Белые лилии
«Now baby
Are you sure you wanna leave?…», – выводят колонки голосового оповещения.
Хотелось бы… Звук тихий лишь потому, что в спальне их нет, но я точно знаю, что когда я выйду из комнаты…
«…Cause when I play, I usually play for keeps»
… будет громче.
Я в последний раз перечитываю написанное на стене, и мысль, рождающаяся в голове, такая мерзкая, что даже сквозь пелену «панацеи» на моем лице проступает отвращение – злобный клоун. Ладони – к лицу, вот дерьмо… Оказывается, королевская блядь – не та, что спит с королем, а та, что обслуживает его свиту. Стою и беззвучно скалю зубы, прячусь за ладонями. На стене почерк не Максима, и вообще везде не его почерк. Вырубил бы уже кто-нибудь звук, а то что-то уж очень быстро закончился день подарков. Обхожу кровать и пересекаю комнату, открываю дверь.
В коридоре – громко, гораздо громче, чем в комнатах. Гостиная пуста, и, глядя на неё сверху, я не спускаюсь – я с сомнением осматриваю гостиную, где ни души. Медленно перехожу из комнаты в комнату: открываю двери, заглядываю в кладовки и ванные комнаты, словно ищу вредителей, а не людей.
– Вика… – зову я.
Еще одна закрытая дверь раскрывает передо мной зев – там никого. Закрываю, оглядываю второй этаж, а затем иду к лестнице.
– Псих? – кричу я. – Олег? Где вы?
Огромная квартира молчит. Ни единого голоса, ни единого шороха, да я бы и не услышала, даже будь они – колонки заглушают детали звуков. Меня это напрягает еще сильнее, и я начинаю просыпаться – верчу головой, кричу все громче, и все чаще моя рука поднимается к лицу, чтобы забраться в волосы, пройтись по заспанному лицу, пряча нарастающее… что? Во мне куча всякого хлама, и я уже не понимаю что чувствую – остатки «панацеи», выгоревшая обида, кастрированное самолюбие, искалеченная, разодранная, как попало сросшаяся любовь и…
Страх.
Я встала в проеме кухне.
Ужас.
Сердце мгновенно взорвалось – забухало, загрохотало, полезло прямо в горло, оглушило грохотом крови в ушах.
Твою мать!
Руки затряслись, спину окатило ледяной испариной – я еле слышно скулю…
Олег на полу кухни.
Я отшатываюсь назад, закрываю глаза, прячу лицо в ладонях. Нутро завязывается узлом.
Господи…
Руки и ноги, безвольно раскинутые в стороны. Я пячусь назад. Неподвижная грудная клетка. Я упираюсь спиной в стену. Дыра в голове.
Я скулю, как побитая собака (собаки мертвы).
Колонки поют о прощании, а я задыхаюсь, хриплю, и где-то на заднем фоне сознания расплывается подступающая темнота. Пытаюсь дышать, но выходит рваный хрип (собаки мертвы).
Где Псих?
Срываюсь с места и бегу в гостиную. Я пытаюсь звать Вику, но выходит приглушенный вой и сиплая истерика. Я мечусь по гостиной, я бегаю из угла в угол.
«No need to justify
That this love had died…»
Я в панике: трясусь, задыхаюсь, скулю. Мне нужно проверить остальные комнаты. Господи, я не смогу…
«…Just say you sweet goodbyes…»
Я обезумела и ничего не соображаю – от стены – к стене, из угла – в угол. Я затравленно смотрю по сторонам, зажимаю руками уши.
«…Farewell if you think the love is gone»
Музыка впивается в мою голову, врезается в уши тонкими иглами… Стало громче?
Замираю.
«If you think the love is gone»
Закрываю глаза.
«If you think the love is gone»
Вдох, выдох…
«If you think the love is gone»
Вокруг витают переливы нот и голоса: музыка заполнила собой все. Открываю глаза, опускаю руки. Источаемая колонками, мелодия смешивается с пустотой и отражается от стен, улетает под потолок. Я оглядываюсь – сквозь гибкую материю музыки отчетливо слышу свое дыхание – быстро, судорожно, поверхностно. Слова приливами окатывают огромную, пустую квартиру.
«If you think the love is gone»
Все громче и громче.
Быстрыми шагами пересекаю гостиную, подхожу к двери: рука – на панель биометрического датчика. Тихий щелчок…
Я открываю дверь, и первое, что бросается мне в глаза – мои старые кроссовки, и лишь мгновением позже я вижу карнавальную маску. Я наклоняюсь, поднимаю картонную дешевку, разрисованную на манер кошачьей морды, переворачиваю: «Спускайся вниз, – говорит картонная кошечка, – без тебя скучно». Переверчиваю маску, и снова на меня смотрит рыжая морда, а я опускаю глаза на пару обуви, которую не видела несколько лет, и чувствую тошноту – ком к горлу, тело мерзко окатывает волной пронизывающего холода.
Открытое окно, надпись на полу, Олег, лежащий на полу кухни, ледяной, как сама смерть, музыка, и вот теперь…
Рваный вдох, подношу ладонь к губам. У меня есть выбор?
Пора бы уже привыкнуть. Грохот крови в ушах. Пора бы, Марина Владимировна. Язык скользит по сухим губам. Никак не получается – снова, как впервые… я принимаю приглашение – обуваюсь в старые, поношенные кроссовки. У меня нет выбора. В моих руках дрожит картонная маска, а я соглашаюсь с правилами игры – пересекаю короткий холл. Палец к сканеру. Двери лифта открываются. И началась самая увлекательная из охот… Внутри – музыка, снаружи – музыка, повсюду – несложный попсовый мотив, и он ведет меня из лифта в коротенький холл, а дальше: коридоры лестница и снова лифт. И все это время надо мной реет голос, поющий о потерянной любви. Я вхожу в лифт, который послушно везет мою маску, мои старые кроссовки и все, что во мне – истерику, ужас, подступающие слёзы – туда, куда скажут. Я снова переворачиваю маску, и мое лицо кривится: всхлипываю, ладонь – ко рту. В горле клокочет страх, обесценивает все, что осталось от меня – я всхлипываю, втираю нос рукавом и смотрю на надпись:
«Спускайся вниз, без тебя скучно.
Псих и Вика»
Первый этаж. Двери лифта открываются…
Свет, звуки, запахи, люди. Господи, сколько же людей! Я стою в открытых дверях лифта и не решаюсь сделать шаг. Музыка вьется, бьется, сотрясет басами воздух, а тот – яркий, рассеянный, насыщенный, слабый, слепящий и тусклый – у света миллиарды оттенков. Мой взгляд ловит каждый штрих, может, от страха, может, от неожиданности, картинка буквально впечатывается в сетчатку, прожигает в ней память о том, что прямо сейчас видят мои глаза – весь спектр света раскрывается передо мной радужным веером лучей, и здесь: красный, который рассыпается бликами от бледно-розового, до насыщенного бордового; желтый, то отливающий золотом, то переходящего в зеленый, а тот искрится оливковым, травяным, изумрудным, холодным мраморным и хаки; здесь синий – то лазурь, то сапфир, то ультрамарин; белый, оранжевый, все оттенки шоколада, лиловый, розовый, бежевый… Шагаю в роскошь цвета, и меня тут же окружает океан – океан людей. Они непринужденно болтают, смеются, и меня омывает звуками их голосов. Волна звуков лижет мою кожу ласковым приливом, и сквозь эту нежность, как сверло – песня, которой нет конца. Она поставлена на бесконечный повтор и, похоже, никого это не заботит. Вклиниваюсь, вливаюсь в толпу. Я прохожу мимо разодетых женщин, и меня касаются нежные нотки туалетной воды, духов. Я прохожу мимо улыбающихся лиц, разодетых и обнаженных спин, порхающих запястий, идеально уложенных локонов длинных волос и улавливаю легкие волны ароматов укладочных средств. Вокруг меня звери: тигры, львы, газели, пумы, ласки, обезьяны… в обличии людей. Я прохожу мимо, я вглядываюсь в декорации лиц: маски до середины лиц, а дальше – помады, пудры, румяна, улыбки, ужимки, смех… Все, что на виду – ложь, все, что истина – спрятано.
Собаки мертвы.
Я пересекаю холл, я продираюсь сквозь людей в карнавальных костюмах, и мне до того страшно, что я едва дышу – поперек горла встают их беззаботные улыбки, тонкий перезвон бокалов, и очень хочется заорать во все горло: «Вас не смущает труп бывшего мэра наверху?» или «Как вам тело бухгалтера-юриста у подъезда? Красочно, не правда ли?» но все эти слова застревают в горле, так, что и не продохнуть – комок колючей проволоки, приправленный битым стеклом в моем горле. Может, от этого так тяжело дышать? Я поднимаю голову, я оглядываюсь, верчу головой и разглядываю декорации. Огромные куски ткани – шелк, тюль, бархат – обрамляют холл отпетого клерка и теперь он, одетый в разноцветные портьеры и шторы, стал похож на трансвестита. Я иду вперед, рассекая галдящую толпу, словно воду – легко и непринужденно. Улыбки, восклицания и смех, приглушенный свет внешнего освещения, и яркие огни свечей: здесь их так много – подчеркнуть интимность момента, так сказать. Все это так… Я подхожу к одному из столов, который заставлен закусками, и буквально захлебываюсь слюной. Я смотрю на еду и не верю собственным глазам – яркая, аппетитная, легкая и невероятно вкусно пахнущая… но я беру тонкий бокал с водой и крошечную салатную вилку. За моей спиной гудит толпа, надо мной витает музыка, вокруг меня – свет и цвет, а все, чего я хочу – залпом осушить стакан и взять следующий. Выпить и его, а потом – еще один, и еще, и еще. Но я прикладываю прохладное стекло к губам и делаю крошечный глоток. Рот сводит: что-то под языком стягивается и пронзает болью. Еще один глоток – крошечный, терпеливый, за которым следует еще один. Выпиваю стакан и прислушиваюсь к судорогам в животе. Все мое тело кричит о еде, но я беру вилку и прижимаю зубец к подушечке большого пальца. Давлю. Вжимаю метал в свое тело, до тех пор пока боль не становится такой яркой, что затмевает собой все, и в этот момент поворачиваюсь и снова смотрю на карнавал. Нет, это не «панацея». Это – правда. И в этом контексте все становится еще ярче…
Свет, звуки, запахи, люди…
… движение, тепло, вибрация и течение воздуха, прикосновения, звон стекла, смех и болтовня, вкус воды на языке.
Я срываюсь с места и бегу к выходу. Там, за портьерами жуткого театра уродов, прячется настоящее. Я одергиваю одну, другую, третью складку тканей, навешанных по всему периметру холла, и оказываюсь перед двумя огромными створками входных дверей. Все же это утро, но такое пасмурное, что не отличишь от вечера – черные клубы туч заволоки небо от края до края, и лишь несколько фонарей делают видимым то, что было сказано.
Собаки мертвы.
Тела бухгалтера-юриста уже нет, а вся площадь перед зданием усеяна трупами животных. Разноцветными, разнокалиберными. Меня тошнит. Вода собирается выходить обратно, но я стискиваю зубы и закрываю глаза. Ну что ты как маленькая, Марин? Тебя же по-честному предупредили. Закрываю рот рукой, часто и быстро дышу. К этому нужно привыкнуть. Нужно смотреть. Сейчас, сейчас… еще минутку. Открываю глаза и смотрю. Те собаки, что ближе ко мне отчетливо видны, и я могу рассмотреть вываленные синие языки, морды в засохшей пене и плюхи блевотины на земле. Их отравили. Я смотрю на побоище и вспоминаю, что «Сказка» никогда не гнушалась убирать неугодных самым быстрым и эффективным способом. А вот это представление – карнавал, «панацея», это – для избранных. Мне оказали честь. Мне и еще четверым, так что мы должны быть признательны. Берусь за ручку двери и тяну на себя.
Дверь открывается.
Мысли-стрелы полетели в голове с той сумасшедшей скоростью, что не позволяет их воспринимать.
Собаки мертвы. Дверь открыта. Карнавал. Маски.
Так, еще раз: собаки мертвы…
Я свободна? Собаки мертвы, дверь открыта. Я могу уйти?
Карнавал. Маски.
Я переворачиваю картонную морду кошки в своих руках, читаю надпись.
***
…наглая, бессовестная дура!
Осознание простой истины снизошло как озарение. И, как и любое озарение, это – ударило… махом руки – он выбил из ладони таблетки, и они с дробным стуком рассыпались по полу. Будь он постарше, он бы использовал «сука», «тварь» или, может быть, «шлюха». Но он только и мог, что бессильно сжимать кулаки и плеваться безобидными прозвищами. Он смотрел, как она тянула бескровные губы в улыбке, видел, как сверкнула острым лезвием сталь её глаз. Ожила. Как только Егор протянул ей ладошки, она словно бы и не умирала вовсе. Он не знал, что это за таблетки, но точно знал, что все, что ей прописали, детям давать нельзя. И в этот момент он понял…
– Никого тебе не жаль, – прошипел Максим.
Она подняла на него стеклянные глаза, в которых отражалось его оскаленное, перекошенное гневом лицо, и, глядя в это бездушное зеркало, он чувствовал, как ломается самая элементарная аксиома – взрослые ненавидят. Дядя Коля – себя, отец – всех, кроме неё, а она – весь мир. Выдумывая причины, обрастая доводами, они изобретают замкнутый круг – карусель порока. Бесконечная цепь изобретательной ненависти, и ни конца, ни края ей нет, ибо она замыкается на саму себя. И тут не столько корысть, сколько неумение общаться по-другому – ненависть – такой древний, такой понятный язык, что постижение грамоты этого языка делает малоэффективными все остальные. Это заложено на генетическом уровне буквами инстинктов – на языке ненависти свободно говорят все народы мира. Он всем понятен. И воззвать к ненависти очень легко – найти, где тонко и нажать посильнее. И вот темно-синяя, клубящаяся, она растет внутри Максима – ненависть поглощает, разрастается, заполняет собой, сметая все на своем пути. Она пожирает красное – уничтожает алую любовь и учит маленького человека безжалостности. Ненависть понятна всем. Он вспоминает, как много раз слышал это от его отца, его матери. Тогда Максим не смог понять смысла слов, и они показались ему глупыми, наверное, поэтому так врезались в память: «Ненавидь меня – говори со мной».
Глава 9. Бал дешевых шлюх
Здание бухает огромным сердцем – басы глухо сотрясают воздух, и, кажется, стены резонируют волнами ударов музыки.
Уйти-то я могу…
«Now baby
Are you sure you wanna leave?…», – издевается надо мной мужской голос. Конечно, хочу!
Под грохот басов, мое сердце, разгоняемое страхом, вторит ударам, и теперь то, что для других – фоновый шум слов, для меня – действие, решающее мою жизнь. Хочу уйти… но отпускаю дверную ручку – доводчик с тихим щелчком закрывает двери. Мне нужно несколько секунд – пара мгновений, чтобы понять, что я делаю. Я разворачиваюсь, путаюсь в складках портьер, чтобы вернуться в разноцветный хаос… Да вот только хаос – больше не хаос.
Они танцуют.
Разбитые по парам, женщины и мужчины в карнавальных костюмах танцуют под незамысловатое «If you think the love is gone…», вьющееся над их головами. Мои глаза распахиваются, жадно впитывают происходящее, но мозг никак не может собрать воедино, интерпретировать, объяснить, в конце концов, почему меня чертовски пугает то, что я вижу. Шарю глазами по пестрой толпе: движения рук, плавные линии танца и сплетения людских тел. Отточенные движения кистей рук, плеч, бедер под пышными юбками, наклоны головы и реверансы.
«If you think the love is gone…»
Как кошмарный сон… Музыкальное сердце стучит, люди танцуют. На глазах – маски, на губах – гипсовые улыбки. Движение красок, переливы света, слова и ноты, витающие в воздухе. Секунды, минуты… я понимаю, что – не так. Размеренное движение людской толпы, улыбки, ужимки. Они танцуют слишком слаженно. Отточенные движения рук, правильные наклоны голов и театральные улыбки на лицах.
Это танцоры.
В голове туманной сиреной: «Собаки мертвы». Я могу уйти отсюда прямо сейчас! Марин, надо бежать! Но я не бегу – я сжимаю в руках картонную морду кошки, и ищу в океане танцующих фигур, в море улыбающихся лиц тех, за кем пришла.
– Псих! Вика!
Вали отсюда! Разворачивайся и беги!
– Псих! – ору я, слыша, как ломается о панику мой собственный голос.
«If you think the love is gone»
Всхлипываю, вытираю рукавом щеки и нос:
– Псих! – еле слышно.
Это бесполезно! Каменные маски-лица танцующих, ритм музыки, заглушающий разум совести – если и есть среди них люди, то они не слышат меня. Бесконечно долго я всматриваюсь в танцующих… но шагаю туда, где меня не слышат.
Окунаюсь в толпу людей. Ароматы, голоса, движение – все наигранно-красивое, неестественно яркое, не живое. Я прикасаюсь к плечам и спинам, и жутко боюсь почувствовать холод фарфора под яркими костюмами. Я огибаю их, протискиваюсь мимо, я расталкиваю локтями танцующих людей.
– Псих! – кричу я, но мой голос тонет в гомоне беззаботных голосов и музыке.
Касания, трепет воздуха, грохот музыки. Среди танцующих людей я одна не попадаю в ритм – все так слаженно, так красиво, что по лед сковывает нутро, поднимается по позвоночнику и сжимает ледяной лапой горло. Люди вокруг, словно заведенные – они не оборачиваются, даже когда я касаюсь их спин, пробивая себе путь. Их так много. Я больше не кричу, ведь это истинное сумасшествие – орать среди глухих. Мой взгляд перебирает маски, словно бы наспех пролистывает ненавистную книгу – ни одно из лиц не запоминается, не выделяется на фоне пестрой толпы. А мне нужно то, что вспыхнет узнаванием:
– Псих, – еле слышно шепчу я не то заклинание, не то молитву.
Над головой – грохот музыки, вокруг меня – море тел, и они бесконечно движутся, управляемые ритмом, словно марионетки. Они задевают меня локтями и подолами юбок, отворачивают от меня свои карнавальные маски с застывшими улыбками, и меня начинает знобить от нарочитой искусственности происходящего. Огромный спектакль, где каждый – на своем месте. В то числе и я, и вот именно это меня ругает больше всего: они свои партии знают, а я даже не знаю, когда мне вступать. Я – на сцене без слов, на меня направлен свет софитов, и я чувствую, как звенит безмолвие над головами зрителей. А я даже не знаю, в каком жанре пьесу мы играем!
А потом – движение! Я улавливаю его краем глаза, и мое сознание выхватывает его из моря движущихся тел лишь потому, что оно лишено театральности. Я поворачиваю голову, и вот она – танцует. Девушка, легкая, тонкая, разрезает людскую толпу легкими, плавными движениями. На лице улыбка, а изящные руки-бабочки порхают над толпой – она танцует. Огибает людей незамеченная, воздушная, словно бы и вовсе не существующая, она парит над ними, и её тело расслабленно вторит музыкальному ритму – она едва заметно кивает головой в такт басам, её губы порхают, танцуя слова песни.
– Вика! – зову я, но музыка слишком громкая.
Она пересекает холл, и изящное создание скрывается за колоннами человеческих голов, чтобы снова выплыть на свет в резных проемах людских тел. Я срываюсь с места. Она очень далеко, но я расталкиваю народ, а он, как назло, путается, мешается и словно плотнее сдвигается на моем пути.
– Вика!
Мне кажется, она слегка пьяна. Вика улыбается кому-то в толпе. Я перевожу взгляд, ищу того, кто ловит её улыбку, и…
Застываю.
Воздух ледяной глыбой в горле, и руки сами собой сжимаются в кулаки, хрустя картоном.
Егор.
Она порхает, танцует, подходит к нему, и я вижу, как тянутся к ней его ладони – ложатся на фарфор кожи таким отточенным, отрепетированным движением. Он делал это тысячу раз – обнимал, прикасался, ласкал пальцами непокорное тело, и, как и сотни раз до этого, он говорит с ней: его губы – о чем-то быстро, жарко, искренне. Здесь и сейчас он – Егор: его глаза открыто и прямо – к её лицу, говорят, просят, умоляют. Я вижу, как то, о чем он говорит – мучает его. А Вика… Вика улыбается и отрицательно машет головой.
Мое сердце заглушает внешний мир – в ушах оглушающе долбит музыка моей крови.
Егор поджимает губы, хмурится. Он молчит, смотрит, гладит её лицо, а затем повторяет сказанное. Я понимаю это потому, что Вика начинает махать головой, едва Егор открывает рот. А потом он смыкает губы, смотрит не неё молча, и в его взгляде, скользящем по бархату её кожи, пересчитывающем каждую ресничку, облизывающем сладкую кромку рта, замыкает: там искрит что-то знакомое, что-то ледяное и острое. Он кивает, берет её за руки и в неспешном танцевальном па разворачивает к себе спиной, притягивает, обнимает хрупкое тело сзади. Она смеется, когда он зарывается носом в шелк блестящих волос. Среди неспешных волн человеческого движения, омываемые голосами и нотами, они застывают, и на несколько секунд становятся вечными, словно статуи: огромными, монолитными, вековыми – излучают нерушимую красоту человеческой грации, заточенную в камне.
А потом он ломает её.
Сотые доли, когда её сознание еще не понимает, что произошло – в липком сиропе реальности её лицо все еще улыбается. Его руки вздулись венами, натянулись жилами и буграми мышц, и зажатая в тисках этих рук голова Вики резко вывернулась под неестественным углом: вправо и вверх. Быстро, четко, отточенным движением сильных рук. Все случилось так быстро, что на её лице все еще сияет увядающая жизнь, но тело, лишившись контроля, оседает, сдувается, лишается формы и опадает тряпичной куклой.
Я не могу дышать.
Вокруг танцуют люди.
Раскрываю рот, пытаюсь вдохнуть.
В воздухе льется музыка.
Мои колени подгибаются, в горле хрипит и сипит.
Егор все еще держит в руках то, что осталось от Вики, а на его лице – оскал сведенного судорогой ненависти молодого лица – все, что осталось от его любви. Он отпускает её, а затем, поднимает голову, осматривается и…
– Марина!
Оборачиваюсь.
Он возникает из буйства красок толпы, как живое среди мертвого. Его лицо перекошено яростью. В одно мгновение он оказывается рядом, и я чувствую мертвую хватку огромной ручищи на моем запястье. Псих локомотивом врезается в пеструю толпу, я – следом, нога в ногу. Господи, как же много людей! Внутри меня оживает паника. Как нарочно, ряженые люди толпятся перед нами, но Псих волнорезом разрывает ткань людской толпы – не церемонясь, не раздумывая: рукой, локтями, плечами и грудью. В моем животе распускаются иглы. Они делают это нарочно. Чем отчаяннее он толкается, тем гуще масса из танцующего сброда. Живой щит.
– Сука… – рычит Псих и рвет меня за собой быстрее прежнего.
Внутри меня рождается паника. Губы дрожат, холодные пальцы – ходуном, и я вроде бы скулю.
Собаки мертвы. Двери открыты. Мы свободны. Те из нас, кто остался. Только теперь до меня доходит – Вика мертва. Всхлипываю, выплевываю куцый обрывок плача, похожий на оборванный крик, но потом хватаю воздух, кричу в спину:
– Собаки мертвы!
– Знаю! – рявкает Псих. – Не могу понять, в какую сторону…
Оглядываюсь, озираюсь – совершенно не соображаю, где мы. Продираемся, протискиваемся, но все еще средь людей. Живое, пестрое, дышащее море людских голов слилось воедино. Поднимаю голову и там – потолок, который спускается в бесконечное море драпировок, портьер, прячущих направления света. Люди, ткань, полумрак – все слилось в единый ком цвета, света, движения. Я не понимаю, в какой стороне выход. Псих впереди рычит и кроет матом – он тоже не понимает. Мне кажется – мы ходим кругами. И вот потом приходит мысль, от которой желудок подпрыгивает к горлу – рано или поздно мы споткнемся о тело Вики. Я скулю, Псих дергает мою руку:
– Прекрати! – рявкает он.
Маски, улыбки, движение, музыка – шизофрения в лицах. Люди вырастают на нашем пути, и нам приходится огибать и распихивать их, но стена, живая стена, никак не заканчивается. Мы ходим кругами, и чем дольше, тем тоньше чувство реального: звонкие минуты смазываются, сливаются, превращаются в размытые тени, маски становятся реальными, и под ними уже не люди, а совы, свиньи, белки, обезьяны, собаки с человеческими ртами – они разевают их, скалят клыки… Вика в руках Егора – это было так давно, словно бы в прошлой жизни, и вообще не со мной, а всего-навсего история, которую я прочла или услышала. Карнавал, тени, люди, маски, музыка, смерть… все так театрально, так вычурно, пафосно, нарочито ярко украшено сумасшествием… Впереди в приступе ярости фырчит Псих, его рука еще крепче перехватывает мою ладонь, а я ловлю в воздухе странную примесь: знакомую взвесь из порока, смерти, лжи и правды, такой очевидной, а потому такой невероятной, что ложь рядом с ней кажется истиной. И эта легкая дымка, словно тонкие завитки дыма, которых нельзя ни увидеть, ни учуять, но можно почувствовать нутром – хрусталем тонкого перезвона до предела натянутых нервов, легкой вибрацией шестого чувства, привкусом искрящегося индиго на кончике языка…
Сердце окончательно обезумело – ударами, разрядами, легким, сладким послевкусием после каждого толчка боли – изнутри – к периферии, от сердца – к кончикам пальцев. Я оглядываюсь, я всматриваюсь в лица животных, до ужаса похожих на людей… я высматриваю сверкающее индиго. Сердце сейчас убьет меня – разоврется, раздерет меня в клочья. Где же ты? Это все – ты! Я же вижу твой почерк, слышу эхо твоих шагов… Выходи! Сквозь безликую массу, мимо оживших кукол. Верчу головой: всматриваюсь, вслушиваюсь, и где-то внутри тонко звенит предчувствие «сказки»… Реальность кружится, превращается в галдящие, смазанные пятна, карусель звериных морд проносится перед глазами, и сквозь прикосновения их мягких лап едва ощутимо чувствуются нажим когтей.
Стоп, сдавленный выдох…
Я врезаюсь в спину Психа и, поравнявшись с ним, вижу – словно айсберг в свинцово-серых холодных арктических водах, человек оказывается перед нами внезапно – людская волна расступилась, обнажая подводный камень. Я вижу перекошенное яростью лицо, сведенную судорогой ненависти челюсть с натянутыми желваками и оскаленной пастью – на нем нет маски. Зачем ему, когда он никогда не носит своего истинного лица? Я вижу ничем не прикрытый восторг, напряженную шею с вздувшейся веной, вздыбленные плечи-холку и правую руку, упирающаяся в живот Психу с такой силой, что кулак почти полностью утопает в складках одежды.
