраза:

Это тоже моя жизнь.