Вэкфильдский священник

– Да, в этом отношении он дошел, кажется, до излишества, – возразил мистер Борчель, – по крайней мере, в молодости он был через чур староват; страсти были в нем сильны, а так как все они направлены были к добру, то и довели его до романических крайностей. С ранних лет ему хотелось достигнуть высших качеств военного и ученого; он вскоре отличился в полку и между людьми науки также приобрел довольно лестную репутацию. Но лесть – всегдашний удел честолюбивых, ибо они особенно чувствительны к похвалам. И вот его окружила толпа людей, которые были ему известны лишь одной стороной своего характера, так что в погони за всеобщей любовью он совсем упустил из вида личность каждого человека. Он любил весь род человеческий; богатство мешало ему распознавать в людской среде мошенников. В медицине известна такая болезнь, во время которой все тело становится необыкновенно чувствительным, так что от малейшего прикосновения ощущается сильнейшая боль; нечто подобное случилось и с этим джентльменом, но только он не телом страдал, а душою. Малейшее бедствие, все равно действительное или притворное, производило на него глубочайшее впечатление, и душа его болезненно отзывалась на всякую чужую печаль. При таком стремлении помогать ближним, не удивительно, что он всегда был окружен лицами, взывавшими о помощи. Вскоре щедроты его нанесли значительный ущерб его благосостоянию, ни мало не умерив его мягкосердечия; напротив, оно даже возрастало по мере того, как таяло его богатство. Становясь бедняком, он делался все неосторожнее, и хотя по речам его еще можно было принять за разумного человека, но действовал он совсем как глупец. Между тем просители продолжали теребить его, и когда ему нечем было удовлетворить их, вместо денег он начал раздавать обещания. Больше он ничего не мог дать им, а огорчить кого бы то ни было отказом он не решался. Таким образом, вокруг него скоплялась масса людей, ожидающих подачки, и, при всем желании помочь, он заранее знал, что доставит им одно разочарование. Эти люди продержались около него некоторое время, но наконец, отстали, справедливо осыпав его упреками. Но, по мере того, как другие перестали его уважать, он и в собственных глазах становился презренным. Он привык опираться на лесть окружающих, и когда эта опора исчезла, он уже не находил удовлетворения в сознании собственной правоты, потому что никогда не справлялся с голосом своей совести. С этих пор мир представился ему в совсем ином виде. Мало по малу лесть приятелей обратилась в простое одобрение. Потом и одобрение сменилось дружескими советами, а когда он этим советам не внимал, то они принимали форму упреков. Из этого он заключил, что дружба, приобретаемая благодеяниями, не стоит уважения; он нашел, что действительно овладеть сердцем своего ближнего можно только с условием отдать ему свое собственное сердце. Я нашел, что… что… Я позабыл, что хотелось сказать. Ну, словом, он решился возвратить себе собственное уважение и составил ним, как восстановить свое состояние. Для этой цели он, со свойственным ему чудачеством, всю Европу обошел пешком. В настоящее время ему не более тридцати лет от роду, и его имение в лучшем состоянии, чем когда либо. Он стал гораздо разумнее и умереннее в раздаче своих щедрот, но продолжает жить чудаком и находит наиболее приятным упражняться в таких добродетелях, которые наименее обыкновенны.

Мое внимание было так поглощено рассказами мистера Борчеля, что я позабыл смотреть вперед на дорогу, как вдруг крики моего семейства заставили меня оглянуться, и что же я увидел! Младшая дочь моя упала с лошади среди быстрого ручья и боролась с разлившимся потоком. Уже два раза она скрывалась под водой, а я никак не мог выпутаться, чтобы вовремя подать ей помощь. Я был так глубоко потрясен этим зрелищем, что даже не был в состоянии что либо предпринять для ее спасения, и она, наверное, утонула бы, если бы мой товарищ, заметив опасность, не кинулся немедленно в воду и, не без труда вытащив ее из реки, не доставил в сохранности на противоположный берег.

Проехав немного далее, остальное семейство благополучно перебралось в брод по более удобному месту, и тут мы могли присоединить ваши благодарения к выражению ее признательности. Насколько она была благодарна, можно скорее вообразить, нежели выразить словами: так она и делала, глядя на своего спасителя признательными глазами и продолжая опираться на его руку, как бы желая подольше пользоваться его помощью. Жена моя выражала надежду когда-нибудь отблагодарить его за услугу ласковым приемом под нашею гостеприимной кровлей. Отдохнув в ближайшей гостинице, мы пообедали вместе с мистером Борчелем и, так как отсюда путь его лежал в другую сторону, простились с ним и отправились далее. Когда мы с ним расстались, жена моя объявила, что он ей как нельзя более по душе, и будь он по рождению и состоянию под стать нашему семейству, она бы не прочь даже породниться с ним. Я не мог удержаться от улыбки, слыша, как она свысока рассуждает об этом предмете; но и не думал сердиться на такие невинные претензии, зная, что с помощью их нам легче живется.

IV

Нет того скромного положения, в котором нельзя бы найти счастья, ибо оно зависит не столько от обстоятельств, сколько от наших свойств.

Новое место нашего жительства находилось в небольшой общине, состоявшей из фермеров, которые сами обрабатывали землю, и если были незнакомы с роскошью, то не ведали и нищеты.

Так как почти все необходимое для домашнего обихода они производили сами, то им редко приходилось ездить в город за покупками. Изысканным образованием они не отличались, но сохранили первобытную простоту нравов и, будучи умеренны во всем, едва ли даже знали, что трезвость почитается добродетелью. Они усердно и весело работали в будни, но тем охотнее соблюдали праздники, посвящая их досугу и удовольствиям. На Святках они пели песни, на Валентинов день рассылали бантики, известные под именем «любовных узелков», пекли блины на масленице, изощрялись в остроумии на 1-е апреля и благоговейно щелкали орехи накануне Михайлова дня. Предупрежденные о нашем приезде, все прихожане вышли навстречу своему духовному отцу, разряженные по праздничному и, имея во главе шествия флейту и тамбурин. Ради новоселья приготовили нам и обед, за который мы весело уселись; и хотя беседа была не особенно остроумна, зато много смеялись.

Наш домик расположен был у подножия холма, по склону которого за двором росла красивая роща, а внизу, перед домом, протекала веселая речка. С одной стороны расстилалось поле, с другой – зеленое пастбище. Мой участок состоял из двадцати акров превосходной земли, за которую я уплатил сто фунтов моему предшественнику. Ничто не могло быть опрятнее и аккуратнее моих заборов и оград, а большие вязы и живая изгородь казались мне невыразимо прелестными. Дом был одноэтажный и крыт чесаной соломой, что придавало ему удивительную уютность; внутри стены были оштукатурены и выбелены, и дочери мои предприняли непременно украсить их картинами собственной работы. Одна и та же комната служила нам кухнею, гостиной и столовой, но от этого нам было только теплее. К тому же она содержалась в образцовой чистоте и вид блюд, тарелок и медной посуды, блестевшей как золото и в порядке расставленной рядный на полках, был так приятен для глаз, что заставлял позабывать о более роскошном убранстве. Кроме этой комнаты, у нас было еще три: в одной поместились мы с женою, в другой наши дочери, а в третьей на двух кроватях спали остальные дети.

В этой маленькой республике, которой я был законодателем, время распределялось следующим образом. С восходом солнца все мы собирались в общей комнате, где еще до нашего прихода служанка разводила огонь. Мы здоровались друг с другом, как следует, ибо я всегда считал полезным поддерживать некоторые механические привычки благовоспитанности, без которых семейные отношения становятся слишком вольны и неприятны; затем мы возносили благодарственную молитву Тому, Кто даровал нам еще день жизни. Исполнив этот долг, мы с сыном шли работать в поле и в саду, а жена моя и дочери принимались готовить завтрак, который всегда у нас подавался в определенное время. Полчаса полагалось проводить за завтраком и час за обедом. За столом обыкновенно наши дамы вели невинные, но шутливые разговоры, а мы с сыном предавались беседам философского свойства.

Вставая вместе с солнцем, мы кончали труды наши по закате его и возвращались домой к ожидавшей нас семье. Тут нас встречали улыбающиеся лица, прибранные комнаты и приятный огонь на очаге, не обходилось и без гостей: то, бывало, зайдет фермер Флемборо, ближайший и самый болтливый из наших соседей, то слепой флейтист; и мы угощали их смородинной наливкой, ни рецепт, ни репутация которой не были утрачены. Эти безобидные гости старались с своей стороны доставить нам удовольствие: один умел играть на флейте, а другой распевал трогательные баллады, как например, «Последнее прости Джона Армстронга», или «Жестокую Барбару Аллен». Вечер заканчивался так же, как начиналось утро, причем младшие сыновья мои должны были поочередно читать молитвы, и тот из них, который читал громче, внятнее и лучше, получал право положить в кружку для бедных полпенни, которое и вручалось ему в воскресенье.

По воскресеньям наступало у нас франтовство, против которого тщетно старался я издавать разумные законы. Сколько я ни произносил проповедей против гордости, но суетность дочерей своих не мог побороть и убеждался, что они втайне все также пристрастны к прежнему щегольству, все также любят кружева, ленточки, бусы и крахмальные оборки; да и жена моя страстно держалась за свое пунцовое пу-де-суа, потому что я когда-то говорил, что оно ей к лицу.

Особенно раздосадовали они меня в первое воскресенье. Накануне вечером я сказал дочерям, чтобы они пораньше одевались утром, потому что любил забираться с семьей в церковь раньше всех прихожан. Они в точности исполнили мое желание, но когда все мы собрались к завтраку перед уходом в церковь, оказалось, что и жена, и дочери мои явились во всем великолепии своего минувшего величия: волосы их были крепко напомажены и хитро причесаны, лица испещрены мушками, а длинные шлейфы их платьев сзади подобраны в пышные кучи, которые шуршали при каждом движении. Я поневоле улыбнулся, глядя на их тщеславие, смеясь в особенности на жену, от которой в праве был ожидать более благоразумия. Тогда я прибег к невольной уловке и, с важным видом обратясь к сыну, приказал ему сказать, чтобы подавали карету. Дочери очень удивились такому распоряжению, но я настойчиво повторил его с еще большею торжественностью.

– Милый мой, ты, верно, шутишь? – воскликнула моя жена: – разве мы не можем дойти пешком? Нам никаких карет больше не нужно.

– Ошибаешься, дружок, – возразил я; – карета нам необходима, потому что, если мы в таком виде отправимся пешком по деревне, нам даже от ребятишек проходу не будет, нас осмеют.

– В самом деле? – сказала жена моя. – А я-то всегда воображала, что и мой Чарльз любит, когда его дети чистенькие и нарядные.

– Чистенькие – сколько угодно, – сказал я: – чем вы будете опрятнее, тем для меня милее; но ведь это не опрятность, а побрякушки. Все эти сборки, мушки, да фестоны только на то и годятся, чтобы возбудить к нам ненависть всех соседок нашего прихода. Нет, дети мои, продолжал я еще серьезнее: – нужно переделать ваши платья на более простой фасон: такое щегольство вовсе не пристало людям, которым дай Бог поддержать хоть приличие. Для меня еще далеко не решенный вопрос, насколько такая пышность позволительна даже богачам, тогда как, по самому простому расчету, всех нищих можно бы одеть ценою одних отделок, употребляемых на модные платья.