Мой закон: быть веселым и вечно хмельным
417. «Для того, кто усами кабак подметал…»
Для того, кто усами кабак подметал,Кто швырял, не считая, презренный металл,Пусть столкнутся миры и обрушится небо —Для него всё равно: пьяный, он задремал…418. «Жизнь мгновенная, ветром гонима, прошла…»
Жизнь мгновенная, ветром гонима, прошла,Мимо, мимо, как облако дыма, прошла.Пусть я горя хлебнул, не вкусив наслажденья, —Жалко жизни, которая мимо прошла.419. «Опасайся плениться красавицей, друг!..»
Опасайся плениться красавицей, друг!Красота и любовь – два источника мук,Ибо это прекрасное царство невечно:Поражает сердца – и уходит из рук.420. «Так как вечных законов твой ум не постиг…»
Так как вечных законов твой ум не постиг —Волноваться смешно из-за мелких интриг.Так как Бог в небесах неизменно велик —Будь спокоен и весел, цени этот миг.421. «Страстью раненный, слезы без устали лью…»
Страстью раненный, слезы без устали лью,Исцелить мое бедное сердце молю,Ибо вместо напитка любовного небоКровью сердца наполнило чашу мою.422. «Если ты не дурак, поразмысли о том…»
Если ты не дурак, поразмысли о том,Хорошо ль изнурять себя долгим постом?Пьющий – смертен, но разве бессмертен непьющий?Нету разницы между святым и скотом.423. «Сад цветущий, подруга и чаша с вином…»
Сад цветущий, подруга и чаша с вином —Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.Да никто и не видел небесного рая!Так что будем пока утешаться в земном.424. «Много сект насчитал я в исламе. Из всех…»
Много сект насчитал я в исламе. Из всехЯ избрал себе секту любовных утех.Ты – мой Бог! Подари же мне радости рая.Слиться с Богом, любовью пылая, – не грех!425. «Что ты плачешь и стонешь? Я в толк не возьму…»
Что ты плачешь и стонешь? Я в толк не возьму.Встань и выпей вина. Горевать ни к чему.Долго ль будет глядеть светлоликое солнцеНа несчастных, лицом обращенных во тьму?426. «От излишеств моих – разве Ты обнищал?..»
От излишеств моих – разве Ты обнищал?Что за прибыль Тебе, если я отощал?Я смиренно прошу, чтобы Ты, милосердный,Нас пореже карал и почаще прощал!427. «Смысла нет перед будущим дверь запирать…»
Смысла нет перед будущим дверь запирать,Смысла нет между злом и добром выбирать.Небо мечет вслепую игральные кости.Всё, что выпало, надо успеть проиграть.428. «Виночерпий! Расплавленный лал принеси…»
Виночерпий! Расплавленный лал принеси.Луноликая! В кубок уста погрузи.Ибо жаркие губы любимой и кубокС этой огненной влагою – в кровной связи.429. «О прославленном скажут: «Спесивая знать!»…»
О прославленном скажут: «Спесивая знать!»О смиренном святом: «Притворяется, знать…»Хорошо бы прожить никому не известным,Хорошо самому никого бы не знать.430. «Милосердный, я кары Твоей не боюсь…»
Милосердный, я кары Твоей не боюсь,Славы скверной и скользких путей не боюсь.Знаю: Ты обелишь меня в День воскресенья.Черной книги Твоей, хоть убей, не боюсь!431. «Тот, кто мыслью парит от земли вдалеке…»
Тот, кто мыслью парит от земли вдалеке,Кто узду вдохновения держит в руке,Даже он с запрокинутой головоюПеред сущностью Божьей стоит в столбняке!432. «О мудрец! Если Бог тебе дал напрокат…»
О мудрец! Если Бог тебе дал напрокатМузыкантшу, вино, ручеек и закат —Не выращивай в сердце безумных желаний.Если всё это есть – ты безмерно богат!433. «О вино! Ты – живая вода, ты – исток…»
О вино! Ты – живая вода, ты – истокВдохновенья и счастья, а я – твой пророк.Я тебя прославляю в согласье с Кораном:Ведь сказал же Аллах, что вино – не порок!434. «Мы похожи на циркуль, вдвоем, на траве…»
Мы похожи на циркуль, вдвоем, на траве:Головы у единого тулова две,Полный круг совершаем, на стержне вращаясь,Чтобы снова совпасть головой к голове.435. «Жизнь моя – не запойное чтение книг…»
Жизнь моя – не запойное чтение книг,Я с хвалебной молитвою к чарке приник.Если трезвый рассудок – твой строгий учитель,Ты рассудка не слушай: он – мой ученик!436. «Жизнь короткую лучше прожить, не молясь…»
Жизнь короткую лучше прожить, не молясь,Жизнь короткую лучше прожить, веселясь.Лучше нет, чем среди этой груды развалинПить с красоткой вино, на траве развалясь!437. «Я раскаянья полон на старости лет…»
Я раскаянья полон на старости лет.Нет прощения мне, оправдания нет.Я, безумец, не слушался Божьих велений —Делал всё, чтобы только нарушить запрет!438. «Виночерпий! Прекрасней Иосифа ты…»
Виночерпий! Прекрасней Иосифа ты.Умереть за тебя – нет прекрасней мечты.Свет очей моих – прах твоих ног, виночерпий!Ты – бессмертное солнце среди темноты.439. «Бросил пить я. Тоска мою душу сосет…»
Бросил пить я. Тоска мою душу сосет.Всяк дает мне советы, лекарства несет.Ни одно облегчения мне не приносит —Только полная чарка Хайама спасет!440. «Мы с тобою – добыча, а мир – западня…»
Мы с тобою – добыча, а мир – западня.Вечный Ловчий нас травит, к могиле гоня.Сам во всем виноват, что случается в мире,А в грехах обвиняет тебя и меня.441. «Когда глину творенья Аллах замесил…»
Когда глину творенья Аллах замесил,Он меня о желаньях моих не спросил.И грешил я по мере отпущенных сил.Справедливо ль, чтоб в рай меня Бог не впустил?442. «Нищий мнит себя шахом, напившись вина…»
Нищий мнит себя шахом, напившись вина.Львом лисица становится, если пьяна.Захмелевшая старость беспечна, как юность.Опьяневшая юность, как старость, умна.443. «О законник сухой, неподкупный судья!..»
О законник сухой, неподкупный судья!Хуже пьянства запойного – трезвость твоя.Я вино проливаю – ты кровь проливаешь.Кто из нас кровожаднее – ты или я?444. «О мудрец! Если тот или этот дурак…»
О мудрец! Если тот или этот дуракНазывает рассветом полу́ночный мрак,Притворись дураком и не спорь с дураками.Каждый, кто не дурак, – вольнодумец и враг!445. «О вино, замени мне любовь и Коран!..»
О вино, замени мне любовь и Коран!О духан, я из верных твоих прихожан!Выпью столько, что каждый идущий навстречуСразу спросит: «Откуда бредет этот жбан?»446. «Страсть к неверной сразила меня, как чума…»
Страсть к неверной сразила меня, как чума.Не по мне моя милая сходит с ума!Кто же нас, мое сердце, от страсти излечит,Если лекарша наша страдает сама?447. «Я несчастен и мерзок себе, сознаю́сь…»
Я несчастен и мерзок себе, сознаю́сь.Но не хнычу и кары небес не боюсь.Каждый божеский день, умирая с похмелья,Чашу полную требую, а не молюсь!448. «Мне, Господь, надоела моя нищета…»
Мне, Господь, надоела моя нищета,Надоела надежд и желаний тщета.Дай мне новую жизнь, если Ты всемогущий!Может, лучше, чем эта, окажется та.449. «Если б я властелином судьбы своей стал…»
Если б я властелином судьбы своей стал,Я бы всю ее заново перелисталИ, безжалостно вычеркнув скорбные строки,Головою от радости небо достал!450. «Дураки мудрецом почитают меня…»
Дураки мудрецом почитают меня.Видит Бог: я не тот, кем считают меня.О себе и о мире я знаю не большеТех глупцов, что усердно читают меня.Словарь
Бахрам – сасанидский царь Варахран V (420–438), прославленный охотник за онаграми (степными ослами), популярный литературный персонаж, герой многих легенд, героических и романтических рассказов.
Гурия – райская дева; красавица.
Дервиш – нищий странствующий монах-аскет, последователь суфизма – мистического учения в исламе. Суфии пренебрегали религиозными обрядами, мирскими благами, воспевали мистическую любовь к абсолютному Богу, частицей которого они считали всё сущее.
Джамшид (Джам) – легендарный царь древних иранских сказаний, один из героев «Шах-наме» Фирдоуси. В его правление на земле царил золотой век. Джамшид владел волшебной чашей, в которой мог видеть всё, что творится на земле, и даже предвидеть грядущее («чаша Джамшида» – символ мудрости). Возгордившись, царь потребовал, чтобы ему воздали божеские почести. Приближенные отвернулись от него и призвали на царство арабского царевича Заххака, который захватил Джамшида в плен и распилил надвое. В поэзии Джамшид символизирует как могущественного властелина, так и правителя, покинутого подданными, из-за гордыни лишившегося власти.
Зухра – планета Венера. По преданию, Зухра была прекрасной женщиной, которая очаровала ангелов Харута и Марута, и те открыли ей тайное имя Бога; пользуясь этим именем как заклинанием, она вознеслась на небо.
Иосиф Египетский – библейский Иосиф Прекрасный (Юсуф), упоминаемый и в Коране; почитается как один из пророков и считается воплощением совершенной мужской красоты. Предание о нем послужило сюжетом для многих персидских литературных обработок.
Иса – Иисус Христос.
Калам – тростниковое перо, которым писали на Востоке; в поэзии – символ стройности и изящества, с ним часто сравнивают стан красавицы. По мусульманским преданиям, божественным каламом предначертаны на скрижали все поступки людей.
Кей – собственное имя многих персидских царей, ставшее почти нарицательным.
Кей-Хосров – один из могущественных царей иранского героического эпоса, персонаж «Шах-наме» Фирдоуси.
Коран – священное писание мусульман, по легенде, ниспосланное Аллахом пророку Мухаммаду.
Лал – рубин, поэтический символ уст красавицы.
Марьям – мать Иисуса, евангельская дева Мария, которая вместе с Иисусом признается мусульманской религией святой.
Махмуд – Махмуд Газневид (998 – 1030), могущественный султан и грозный государь, известный грабительскими походами в Индию под предлогом священной войны против неверных.
Медресе́ – среднее или высшее духовное учебное заведение у мусульман. Крупные медресе обычно создавались при мечетях.
Муса – библейский Моисей.
Намаз – совокупность обрядов и молитв, которые верующему мусульманину надлежит совершать пять раз в сутки утром, днем и вечером.
Небесный телец – созвездие Тельца. Телец под землею – бык, на котором, по мусульманским поверьям, держится земля.
Ринд – свободолюбивый гуляка, бродяга, завсегдатай винных погребков и вольнодумец, противопоставлявшийся в персидской поэзии ханжам и святошам.
Симург – мифическая птица, обитавшая, по преданию, на краю земли, на горе Каф. Людям не дано видеть эту птицу, поэтому в поэзии она служит символом невидимого, недостижимого.
Тараз – древний город на территории нынешнего Казахстана, который славился красивыми женщинами.
Фаридун – могущественный царь, персонаж «Шах-наме» Фирдоуси, олицетворение власти, силы, славы.
Хайам – буквально означает «мастер шатров».
Харабат – винный погребок; городские развалины, трущобы, где в средневековых мусульманских городах торговали вином.
Хорасан – историческая область, включавшая в себя северо-восточные районы Ирана, часть Афганистана и некоторые районы стран Средней Азии.
Чанг – струнный ударный музыкальный инструмент.
Чаша Джамшида – см.: Джамшид.
Шариат – свод мусульманских религиозных и юридических законов, составленных на основе Корана.
Шейх – почтенный старец; наставник, занимающий высокое положение в церковной иерархии.
«Счастлив ты и воистину духом высок»
Замечательный переводчик восточной поэзии Герман Борисович Плисецкий (17.05.1931 – 2.12.1992) родился и вырос в Москве, на Чистых прудах, окончил филологический факультет МГУ и аспирантуру Ленинградского института театра, музыки и кино. «Стихи я начал писать рано, лет в шесть, то есть в 1937-м. Вижу в этом нечто символическое: расстрел не расстрел, но пожизненное заключение, – рассказывал он в своей последней публикации. – Переводить стихи стал, разумеется, в более зрелом возрасте. Занимался этим время от времени, пока в конце 60-х годов не выиграл в издательстве «Наука» конкурса на переводы Омара Хайама. Затем перевел газели Хафиза. Так вот и стал профессиональным переводчиком. Для многих поэтов переводы – лишь средство заработка. Для меня не так. Я очень люблю представить себя другим поэтом, побывать в его шкуре… Мировую поэзию ощущаю как перекличку, многоголосье».
Стихи самого Германа Плисецкого в СССР практически не печатали. Как видно, поэту не могли простить участия в похоронах Бориса Пастернака и ходившего в списках стихотворения его памяти:
Поэты, побочные дети России!Вас с черного хода всегда выносили…В начале 1964 года Плисецкий подписал письмо в защиту осужденного «за тунеядство» Иосифа Бродского. Вскоре, решив всерьез заняться кино, он с блеском сдал приемный экзамен на Высшие режиссерские курсы, в мастерскую Михаила Ромма, – но по указке «сверху» не был принят… С тех пор начинается его путь профессионального переводчика поэзии. Первой авторской книгой стал сборник персидских народных четверостиший (1969), а подлинное признание пришло после выхода в свет стотысячным тиражом «Рубайата» Омара Хайама (1972).
Осенью 1970-го Плисецкий пишет в Ленинград Ариадне Сокольской: «Вот и лето прошло, а я лета и не заметил. Сижу дорабатываю Хайама. Почти нигде не бываю. Ибо, как сказал мудрый:
Если есть у тебя для жилья закуток —В наше подлое время – и хлеба кусок,Если ты никому не слуга, не хозяин —Счастлив ты и воистину духом высок.Денег, однако, по-прежнему нету, и на закуску временами не хватает. Никуда мы не ездили, и неизвестно – поедем ли. Во-первых, не факт, что заплатят проценты: в издательстве касса пуста. Во-вторых – карантины (тем летом на юге была вспышка холеры. – Сост.). Поэтому:
Жизнь моя – не запойное чтение книг,Я с хвалебной молитвою к чарке приник.Если трезвый рассудок – твой строгий учитель,Ты рассудка не слушай: он – мой ученик!Ты на меня не сердись за молчание. Вовсе я тебя не забыл, а наоборот, часто о тебе думаю и очень хотел бы повидаться. А писать вроде и нечего – ни событий, ни стихов…»
В феврале 1971-го, за год до выхода «Рубайата», журнал «Иностранная литература» опубликовал подборку переводов Плисецкого из Омара Хайама. Весной он пишет в Ленинград другу, актеру и поэту Владимиру Рецептеру:
«Дорогой Володя! Твое письмо очень меня тронуло. Я извлек его из ящика, распечатывать не стал, а пошел в стеклянное кафе на площади и там прочел, пия вермут и закусывая конфетой. Я мало и редко вижусь с кем-либо, и получилось так, что ты первый откликнулся на Хайама. И сказал именно то, что я втайне надеялся услышать. Создание внутреннего драматического сюжета, некоего целого – и было моей сознательной целью с самого начала работы. Но я так долго склонял и спрягал, и великий поэт, с его небольшим – скажем прямо – набором тем и мыслей, так надоел мне в конце концов, что я уже «притупился» и потерял на время способность оценивать сделанное.
Теперь вижу, что действительно получилось. Хотя и Хайам «проявился». Трудно, конечно, сказать, насколько это Хайам, а насколько я сам, ведь это всегда так в переводах. Я, во всяком случае, сильно подбавил количество «средневосточных» красот, орнаментов, но и так у Хайама их гораздо меньше, чем у других великих персов. Исходил я из того, что он астроном и математик. Каждое четверостишие – уравнение, четкая формула. Значит надо стремиться к предельной формулировочности, афористичности. Поэтому так много тире. Величин в этих формулах сравнительно немного, но они бесконечно комбинируются в поисках неизвестного. Ну и, конечно, интонационное разнообразие. Поэтому я и выбрал трехсложник, как менее разработанный, менее «заигранный», чем ямб. Правда, его труднее «насытить», но зато и возможностей больше. И еще: чередование конкретных и абстрактных четверостиший (деление, конечно, условное).
Мне самому из подборки в журнале, пожалуй, больше всего нравится: «Веселись! Невеселые сходят с ума…» – именно по своей «космичности», что ли. Хотя я не уверен, что у Хайама та же интонация. Впрочем, определить этого не могут и хорошо знающие язык, потому что не понимают, о чем я спрашиваю. Определить границу отсебятины вообще очень трудно. В книге будет, например, такое четверостишие (если цензор не снимет):
Чем за общее счастье без толку страдать —Лучше счастье кому-нибудь близкому дать.Лучше друга к себе привязать добротою,Чем от пут человечество освобождать.Последние две строчки в оригинале звучат так: «Лучше бы сделать рабом одного свободного своей благосклонностью, чем освобождать от оков тысячи рабов». Как видишь, довольно точно, но лексика из «рабовладельческой» переведена в «социалистическую». Отсебятина?
Вообще, Вова, заезжал бы как-нибудь, будучи в Москве. А то я в Питер неизвестно когда выберусь. Наполним «подобные лилиям чаши очистительным пламенем розовых вин» (кстати, печенкой чувствую, что это не хайамовское четверостишие). А пока напиши, когда приедешь. Привет и благодарность всем твоим. Спасибо вам, друзья, на добром слове».
В архиве поэта сохранилось немало теплых писем с поздравлениями по поводу выхода книги Хайама: от Леонида Мартынова, Александра Кушнера, Юрия Ряшенцева, Кайсына Кулиева, Юза Алешковского, Риты Райт-Ковалевой…
«Герман, дорогой! Вот уже два дня радуюсь за тебя и всем читаю твоего Хайама, – писал летом 1972 года Владимир Рецептер. – Это замечательно хорошо, тут много совпадений, приближающих судьбу к судьбе, тут прекрасные стихи, живые, сделанные тобой живыми. Здесь дело не только во внешней удаче-успехе (хотя она-он очень нужны для самой жизни, очень нужны тебе и каждому), а в обретении внутреннего торжествующего покоя, покоя победительного, в отличие от покоя смиренного, рабского… Действительно, читая Хайама в других переводах, я всегда чувствовал за непроявленными строкаминечто. Но всегда побеждала скука, и чтение откладывалось. У тебя же есть какое-то явственно драматическое движение, какой-то ощутимый душевный сюжет, позволяющий каждое четверостишие читать частью целого, значительного и близкого. Не угадывается, а читается роман существования, с безднами тоски и вершинами блаженства. <…> Записываю на свой новый магнитофон, перечитываем и переслушиваем, получаем удовольствие…»
Отдельной ленточкой перевязаны два драгоценных письма от Лидии Чуковской: «Глубокоуважаемый Герман Борисович! Только сейчас получила возможность поблагодарить Вас за Хайама. <…> Шрифт недоступен моим глазам. У меня ведь очень худо со зрением. В свободные минуты мне читают вслух (свободные от собственного писания: писать я еще могу). Наверное, так и следует читать стихи – не подряд, не залпом, помаленьку. Спасибо Вам огромное. <…> Вот наконец мне прочитали – и не один раз – Ваши переводы Хайама. И я могу твердо сказать, что для меня они – лучшие изо всех читанных (то есть двух: Румера и Тхоржевского). Всегда лучшие, а иногда и безусловно прекрасные. Перечислю эти, наиболее полюбленные мной: <…> (Отмечены номера 107 из 450 рубаи. – Сост.) Видите, как много любимых! Даже устала писать. Желаю Вам счастливой работы. Жму руку. Лидия Чуковская».
С рецензией на «нового Хайама» выступил Борис Слуцкий: «Перевод Германа Плисецкого очень хорош. Его русский стих вполне естествен, очень часто афористичен, пословичен. Язык перевода Плисецкого – это язык нашего времени, новой русской поэзии от Пушкина до Есенина и Твардовского. Хайам – философ, его мысль – напряженна и противоречива; многие четверостишия отрицают, перечеркивают друг друга – но весь «Рубайат» очень целен в своей диалектической противоречивости. Всё это требовало от Плисецкого сжатости, четкости, точности…» Рецензент также отдал должное инициатору и редактору издания Н. Болдыревой и составителю сборника доктору филологических наук М.-Н. Османову.
Второе, доработанное издание «Рубайата» вышло, уже небольшим тиражом, в 1975 году с предисловием переводчика, которое написано будто сегодня (и воспроизведено в этой книге). Омара Хайама, разумеется, продолжали переводить и после Плисецкого, однако многие из опубликованных переводов рубежа XX–XXI веков грешат недостатком, тонко подмеченным в эпиграмме Виталия Татаринова:
Переводчиков рать упряма:жертвы менталитета советского,переводят они Хайамане с персидского, а с… Плисецкого.Особую роль в судьбе поэта сыграла созданная им еще в середине 60-х поэма «Труба», посвященная памяти тысяч людей, искалеченных и погибших в страшной давке во время похорон Сталина (Плисецкий попал в эту давку вместе с Евгением Евтушенко, который впоследствии назвал «Трубу» гениальным стихотворением и включил ее в свою антологию русской поэзии «Строфы века»). Автор читал поэму в кругу друзей и знакомых, потом она просочилась на Запад, была опубликована в «Гранях», прозвучала по «вражьим голосам»… В октябре 74-го поэт был допрошен в КГБ («Знаете ли вы, что ваша «Труба» используется нашими недругами за рубежом?»), в декабре – избит неизвестными «дружинниками»… Какой-то тип подошел к его жене в подъезде и прошипел: «Уезжайте отсюда – вам здесь не жить!» После письма в Союз писателей и беседы с секретарем «по оргвопросам» его на время оставили в покое. Но позже, в начале 80-х, когда стихи Плисецкого появились в парижском «Континенте» и других крамольных изданиях, его снова допрашивали в КГБ.
А работа над переводами шла своим чередом. Помимо персидской классики (Хайам, Хафиз, Санаи́, Камаладдин Исфахани́, поэма Файзи́ «Наль и Даман») Герман Плисецкий переводил Гёте, Бараташвили, баллады Бернса, не говоря уже о современных поэтах: от юкагирских до югославских, от филиппинских до французских, а больше и успешнее всего – грузинских и армянских.
Новым триумфом стал выход в свет в 1981 году «Газелей» Хафиза (они были в работе еще с 1972 года). Переводчик читал газели на всех творческих вечерах и обычно, к удовольствию публики, начинал с одной из самых любимых:
Вошла в обычай подлость. В мире нетуНи честности, ни верности обету.Талант стоит с протянутой рукою,Выпрашивая медную монету.От нищеты и бед ища защиты,Ученый муж скитается по свету.Зато невежда нынче процветает:Его не тронь – вмиг призовет к ответу!И если кто-то сложит стих, подобныйЗвенящему ручью или рассвету, —Будь сей поэт, как Санаи́, искусен —И черствой корки не дадут поэту.Мне мудрость шепчет: «Удались от мира,Замкнись в себе, стерпи обиду эту.В своих стенаньях уподобься флейте,В терпении и стойкости – аскету».А мой совет: «Упал – начни сначала!»Хафиз, последуй этому совету.Наградой были долгие аплодисменты… Свои же стихи поэт читал большей частью в домашнем кругу. Печатать на родине их начали лишь на исходе 80-х, в перестройку: «Новый мир», «Нева», «Дружба народов», «Юность» и легендарный «Огонёк», в библиотеке которого вышел единственный, 30-страничный сборник стихов Плисецкого. А сам он в то время пытался завершить грандиозный труд – стихотворное переложение библейской «Книги Экклезиаста» (отдельные главы были опубликованы с предисловием о. Александра Меня в «Литературке»).
Тяжелая болезнь сердца, мучившая его еще с конца 70-х, нарушила все планы. Герман Плисецкий умер в декабре 1992-го, через год после смерти жены и родителей. «Осиротела наша поэзия. Ушел Мастер», – сообщила уже свободная от цензуры «Литературная газета».
– В чем же причина того, что за всю интенсивную творческую жизнь поэт сумел издать лишь одну небольшую книгу собственных стихов? Почему такой крупный поэт, как Герман Плисецкий, почти полностью ушел в переводы? – размышляет Э. Штейн в статье «Великий Хафиз и его русский переводчик», опубликованной в 1992 году в нью-йоркской газете «Новое русское слово». – Возможно, потому, что из двух зол он выбрал меньшее: суровости и жесткости Севера предпочел «двусмысленный Восток».
Эта тема звучит в одном из предсмертных стихотворений поэта:
Бог дал Багдад, двусмысленный Восток,фальшивый блеск, поток речей казенных,фанатов нескончаемый восторги вдоль ограды – головы казненных.Повсюду сласти продают с лотка,а я не сладкоежка, словно на́зло.Хвала халифу, как халва сладкаарахисовая – и в зубах навязла.Суровости и сладости вдвойнедуша сопротивляется упрямо.Хоть сух закон, но истина – в вине.Что делать мне? Переводить Хайама.«Его переводы из Омара Хайама можно смело назвать блестящими, едва ли не лучшими на русском языке. Я думаю, что для любителей поэзии, именно поэзии, а не жалких политических намеков, книга стихов и переводов Германа Плисецкого будет настоящим подарком», – пишет Фазиль Искандер в предисловии к первому полновесному сборнику произведений поэта «От Омара Хайама до Экклезиаста» (М., 2001). Слова, вполне справедливые и для сборника «Приснился мне город» (М., 2006), и для этой книги.