Белые лилии

– Панацею временно отменили, – выдыхает он, зажимая сигарету меж грубоватых, по-мужски красивых, пальцев. – Приходится чем-то компенсировать.

Я смотрю на него и чувствую, как внутри теплится нечто, похожее на азарт – найти в этой куче живого дерьма хоть какой-то изъян. Споткнуться взглядом о визуальное доказательство, что это живое свидетельство не справедливого распределения генетических данных имеет хоть что-то несовершенное.

– Панацею? Сигаретами? – уточняю я.

Он снова пожимает плечами.

– Ничего другого нет.

И я понимающе киваю – бедненький… а затем:

– Расскажи мне, как Максим умудрился выжить после того, как я убила его?

Он делает затяжку, а затем вдыхает, снисходительно улыбаясь и мотая головой:

– Убила… – насмехается он. – Скажешь тоже, – Белка опускает ресницы, стряхивает пепел и, увидев, как он падает с кончика сигареты, снова поднимает глаза на меня. – Ранения в живот редко становятся смертельными. Больно безумно, и подохнуть очень хочется, но чаще всего не смертельно. Тут главное не задеть печеночную вену, и вообще не зацепить основной кровоток, не попасть в солнечное сплетение, а это всё, как ты понимаешь, гораздо выше того места, куда ты целилась, – он подносит ладонь к нижней части грудной клетки, похлопывая себя по межреберью. – Здесь. Нужно еще силу приложить, чтобы загнать нож под ребро. Там основной кровоток. Вот если туда – пара минут – и готово. А там, где была ты… – Белка делает затяжку и машет головой, щурясь, – …Максим ведь сам тебя направлял?

Я киваю, чувствуя, как горечь дыма и обиды щиплет глаза, и Белка вторит мне, кивая в ответ:

– Макс точно знает, чего делать не стоит, так что… – еще затяжка, и на выдохе. – Любит он это дело.

Сердце делает крутое пике, замирает…

– Какое?

– Резать себя, – затяжка. – Мамкин подарочек – ему всегда было интересно, что же она чувствовала, когда вгоняла себе в живот ножницы.

…глухо бьет меня – закусываю нижнюю губу. А Белка на выдохе, все так же обыденно:

– Просто раньше это были какие-то мелочи: иглы, ножи, бритвы. Чаще всего в подушечки пальцев или ребро ладони. Но в тот раз… Ты не убила его, а реализовала давнюю фантазию.

Где-то внутри глотки курлычет желание заорать, но я молча курю, рассматриваю прекрасного злобного клоуна, отчаянно ищу изъяны лица, фигуры, черт возьми, хотя бы косяки в одежде, чтобы отвлечься, чтобы доказать самой себе, что ничего идеального на свете нет.

– В панике ты даже не заметила, – глубокая затяжка, выдох, – как скоро мы были на месте.

– Вы?

– Я поднялся к вам один, но Блоха и Егор остались внизу. К тому моменту, как я вывел тебя из здания, к нам уже ехала бригада врачей, – он еще раз затянулся и выбросил окурок в сторону. – Ну, а остальное – дело техники. Макс долго восстанавливался, но…

– Фокусник, – тихо говорю я. – Все это для того, чтобы я была убедительной в финальном акте?

Злобный клоун оскаливается ухмылкой:

– Верно.

Обманул, надул, обдурил. Я думала, что убила его, а на самом деле… Оглядываю металлическую дверь с ярко-желтой табличкой.

– Вы снесли Сказку?

Белка нехотя отрывает взгляд от моего лица, смотрит на дверь:

– Даже не начинали.

Выбрасываю окурок:

– Можно туда?

Белка смотрит на меня внимательно, зло, словно впитывает все то, о чем я так громко молчу. Будто видит мою обиду, чует гнев и жар, исходящий от моей ярости – он безумно хочет, чтобы я отдала ему все эти вкусности, как в старые добрые времена.

– Зачем? – спрашивает он.

И, правда, зачем? Что я там забыла? Не знаю. Правда не знаю, но мне очень хочется… спрятаться. Опускаю глаза и понимаю, что вот-вот расплачусь.

– Так можно или нет?

Злобный клоун прячет зубы за чувственными губами, роняет взгляд мне под ноги, чтобы снова поднять на меня прозрачные и пустые голубые глаза:

– Отчего же нет? – ржавое скрежетание, лязг и стон металла. – Иди, – говорит Белка, с небольшим усилием открывая металлическую дверь.

Удивительно – не сомневаюсь ни секунды. Я делаю шаг, за моей спиной с грохотом закрывается металлическая дверь в мир уродства человеческой души.

***

Закрываю глаза. Тишина. Вдох – медленный, смакующий, наполняющий меня жизнью…

Я обезумела.

Выдох – опустошающий, очищающий, лишающий омерзения и горечи…

Вконец рехнулась.

В темноте козырька, в полнейшей тишине я чувствую себя единственным выжившим человеком на всей Земле. А она…

…смотрит на меня затравленно, но обессиленная способна лишь беззвучно открывать пасть, тратя последние силы на оскал, который уже никого не пугает. Открываю глаза, и из меня, тихо, ласково льется безумие:

– Привет.

Огромный, неповоротливый зверь едва дышит – зорко во все глаза – на меня. И в рождающейся панике наливаются кровью одеревенелые мышцы, вздыбливается холка и кораллово-розовый язык облизывает мокрую мочку носа. Она ждет, что придут убивать её, придут насиловать, придут ломать её кости, хребет, перебьют лапы, наживую выпотрошат, снимут её блестящую шкуру и украсят ею пол загородной фазенды.

– Не бойся, – тихим шепотом.

Делаю шаг и кромешной тишине стук моего каблука, словно выстрел – замираю, ежусь, чувствуя, как сводит судорогой её диафрагму – рокот, слишком низко, недостижимым нулем децибел, которого я не услышу, но могу почувствовать быстрые колебания воздуха, словно в моем собственном горле рождается чужая истерика. Она поджимает хвост, она пятится, вжимается в высокие стены – Сказка боится.

Я представляю, как вытягиваю руку вперед, и волны горячего дыхания разбиваются о мою ладонь, проходят сквозь пальцы, когда она подозрительно принюхивается. Помнишь меня? Я тебя помню очень хорошо. Даже слишком, и тем удивительнее, что теперь, когда есть возможность не встречаться с тобой я – здесь. Еще шаг. Позволь прикоснуться к тебе. Я представляю, как мои пальцы, едва касаясь мочки носа, скользят по переносице, чувствуя небольшую горбинку и то, как щетинится нос, когда она хищно скалит морду. Тсс… тише, тише. Не бойся. Еще шаг, и моя ладонь ложится на пушистый лоб: медленной нежностью к затылку между прижатых к черепу ушей, по шее, вдоль хребта к холке. Сжимаю пальцы, зарываясь в густую щелковую шерсть, и она переливается всеми оттенками ненависти-индиго: от глубокого, бездонного темно-синего, до мерцающей фиолетовой дымки – плавится, изменяется, раскрывается, наливается, пульсирует и растворяется сама в себе. Я представляю, как на моей коже остается блестящий след: ярко-красные искры – мелкая, но, ослепительно переливающаяся, россыпь гранатово-алых рубинов. Проведу по ним пальцами, любуясь игрой света в ювелирно выточенных гранях, и даже гадать не буду, кровь это или все, что осталось от любви – я украшу себя крошкой из драгоценных камней, впитаю, пуская по кровотоку Сказку, как нечто незабываемое – самое страшное, что когда-либо случалось со мной. То, что я так и не сумела забыть.

Я делю шаг, и еще один, и еще. Без страха проваливаюсь в темноту центральной улицы, ведущей вдоль огромных зданий, производственных цехов и складов.

Металлическая дверь открывается…