Помутнение

Понедельник

Последние два года я живу (точнее сказать, жила, но это еще непривычно) в маленькой съемной квартире на окраине. Мне не нужно ходить на работу, поэтому, в общем-то, мне все равно, где жить. Но теперь настал карантин, у моей квартирной хозяйки не стало денег, чтобы снимать дорогую квартиру в центре, и вполне резонно она перебирается назад, в свою однушку. То есть мою. То есть мою бывшую однушку. И вполне резонно мне придется ехать домой, и эту поездку я оттягивала как могла.

Если честно, я бы предпочла больше никогда больше ничего не менять. Я уже могу привыкнуть к чему угодно, только бы оно оставалось на месте.

Но да, я отклоняюсь от темы – я отвлекаюсь, потому что меня парализует ощущение, что эту маленькую квартирку, которую я особенно и не любила (любить в ней можно было разве сам факт ее наличия), я больше никогда не увижу. Я пытаюсь напоминать себе, что я взрослая, а многие взрослые люди в моем возрасте уже сменили несколько съемных квартир. Это вполне предсказуемо не работает, потому что я слишком хорошо знаю: нет универсального кодекса поведения взрослых людей. Как, впрочем, и по-настоящему взрослых людей.

Я уже раз десять пересчитала свои сумки и проверила, везде ли чисто, не остались ли где-то вещдоки. Я в последний раз вынесла мусор и теперь стою спиной к входной двери, глядя на комнату, которая была почти единственным моим другом последние два года (я добавляю здесь «почти», чтобы не быть несправедливой к Марине). Мне не хочется вызывать такси, и я достаю телефон и сразу же прячу, думая, что одна минута погоды не сделает, как не сделают пять или десять минут. Я смотрю в зеркало в прихожей и думаю: «Что я за девочка такая дурацкая, по-прежнему маленькая, тощая, уши торчат, как будто застряла в десятикласснице. Лет через десять я уже не смогу это убедительно объяснить людям», – уныло шучу я про себя, но мне не очень смешно. На кого я похожа? Не на мать и отца, это уж точно. Я похожа на другого их ребенка, моего брата, которому двенадцать. Если судить по фотографиям, он уже даже выше меня.

Общественным транспортом пользоваться не рекомендуют, и тем не менее я решаю ехать на маршрутке. Мне нужно думать о деньгах, и, хотя у меня есть нужная сумма для такси, это все-таки поездка через весь город, и сейчас совсем не час пик, и я вполне могу упаковаться вместе с вещами на заднее сиденье полупустого автобуса. Этот маршрут мне нравится потому, что я больше нигде в городе не вижу горизонт, а здесь минут сорок приходится ехать по частному сектору с низенькими домами. Между этими домами хочется найти взглядом просвет, узкую улицу, чтобы было видно, куда придешь, если выйдешь на ближайшей остановке и решишь спуститься. Но нет, чаще всего там перекрыто – то грузовиками, то цепочкой гаражей, то обыкновенным шлагбаумом с табличкой «Проезд запрещен».

Думала ли я о том, чтобы когда-нибудь выйти посередине маршрута и пойти куда глаза глядят? Конечно думала. Я решила, что это совсем несложно. Я решала так уже не один раз. Но каждый раз, когда я проезжаю мимо остановки, на которой мне хотелось бы сойти (там особенно красиво цветут абрикосовые деревья, и скоро уже будет поздно их фотографировать), меня парализует ужас. Мне не страшно, что на меня кто-то нападет или что я заблужусь, нет. Мне почему-то очень страшен сам факт того, что я буду бояться. Когда я вспоминаю этот паралич, эту безобразную дрожь по всему телу, мне становится так нехорошо, что я предпочитаю ничем себя не беспокоить и не напрягать лишний раз. В конце концов, я прекрасно вижу абрикосовые деревья из окна автобуса.

Можно было бы наслаждаться дорогой, видами и оставшимся временем до возвращения домой, но, конечно, вместо этого я перебирала в голове насущные проблемы. Печальнее всего сейчас то, что на прошлой неделе у меня была последняя сессия с Валей, а сессии у Вали можно купить только пакетом минимум по четыре. Высвобожденных за счет аренды денег на это хватило бы впритык – Валя была хорошая и дорогая специалистка из столицы, а квартира у меня была плохая, дешевая и в самом унылом районе, и где-то даже удивительно, что месяц проживания в унылой квартире аналогичен четырем часам работы с хорошим психологом. Это не укол в сторону арендодателей и не укол в сторону психологов – это признание моего бедственного положения гордого и независимого человека, работающего на себя. Я никогда не собиралась зарабатывать много, я не знала, что мне делать с деньгами, и мне всегда было достаточно того, что у меня есть. Бо́льшую часть одежды я ношу еще со школьных времен. В случае необходимости всегда можно притвориться, что я веду зеленый образ жизни или ставлю социальный эксперимент. Психотерапия была первой дорогой услугой, которую я себе позволила… за сколько времени? Кажется, за всю жизнь. Было бы неплохо наконец иметь порядок в голове.

Да, читая готические романы, я всегда думала о том, что нежелание или невозможность разобраться в собственных мыслях обычно напрямую связаны с нежеланием или невозможностью навести порядок в доме. Естественно, каждый большой и мрачный дом можно было вполне рассматривать как большую и больную голову. Меня физически тянуло пойти и что-нибудь помыть после нескольких глав о пыльной мебели, выцветших обоях, саже и копоти на стенах. Впрочем, как-то мне пришло в голову, что запустение и заброшенность этих выдуманных литературных домов всегда равнялись отсутствию денег, а следовательно, невозможности платить слугам. Выходит, что отсутствие денег равняется невозможности навести порядок в собственной голове – а часто и недостатку сил и времени на чистоту вокруг.

Слушайте, как все сходится-то.

Поубирать у себя я, конечно, смогу, и даже практически бесплатно. И времени у меня на это – если все так пойдет – будет предостаточно. Но даже если не покупать новые вещи, никуда не ходить и не тратить деньги на проезд и психотерапию, я все-таки должна буду (к сожалению) что-то есть. Еще хуже, если придется покупать лекарства. Этого нужно стараться избежать любой ценой.

Когда я появляюсь в своей старой квартире, все в ней оказывается стерильное и нежилое, как будто кто-то заметал следы. Никаких небрежно брошенных вещей, пульта от телевизора на диване, свитера на спинке стула, никаких чаинок на кухонном столе. Мне кажется очень странным, что я здесь когда-то жила, потому что это, скорее, напоминает реконструкцию моей квартиры, ее фоторобот – как будто кто-то описал основное, но не запомнил никаких деталей и получилось описание буквально чего угодно, неспецифического, никакого. И я, скорее, рада войти, потому что сумки у меня тяжелые, а я терпеть не могу тяжелые сумки, а такси при этом я решила не вызывать – мне, видите ли, хотелось посмотреть из окна автобуса на живую жизнь вокруг. Я бы так и не заметила карантин, если бы не переезд, но когда тебе запрещают куда-то ходить, там сразу становится вдвойне интереснее, и у меня действительно было ощущение, что я преступница, а не человек, путешествующий из дома в дом. Весь март я и так почти безвылазно провела дома за работой, как обычно, надеясь, что проблема сама собой разрешится или исчезнет, что ее преувеличивают и переживать не стоит. В апреле случилось это.

(Какое-то время назад Марина прислала мне статью о том, что люди с депрессией и повышенной тревожностью парадоксальным образом лучше других справляются с глобальными катастрофами – если условноесамое худшее уже произошло, то они могут наконец расслабиться и перестать его ожидать.

Конечно, я уже читала эту статью. Это профессиональное. Наш рабочий чат на целых десять минут отвлекся на нее, чтобы поныть о том, какая же это жиза. Но Марина не знала, чем я зарабатываю, кроме того, она пыталась быть полезной, а я пыталась притвориться, что у меня еще есть интересы и культурная жизнь.

«По-моему, кто-то просто посмотрел “Меланхолию” фон Триера, – написала я в ответ на статью о депрессии и катастрофах, неосмотрительно добавив: – Во всяком случае, я никаких улучшений пока не почувствовала. Сколько их ждать-то? Какой градус должен быть у глобальной катастрофы, чтобы меня отпустило?»

«Сашечка, ну у тебя-то откуда депрессия?» – написала она мне.

Действительно.)

Наверное, учитываято, что случилось, мое возвращение должно было выглядеть более эпически. Но оно выглядело тихо и пусто. Я не знаю, чего я ждала. То есть, разумеется, я не ждала ни триумфального, ни драматического саундтрека, но внутри меня что-то должно было произойти по любой логике. (Тем более что технически, конечно, я бывала здесь несколько раз по всяким коммунальным делам – да, это Марина еще не знает, что я честно платила коммуналку все это время. Боюсь себе даже представить, что бы она сказала.)

Вместо этого чего-то главная моя проблема на данный момент – что я не могу придумать, где мне пристроиться с ноутбуком. Еще из важного: я не нашла чай. Кофе было завались, а унылый черный чай без ничего меня почти оскорбил своим отсутствием. Я даже не знаю, кто и зачем мог его купить – в отличие от кофе, конечно. Это жилище совершенно не было похоже на меня, здесь не было никаких моих следов, и тем не менее я каким-то образом прожила здесь много лет. Может быть, это потому, что я почти никогда не жила здесь одна. В одиночестве – жила. Но не одна.

Я сгребла весь кофе в пакет. Я решительно собралась отконмарить это жилище. По крайней мере, очевидную его часть.

План:

1. Каждый день надевать другую футболку и другие кольца. Я пересчитала свои кольца и обнаружила одиннадцать штук, из которых нравились мне все, а носила я только два-три. Честно говоря, я бы надевала и другие штаны, если бы они у меня были.

2. Купить другие штаны.

3. Задуматься о том, почему штаны играют в нашем самовыражении несоизмеримо меньшую роль в сравнении с футболками. (Case in point: футболок – 24, штанов – 2 пары, штанов, не являющихся синими джинсами без черт индивидуальности, – 0 пар.)

4. Заняться самообразованием. Понятное дело, что я, скорее всего, начну и брошу очередной иностранный язык, но кто знает, кто знает…

5. Не лезть в соцсети, мне и без них хорошо.

Большая комната:

1. Просмотреть вещи в шкафах.

2. Просмотреть книги. Подумать, можно ли кому-то что-то отдать после карантина (интересно, сколько это все займет по времени?).

3. Купить новые шторы.

4. Оборудовать нормальное рабочее место.

5. В идеале выкинуть диван. (Понятия не имею, как я это организую, но очень хочется.)

Другая комната:

1. Облить бензином и поджечь.

2. Сделать вот эту штуку, как в «Симс», когда тебе нужны деньги – и ты продаешь стены и пол. И вместо них не остается ничего.

Из магазина пришлось принести сумки размером с меня. Я стояла в очереди седьмая или восьмая и думала, как бы мне просигнализировать остальным покупателям, что я искренне люблю гречку и что у меня действительно нет туалетной бумаги. Дома уже на втором этаже я начинаю пыхтеть как паровоз (нужно начать ходить больше). Само собой, мне хочется реже проводить время в общественных местах, и на какое-то время моих запасов хватит – но на карточке у меня почти ничего нет, а еще я не люблю доставку, потому что не люблю пускать незнакомых людей ни в квартиру, ни под дверь своей квартиры. Мне всегда неловко за то, что я в чем-то подозреваю курьеров, хотя это точно такие же люди, как я, в большинстве случаев задолбанные работой и просто желающие с минимумом стресса провести очередной рабочий день. И все же.

Да, да, это почти последний раз, когда я скажу, что отвыкла от этого жилища (я обещаю!), но странно, что у меня опять есть место, куда можно что-то поставить. Не могу сказать, что моя прежняя квартира была грязной или захламленной. Или, впрочем, могу – я все равно уже не должна бояться своей квартирной хозяйки. В прихожей у меня был большой шкаф, до самого верха забитый поломанными сковородками, какими-то дырявыми кастрюлями и – самое прекрасное – пустыми пластиковыми бутылками. Складывать свою верхнюю одежду мне было решительно некуда, а у меня не то чтобы очень много верхней одежды.

Как-то я робко спросила у хозяйки, точно ли ей нужны пластиковые бутылки в таком количестве, – выяснилось, что да, на мой вопрос о том, куда мне деваться с моими вещами, прозвучало раздраженное: «Ну там же рядом вешалка». Вешалка представляла из себя два довольно унылых крючка, которые мне было искренне жаль. «Надо было сказать ей», – настаивала Марина. «Этого еще не хватало», – вяло отвечала я. Как обычно, постоять за себя у меня не получалось – все мои сердитые мысли, все мои гениальные камбэки перегорали, едва я делала вдох с намерением их озвучить. Хозяйка была перманентно мной недовольна, хотя я вела совершенно тихую жизнь в одном шаге от затворничества и исправно платила каждый месяц, даже когда начались проблемы с деньгами. Окончательно же я разбила ей сердце, когда решила съехать: ей было очень жаль терять деньги (хотя она любила мне напоминать, что это ничтожная сумма за такую квартиру), и она искренне не понимала, что мне мешает продолжать жить с ней и ее дочерью в одной комнате за ту же арендную плату. Я перевела ей сумму за последний месяц и заблокировала ее номер. Тут же посыпались гневные сообщения с других номеров: что-то разбито, что-то испорчено, суд, милиция, разборки… Я с интересом все прочитала, после чего запретила пользователям с незнакомыми номерами себе писать.

Я долгое время говорила себе, что не стоило портить отношения с хозяйкой, потому что мало ли что. Впрочем, кто знает, может быть, испорти я эти отношения раньше, мне раньше пришлось бы вернуться домой и сейчас этот стресс был бы уже позади. Кто знает, что еще можно было бы испортить?

(Да, я знаю, я говорю, что ничего не чувствую, – но знаю и другое: стресс обязательно будет потом, даже если его нет сейчас. Научиться бы хоть когда-нибудь следовать своим собственным советам.)

Соседка снизу явилась через пять минут после того, как я вернулась из магазина (я почти на сто процентов уверена, что она различает звуки ключей, поворачивающихся в разных замках, – не дай бог мне иметь такое чуткое ухо). Конечно, она хотела обсудить мой переезд, мою работу, мою зарплату. Конечно, потом она захотела обсудить мое семейное положение. Всех традиционно интересуют только две вещи: моя вызывающая тоску и жалость внешность и мое вызывающее ужас и недоумение семейное положение. Я буквально ничем другим не примечательна. И да, клянусь, я буду надевать маску для разговоров с соседями и после окончания пандемии. Для разговоров со всеми остальными, впрочем, тоже. Корчить рожи гораздо легче.

– Александра, – говорит она трагически, – зачем тебе эта тряпка на лице?

– Для красоты, – говорю я безмятежно.

Соседка пускается в долгий монолог с презентацией всех результатов всех исследований всех интернет-экспертов по вопросам коронавируса. Я слушаю вполуха, пока наконец не звучит:

– …И вообще, ты молодая женщина, нечего хоронить себя заживо. Совсем в пацана уже превратилась, кожа да кости. Погоревала и хватит. Сколько уже, два, три года?

– Я совсем не горюю, – говорю я честно. – Все хорошо, спасибо.

(Нормально ли говорить, что я совсем не горюю и что все хорошо?)

– Ну как же! Я же вижу, я же понимаю все. Высохла совсем. Такой мальчик был, вежливый, а красавец какой.

– Вы извините, – говорю я, – я пойду, мне работать надо.

Мне приходится обменяться с ней номерами телефонов (в принципе, конечно, это нелишне), после чего мне в вайбер (да, я знаю, но им пользуются мои родители) начинают бесконечно сыпаться картинки «с добрым утром», «с добрым утром», «с добрым утром» (уже час дня? мы уже поздоровались лично?..), с каким-то религиозным праздником, с молитвами, с престарелыми анекдотами. Я думаю, что надо что-нибудь наврать родственникам о том, почему теперь нельзя пользоваться вайбером, и перейти куда-нибудь, где меня не найдут. Мне и так практически никто не пишет, кроме Марины. Или квартирной хозяйки, которая перевела на мою пустую карту один рубль с очередным гневным комментарием (а я почти уже успела обрадоваться, увидев оповещение от банка).

Я отправила ей рубль обратно с припиской: «Не пишите сюда больше, она умерла».

Я долго размышляю, стоит ли мне стелить что-то на диване: спать на кровати я все равно не собираюсь, как, впрочем, и вообще заходить в комнату, в которой она стоит. Я чувствую себя такой выжатой к концу дня, что просто достаю из сумки подушку, кладу наволочку сверху и ложусь, думая, что очень быстро засну. Еще я думаю, что в ответ на призывы меньше горевать и бежать размножаться, чтобы всем вокруг наконец стало не так печально на меня смотреть, можно начать трагически рыдать, можно зловеще произносить: «Не два года, а два года, семь месяцев и тринадцать дней» (это шутка, я понятия не имею, сколько на самом деле прошло времени, поэтому все совпадения случайны), можно схватить говорящего за руки и потребовать устроить мое личное счастье. Ничего из этого делать я, конечно, не буду.

Но вот что я обязательно сделаю – так это проверю, хорошо ли закрыта дверь в другую комнату. Я знаю, что это глупо, но если этого не сделать, я буду мучиться всю ночь.

Не засыпая, я думаю, что за всю мою жизнь меня понимали только два человека: Марина и Саша. Марина – сильные стороны, Саша – слабые. У меня ни с кем не было и, наверное, не будет таких интеллектуально заряженных разговоров, как с Мариной. О чем мы говорили с Сашей первые несколько месяцев, я помню плохо: мне кажется сейчас, что процентов семьдесят этих разговоров происходили у меня внутри. Это был третий или четвертый раз за всю мою жизнь, когда я была влюблена, и каждый раз я влюбляюсь очень сильно, и мне хочется сказать, что это всегда кончается плохо, но на самом деле это кончилось по-настоящему плохо всего однажды. Что-то подсказывает мне, что хуже, чем это, чисто логически уже быть не может.

В школе я много болела и много слушала, какая я способная и как у меня бы все получалось, если бы я только постаралась. Я была очень вежливая уже тогда, поэтому я рассеянно кивала и не перечила никому, хотя, наверное, можно было хоть раз сказать, что, когда две недели в месяц лежишь больная, приходит осознание, что от лишнего старания, скорее всего, будешь лежать лишнюю неделю. Я до сих пор не могу сказать толком, что со мной было. Сейчас все по-другому, эта часть моей жизни выглядит все более и более туманной, и мне приходится себе напоминать, что когда-то такое было вообще. Иногда я жалею, что так и не приучила себя писать дневники – во всяком случае, от своего лица, а не от лица придуманных людей. Я никогда не могла писать о себе – мне не то чтобы было страшно, просто я рано поняла, что всем все равно, и мне показалось, что мне тоже надо скрываться, захлопывать дверь, как только кто-то пытается войти. Это не было самозащитой, потому что очень долгое время на меня никто не нападал, – это было просто выученное поведение, привычка.

(Эта чертова квартира. На съемной квартире об этом думать не приходилось.)

Нет, даже не так. Говорить, что всем все равно, – значит указывать на существование какой-то нормы теплоты и любви (или раздражения и недовольства), которая не соблюдалась. Но «все равно» у меня дома и так было нормой. Мои родители были холодные, не добрые и не злые. Они очень старались делать все правильно, но я никогда не чувствовала, что я им зачем-то была нужна. Я думаю, что они честно пытались сделать все по-другому с моим братом, но еще больше стали похожи на роботов, которые воспроизводят поведение, ассоциирующееся с любовью, и не понимают, почему из набора слов и жестов не рождается нечто большее. Я думала иногда, что бы они сделали, если бы я бунтовала, громче требовала внимания к себе.

(Часы показывают 2:32.)

Вместо этого я простужалась по любому поводу. Мне отменяли прогулки и запрещали мороженое, назначали мороженое и разрешали прогулки. Я могла прийти домой после двух дней в школе совершенно больная. Иногда у меня не было даже симптомов простуды, но от сильного перевозбуждения обязательно поднималась температура и никак не хотела падать. Я болела после походов в театр, в цирк, в гости, после собственного дня рождения. Возможно, поэтому мы как-то стеснялись об этом говорить – не было никакого пугающе непонятного названия, которое сразу снимало бы ненужные вопросы. Все заменяло универсальное «простуда», и, конечно, это значило, что все начинали вдохновенно советовать, как лучше лечить простуду, что купить и к какому проверенному целителю сходить. Меня все чаще и чаще подбрасывали бабушке, потому что родителям нужно было ездить в командировки – да и в целом, наверное, все это было для них утомительно.

(Марина твердила, что именно так и выглядел мой бунт – как еще ребенку привлечь к себе внимание, если не заболеть? То же самое как-то сказала и Валя, мол, не кажется ли мне, что это был мой способ выразить недовольство тем, как со мной обращаются? Возможно, они обе правы. У моего младшего брата тяжелая астма.)

Я рада, что у родителей совсем недолго продлился период веры в насильственную социализацию – мол, надо же как-то тренироваться, надо же куда-то ходить. Я думаю, что они просто устали, потому что заболевала я в десяти случаях из десяти. Тогда я даже не выдержала нескольких походов к психологу, смешных и жалких, где мне пытались внушить, что без школы мне очень плохо, – как только я поняла, что все мои слова тут же передаются выше, я заболела без всяких усилий. И меня оставили в покое. Надо сказать, что после этого мне стало немного легче, во всяком случае, я перестала себя винить за то, что весь класс идет в кино, весь класс приглашают на день рождения, а меня никуда не зовут, потому что я и так скажу «нет». Я была бы очень, очень несчастна, если бы мне всего этого не хватало. Но мне повезло. Впрочем, сейчас я часто думаю о том, насколько иначе могла бы выглядеть моя жизнь, если бы тогда существовала дистанционка, если бы вместо одинокого лежания и сидения дома взаперти с книгами и телевизором я бы отсиживала все те же самые занятия у экрана, видела бы ежедневно своих одноклассников. Если бы с психологом можно было видеться онлайн точно так же, как я сейчас вижусь с Валей. Виделась, точнее говоря.

Возможно, поэтому в самом начале университета знакомство с Мариной произвело на меня такое впечатление. Я была готова сидеть за самой последней партой и никогда ничего не говорить, никогда ни с кем не знакомиться. Если кто-то и использовал переход из школы в университет для персонального ребрендинга, то мне, скорее, хотелось окончательно нырнуть в свою реку, насовсем уже перестать притворяться, что мне среди большого количества людей хорошо и комфортно и что я смогу среди них жить. Мне хотелось спрятать голову и ни с кем не разговаривать, но из-за Марины у меня появились контакты. Она набрасывала сеть на всех, до кого могла дотянуться.

Про кого-нибудь другого можно было бы сказать, что глаза у него домиком, но у Марины глаза были, наверное, как две миндалины, и ресницы у нее как будто хлопали навстречу друг другу. И ногти у нее всегда были цвета самой красивой ночи, синей и фиолетовой. Она спросила меня, свободно ли место рядом со мной, и села, не дожидаясь ответа, – так мы и просидели вместе четыре года до ее отъезда.

И даже странно, что с Сашей меня познакомила не Марина, потому что она знакомила меня со всеми. (Впрочем, совсем не странно, если подумать об этом чуть дольше: единственной социально приемлемой валютой, которая была у Саши, была его внешность, а к чужой красоте, как мне казалось, Марина всегда была равнодушна.) Они знали друг друга совсем немного по какому-то из студенческих клубов, говорила она потом, в конце концов, Саша был старше, где бы им еще пересечься? К тому времени, как все началось, Марина уже уехала в первую из своих многочисленных магистратур; потом ее родители тоже переехали за границу, и она почти совсем перестала приезжать. Она много раз звала меня то в Швецию, то в Англию, то в Германию, где она окончательно, как ей казалось, укоренилась со своим бойфрендом недели, и каждый раз мне надо было вежливо – и скрывая уныние – объяснять, что у меня по-прежнему нет на все это денег и что с моим образом жизни, моими возможностями и моим дурацким здоровьем они вряд ли появятся.