Белые лилии

Тут он отпускает меня, разворачивается к столу и хватает первую же попавшуюся под руку свечу – она тонет в огромных ладонях, и пока он бережно закрывает огонь рукой, я смотрю на его живот. Пятно просто огромное… Псих толкает ногой стол перед нами: тарелки, бокалы, столовые приборы и разноцветная лавина еды – все взмывает в воздух и со звоном разлетается в разные стороны. Человек-медведь в один шаг оказывается рядом с гранатово-красной портьерой, обрамленной густыми складками тюля. Он подносит свечу к полотну – тюль вспыхивает и мгновенно занимается…

– Псих, – кричу я. – Ты что за…

Он поворачивается:

– Вали отсюда!

– Что?

– На выход! – рычит он.

Но я мотаю головой:

– Я с тобой! Я без тебя не…

Он отбрасывает свечу, подбегает ко мне, хватает, тащит к выходу.

– Давно нужно было… – хрипит он.

Он продирается сквозь ткань, я что-то причитаю, плачу – я бессвязно сыплю словами, торгуюсь и умоляю, пока человек-медведь разгребает лапами путь к свободе.

И в какой-то миг мы оказываемся у огромных входных дверей.

– Псих… – всхлипываю, но не успеваю договорить.

Огромная лапа – за шею, как котенка. Открывается дверь, боль и давление в шее – я взвизгиваю…

…на меня обрушиваются потоки воды. По инерции я делаю несколько шагов, и ледяной ливень холодными иглами прицельно расстреливает меня. Нестерпимо воняет мокрой псиной. За моей спиной звенят сталь и стекло – Псих с грохотом закрывает дверь. Оборачиваюсь. Холодные капли быстрыми, хлесткими ударами – по моему телу, я мгновенно промокаю до нитки. Подбегаю к двери, хватаюсь за ручку… раскат грома по металлической раме – звенит стекло. Дергаюсь, поднимаю глаза – за стеклом на меня смотрит огромный сумасшедший медведь с дырой в животе, и таких по-человечески честных глаз я не видела ни разу в жизни. Для верности он еще раз громыхает кулаком – снова звон стали и стекла, я вздрагиваю.

– Уходи, – беззвучно говорят губы за стеклом.

Мои окровавленные ладони прикасаются к бледно-серым щекам Психа по ту сторону стекла, дрожащие блестящие красные пальцы оставляют красные разводы. Я упрямо мотаю головой:

– Нет, нет, нет, нет, нет… – судорожно шепчу я. – Миленький, пожалуйста… – слёзы скатываются по моему лицу, смешиваются с дождем, – … не бросай меня.

На той стороне реальности огромный сумасшедший человек исчезает в бесчисленных переплетениях тканей, растворяется в той вариации будущего, где ничего хорошего его не ждет. Там, за стеклом, бездарные садисты, крохотная мертвая девушка, злобные клоуны, Псих, дешевые шлюхи и звери в обличие людей… Низ тяжелой портьеры, закрывающей входные двери, занимается огнем. Где-то там, в глубине полумрака, песню о потерянной любви заглушает гомон людских голосов, почувствовавших запах гари. Из щелей двери просачивается густой дым. Я пячусь назад. Где-то в глубине дикого сада изуродованной сущности, среди восхитительных статуй, славящих низменность человеческой сущности, тонкая, сверкающая нить цвета индиго соединяет жадность, бедность духа, эгоизм, похоть, ярость, создавая совершенную в своей ненависти ко всему живому, сказку…

***

«Когда-нибудь я создам что-то огромное. Настанет время, когда созданное мною станет настолько величественным, что затмит меня: момент, когда уже никто не вспомнит создателя; время, когда сделанное мной будет жить после меня; масштаб, который сделает мое творение достоянием общественности… но по-прежнему будет принадлежать только мне. И вот тогда я отдам это тебе – подарю мое наследие. И вот тогда ты убьешь меня, а после – разрушишь все, что я создавал. Не потому, что ты большая и сильная, а потому, что я позволяю тебе это. Это – моя любовь: позволить тебе разрушить то, что останется после меня – начисто стереть меня с лица Земли»

Глава 10. Ей не дотянуться до него

Внутри что-то взорвалось.

Отскакиваю назад, дергано, судорожно, с истеричным завыванием бормочу что-то бессвязное. Пячусь, но тут же спотыкаюсь – кубарем – на холодный, мокрый бетон крыльца. Смотрю под ноги: грязно-рыжая туша собаки, о которую я запнулась, развернулась ко мне раскрытой пастью с вываленным иссиня-черным языком.

За двустворчатыми дверьми пронзительно завизжали людские голоса.

Я понимаю – не хочу этого видеть. Поднимаюсь, подскальзываюсь, снова встаю на ноги, но тут же замираю совсем ненадолго – секунды, считанные мгновения – чтобы просто осознать, принять, переварить увиденное. Поле битвы. Я никогда не любила собак, но глядя на потускневшие куски меха и разлагающегося мяса, я впервые ощутила масштаб.

Никого им не жаль.

Все это: морды, лапы, животы, хвосты – было живым. Теплым, наполненным кровью, вместилищем жизни, но теперь…

Никого им не жаль! Собаки или люди…

Теперь огромная площадь засеяна тем, что когда-то приносило Сказке пользу, а теперь распадается на элементарные составляющие. Я не знаю, испытывают ли животные чувства, созвучные с человеческими эмоциями, не знаю, мыслят ли, но бесчисленная армия живых существ… Чтобы лишить жизни, пусть и пса, нужно иметь навык. Да не тот, что дает мышечную память рукам, как убить (как свернуть шею крохотной девчушке), а тот, что дает возможность спокойно спать по ночам.

За двустворчатыми дверьми грохот и новая волна людского крика…

Я срываюсь с места и бегу.

Мимо разноцветных лохматых туш, огибая, перешагивая, перепрыгивая и запинаясь о то, что когда-то дышало, смотрело, бегало, стучало сердцем… Запинаюсь, падаю, и мои руки приземляются в мокрый, грязный мех, а под ним – твердость и холод окоченевшего тела. С диким визгом подскакиваю, перепрыгиваю и лечу вперед, боясь оборачиваться: все сильнее пахнет гарью, все громче, пронзительней кричат люди. «Отпетый клерк», наполненный людьми, огнем, пожирающим его нутро, задышал дымом, паникой, смертью, словно живой…

Мимо окоченевших тел, запинаясь о смерть с вываленными языками, я пересекаю площадь. За моей спиной воет сотнями людских голосов, дышит угарным газом здание из стекла и бетона, ожившее безумием. Я бегу, ускоряюсь, все быстрее и звонче мои шаги. Огромная площадь превращается в улицу. Все меньше собак под ногами, а за спиной все громче голоса, жарче – пламя пожара. За моей спиной прямо сейчас, в это самое мгновение гибнут люди: задыхаются, горят, умирают задавленные, затоптанные своими соплеменниками, перемалываемые «Сказкой» в один огромный ком ненужных людей. Широкая улица обрубается перекрестком и становится ответвлением, узким проулком. Перепрыгиваю через редкие трупы животных, подгоняемая единственным страхом – я боюсь, что двери откроются. Быстрое, сильное дыхание прерывается кашлем – едкий дым догоняет меня. Боюсь, что «Сказка» покажет мне то, во что превращаются её подданные: объятые огнем, но все еще живые, кричащие от боли и ужаса люди. Боюсь, что они выбегут, съедаемые огнем заживо, подгоняемые шоком, выбегут из здания, жутко крича, падая на пол, пытаясь сбить с себя огонь. Я представляю запах горелых волос, одежды, мяса. Впереди маячит высоченная стена, я уже вижу тусклый прямоугольник металлической двери. Холодный металл в моих руках – щеколда в сторону.

Я внутри.

Останавливаюсь, замираю. Снова передо мной огромная раскрытая пасть чудовищного зверя: бетонные клыки, шершавый асфальтовый язык, бездонная черная глотка лабиринта… Такое огромное, жуткое чудовище мог приручить только фокусник – накинуть лассо, наброситься, схватить, придушить, зажав в тиски крепких рук, задавив своей волей, и с безумным блеском в глазах слушать, как хрипнет, стонет, задыхается в его руках непокорный зверь. Он умел вовремя ослабить хватку и дать понять животному, что он пришел не убивать, но властвовать. Он заменил лассо строгим ошейником и коротким поводком, чтобы кормить смерть с руки…

Но я не фокусник. Шагаю внутрь. Нет во мне той жажды власти, настолько искренней в своей безжалостности, что ее силуэт во мраке вседозволенности можно спутать с наивностью. Еще шаг. И еще. Нет во мне столько жизненной силы, чтобы заставить людей задыхаться гарью их собственной продажности, умирать в горящих складках их собственной жадности. Я перехожу на бег – углубляюсь в сумрак раскрытой пасти в надежде на то, что она схлопнется, перемалывая меня. Нет во мне того величия, подаренного генетическим кодом матери, доведенное до совершенства её безумием, которое подарило бы мне чувство превосходства – врожденное, первобытное, первородное… Оно дарует абсолют уверенности в своих поступках, и что бы ни делал мой фокусник, как и его мать, он абсолютно уверен в том, что его чувство собственного величия оправдывает все – она научила его искусству бессердечия. Жестокость ради жестокости. Я никогда этого не пойму. Все, чего я хочу – чтобы Сказка спрятала меня. Или сожрала. Мне почему-то стало все равно. Внутрь мертвой тишины – мягкой, серой, прекрасной в своей ненависти ко всему живому. Я бегу вперед. Дождь – потоками с небес, сквозь прозрачный воздух – по серым стенам, по грязной земле, по мусору, по моей коже. Я промокла насквозь. Я рыдаю в голос. Мокрые, серые здания проносятся мимо меня, а я все дальше и дальше, все глубже, внутрь глотки чудовища. Справа вырастает производственный цех с огромной пастью-воротами, жадно разинутой в ожидании мелкой рыбешки. Слева чуть дальше из стены дождя возникает офисный гигант. Я пробегаю мимо пожарной лестницы, и одному Богу известно, чего мне стоит не останавливаться. Чего стоит не подняться наверх, забраться внутрь разбитого окна и свернуться калачиком в углу – лежать там и ждать, когда меня раскусят, пережуют, перемелят – пока от меня ничего не останется. Пересекаю, отмеряю шагами, оставляю позади – километрами мертвая земля под ногами и ни единого звука, кроме шелеста воды с неба. Впереди показались крыши складов. Вода заливает глаза, я тру руками лицо, но это не помогает – весь мир размыт. Я с трудом восстанавливаю маршрут: мимо большого склада на территорию стоянки и там, мимо припаркованных машин к дыре в заборе, а дальше – по извилистым туннелям свалки, где земля расползается под ногами и нестерпимо воняет ржавым железом. Я уже не бегу, бреду наугад – не помню, и одним шестым чувством, наугад, я ловлю дорогу под ногами, верю заросшей тропе, ведь большего у меня нет. Она выводит меня к кривым, косым строениям, больше похожим на свалку, чем на что-то некогда жилое. В поле зрения мелькает черно-серый бетон стены. Я замедляю ход. Уже издалека видна груда мусора, закрывающая люк. Еще какое-то время я по инерции двигаюсь в его направлении очень быстро, но все, что кричало во мне, плакало, в ужасе рвалось отсюда – смолкло. Медленно, шаг за шагом покрываю поросшее бурьяном поле, двигаюсь к огромной свалке и уже отсюда вижу ржавую, перекошенную, облезлую дверь от холодильника, груду камней и огромных осколков бетонных плит, сваленных одна на другую. Уже отсюда, когда до выхода всего пара десятков метров я вижу, что в куче мусора есть лаз. Возможно, им пользовались когда-то. Я понимаю, что смогу протиснуться, но даже не ускоряюсь. Наоборот – медленнее. Я иду и думаю, что все закончится для меня через несколько минут. Вспоминаю Психа – он остался позади, он с дырой в животе умер от потери крови или задохнулся угарным газом, а я – в шаге от свободы. Внутри – горячая, колючая боль, острыми иглами – в животе, в легких, в горле. Останавливаюсь, закрываю лицо руками… Где-то внутри так больно, так горько, так горячо… а слёз нет. Мне бы завыть… Кто меня здесь услышит? Кому я на хрен нужна? Но боль внутри немая, безголосая – жжет, а выходить не хочет. Трусливая курица… побежала, пока голову не отрубили. А может, уже и отрубили, а я не поняла? Ношусь по двору, а тело и знать не знает, что осталось без головы. Не знает, что меня уже нет. Ну и что ты предлагаешь? Вернуться туда и гордо подохнуть?

В мою ногу что-то ткнулось. Я взвизгнула и отскочила. Смотрю вниз – крохотная пушистая задница улепетывает от меня в густые заросли травы. С перепугу я не сразу соображаю, кто это. Всхлипываю, вытираю руками лицо, шмыгаю носом. Жгучая, колючая боль внутри споткнулась и замолчала, и теперь я замечаю, что ливень медленно сошел на нет – остался лишь легкий моросящий занавес из прохлады и влаги. Делаю шаг, еще один. Из травы ни звука, ни шороха, и если бы я сама не видела, ни за что в жизни не узнала бы, что там кто-то есть.

– Иди сюда, – мой голос, надтреснутый и хриплый, пугает даже меня.

Я тихо подбираюсь к зарослям. В одном месте трава начинает заметно трястись. Шаг и еще один – я стараюсь не спугнуть. Тихо раздвигаю траву.

Он трясется, прижавшись к огромному телу. Оно уже окоченело, и шерсть цвета топленого молока свалялась, потускнела, превратившись во что-то неживое. Но щенок этого не понимает – жмется, тихо скулит и трясется. С некупированными ушами и хвостом, он слабо похож на алабая, и о том, что он принадлежит одной из красивейших пород говорит лишь ярко-выраженная внешность его мертвого родителя. Черные глаза-бусины, мокрая мочка черного носа повернуты ко мне и все его внимание проковано к огромному существу, нависшему над ним и телом, в котором уже нет жизни. Я такая всевластная рядом с ним. Я могу сделать с ним все, что угодно, и ничего мне за это не будет. Я – кто-то большой и сильный. Всегда есть кто-то больше, сильнее, безжалостнее. Тот, кто легко свернет шею просто потому, что может это.

Я протягиваю руки, стараясь не прикасаться к мертвому псу. Щенок дергается, взвизгивает и в последний момент пытается убежать, но я успеваю схватить переднюю лапу. Он пищит, звонко повизгивает, пока я тяну на себя пушистый комок страха, поднимаю его – он сучит в воздухе пушистыми лапами, круглое розовее пузо все еще просвечивает сквозь мех, но уже заметно зарастает густым подшерстком.

– Как же ты умудрился не отравиться?

Пес еле слышно скулит, крошечное тельце дрожит в моих руках, а я смотрю на него и думаю, что он наверняка зарос блохами и лишаем по уши. И прижимаю к себе. Мокрый, напуганный, наверняка голодный, он сучит лапками, впивается когтями в плечо, холодный нос упирается в шею, и тут же теплый язык принимается вылизывать соленую кожу. Щенок упирается лапой в ключицу, тянется наверх и вот уже в моем ухе сопит и фыркает мокрый нос. Где-то далеко звучит мое имя. Закрываю глаза, глажу пса по голове и думаю, что назову его Максимом. Пусть хоть одна дворняга с этим именем вырастет психически здоровой. Чей-то голос зовет меня. Сжимаю веки и все быстрее глажу собаку по мокрой, мягкой, как пух, шерсти. Я надеюсь, что свихнулась. Я искренне желаю выжить из ума, потому что в этом цирке уродов тронуться рассудком – совершенно логично. «Марина…» – звучит где-то за моей спиной. Закусываю губу и надеюсь, что боль лишит меня галлюцинаций. Под моим ухом сопит и скулит пес, а за моей спиной знакомый голос выводит незамысловатую мелодию моего имени. Еще одна причина полагать, что я рехнулась – я знаю этот голос. Узнаю его не сразу, потому как в контексте Сказки он совершенно неуместен, и это безумие в чистом виде…

– Марина!

Но все же узнаю – голос движется в мою сторону. Сжимаю пса в своих руках и не понимаю, отчего я не плачу по Психу? Почему боль не поет во мне, не звучит, не ломается? Должна! Должна! Дробленым стеклом по венам! Криком, плачем, а может быть тихим воем откуда-то из самого сердца, но хоть что-то должно быть, а я…

– Марина!

Оборачиваюсь. Она смотрит на меня подбитым глазом, а я разглядываю оплывшую скулу. Пес в моих руках замолчал, съежился, превратился в беззвучный комок. Я назову его Максимом и сделаю достойнейшим из дворняг. Оглядываюсь и бросаю взгляд на захламленную дыру люка, и она, видя это, говорит:

– Они чуть не убили меня.

Я поворачиваюсь к ней, смотрю на разбитую нижнюю губу с запекшейся кровью, и киваю. Они всех не убивают лишь чуть-чуть. Едва-едва, лишь для того, чтобы ярче почувствовался вкус, чтобы громче запел страх, чтобы желание жить перевесило все остальное.