Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

Салатавский десятник после некоторых колебаний снял шлем с головы, бросил поводья коня одному из воинов своего отряда и пошел на площадь, в гущу народа, чтобы хоть на мгновение услышать прекрасный голос своей тайной возлюбленной и встретиться с глазами, как ему казалось, дарующими поистине райское наслаждение. Он знал, что не имеет на это права. Но если он быстро вернется к отряду, вряд ли кто его хватится. Да и что такого может произойти за коротенький, как искра, миг!

– Спой, красавица, про любовь!.. – крикнул кто-то, когда Халисай закончила петь во славу новорожденного царевича.

– Да-да, спой про любовь, несравненная Халисай!

– Твои песни самые страстные в Хунзахе!

Зурначи и барабанщики умолкли, желая послушать одну из самых лучших певиц Аварии, а двое с пандурами подобрались поближе, чтобы аккомпанировать ей. И Халисай, играя на бубне, запела красивую старинную песню:

– Весна моя – твои глаза,

И сад мой лишь твои слова.

Земля моя – руки твои,

Цветы мои – губы твои…

– Громче, красавица, громче! – воскликнул кто-то из толпы восторженно.

– Ярче зажигай! – тут же вторил другой мужчина, в голосе которого не было ни малейшего оттенка пошлости, как, впрочем, и у первого.

А Шахрудин стоял в толпе бедных и богатых узденей, позабыв обо всем на свете, и глядел на Халисай, сливаясь с ее песней, с ее чарующим голосом, завороженный и восхищенный, как никогда.

Люблю ли я тебя?

Меня не спрашивай.

Меня не спрашивай,

Как я люблю тебя!

Весна моя – твои глаза,

И сад мой лишь твоя душа…

Но тут слева донеслось до ушей салатавца чье-то непристойное замечание… Это явно касалось красивой певуньи, но уши Шахрудина отказывались верить в это. Как можно так отзываться о красивой женщине – олицетворении чистоты, красоты и благородства?!

Справа от молодого воина стояли кумыки, за ними даргинцы, лезгины… Он повернул голову влево и увидел крепко сложенного мужчину лет тридцати, по говору которого не трудно было догадаться, что он хунзахец, а по богатой одежде – неизвестно кто, может, бек, а может, просто уздень из богатых. Как бы то ни было, скрепя сердце, Шахрудин заставил себя отвернуться от надменного лица незнакомца. Но мужчина еще раз озвучил свои пошлые мысли, которые, по всей видимости, нравились трем его товарищам, пожиравшим глазами красивую певицу.

– Ты про кого это сказал? – Шахрудин, не помня себя от возмущения, шагнул к незнакомцу и хлопнул его по плечу.

– А тебе какое дело до моих слов, холоп неотесанный? – мужчина лишь коротко оглядел молодого воина и, не находя на нем ничего впечатляющего – простая старая кольчуга, короткий меч на сыромятном ремне с железной бляхой, истоптанные чарыки из толстой кожи и никакого символа власти на груди, замахнулся кулаком. Угодил он Шахрудину прямо по носу, но вскользь, даже кровь не пошла.

Шахрудин же, не долго думая, врезал кулаком по лицу пошляка так, что наглец в парчовом бешмете и сафьяновых сапогах упал под ноги толпы, но быстро вскочил на ноги и прикрикнул на мужчин, стоявших с ним, которые, как выяснилось, оказались его нукерами. В следующее мгновение молодого воина схватили трое и потащили с площади. К месту драки быстро подтянулись нуцальские нукеры и попытались разобраться в их ссоре. Но сын бека и узденки – чанка[19 - Чанка (авар.) – дитя неравного брака, когда один из родителей представитель высшего сословия.] – грубо оборвал их. На вопрос нукеров, что, мол, тебе, малый галбац, понадобилось от сына Пайзу-бека, салатавец не мог ничего ответить. Ему было стыдно говорить о том, что он услышал из уст нечестивца. И хотя многие видели, что первым ударил чанка, никто из свидетелей не спешил с заявлениями. Старший из нукеров предложил молодому воину выплатить штраф чанке, но сын бека не дал воину ответить на вопрос, заявив, негодуя:

– Какой штраф может заплатить грязный и нищий холоп?! На поединок его со мной! На поединок!..

– Я не холоп, но воин Престола! – заявил салатавец. – И если кому-то придется заплатить, то это тебе за грязный язык, нечестивец!

– Тогда защищайся, собачий хвост! – чанка выхватил короткий меч из ножен своего нукера, на его же поясе висел небольшой позолоченный кинжал, и, не давая молодому воину опомниться, нанес первый удар, норовя угодить точно в голову. Но нет, не достиг цели чанка: ловкий салатавец – слабых воинов не держат в авангарде – как тень, ускользнул в сторону.

– Поединок не освящен именем Нуцала!.. – нукеры пытались еще остановить схватку, но чанка их не слушался, останавливать же силой сына влиятельного бека они не посмели.

В следующее мгновение Шахрудин тоже выхватил из ножен свой короткий меч и легко стал отражать удары.

Тем временем старший из нукеров побежал к замку…

– Ты без кольчуги, лживый чанка, – бросил Шахрудин, уверенно скрещивая с ним свой меч, – подожди, пока я тоже буду без нее, чтобы сравняться нам…

– Таких трусливых шакалов, как ты, не спасет ни кольчуга, ни ложь!

– Боишься, что я расскажу, какими словами ты брызжешь на празднике?.. Аллах свидетель тому, что лжец – ты, а не я! – крикнул в ответ молодой воин и, не переставая сражаться, стал расстегивать боковые застежки на своей кольчуге. Кое-как сбросил с себя стальную рубаху. – Если я одолею тебя в кольчуге, меня обвинят в неравном поединке, но теперь ты узнаешь, каково врать и браниться!.. – крикнул Шахрудин и ринулся в атаку, осыпая наглеца мощными ударами, от которых тот едва успевал защищаться. Салатавец прижал его к стене караван-сарая, безостановочно ударяя по его мечу, но так, чтобы не зарубить насмерть, а выбить из его руки клинок. Чанка, осознавший превосходство молодого воина, тяжело дышал от усталости и слабо держался на ногах. В его бешено вращающихся глазах застывал ужас, перекошенный в диком страхе рот уже не извергал словесной брани. Было видно, что он теперь недоумевает, откуда у простого воина столько силы и мастерства рубки. От смерти чанку-пошляка теперь отделяла лишь добрая воля салатавца. Шахрудин уже несколько раз мог зарубить чанку, но не делал этого, не желая нажить могущественных врагов: имя Пайзу-бека было широко известно во всей Аварии.

Молодой воин еще надеялся быстро расквитаться с оскорбителем его тайной возлюбленной и вернуться к своему отряду. Но в один миг он расслабился или задумался, как лучше выбить меч у противника. …Уголками глаз он заметил чье-то красноватое платье… Неужели это она?..

И вот оно, досадное мгновение! Чанка нанес удар. Его меч, рассекая воздух, летел прямо в голову салатавца, не защищенную шлемом. Клинок чанки мог бы надвое расколоть его череп, если бы он не успел… А успел он лишь подставить левую пустую руку, одновременно скользя вправо. И что же? Голову-то он спас, а вот кисть левой руки, срезанная словно кусок палки, упала на землю. Воин авангарда не дрогнул, не смяк, но одним точно выверенным ответным ударом пронзил чанку насквозь. Кончик клинка выглянул из спины, и на землю чанка упал уже мертвый.

Шахрудин, как обучал его сам Шахбанилав, снял с пояса тонкий кожаный шнур, предназначенный для жгута или удавки[20 - Факты использования удавок у дагестанских горцев описаны итальянским путешественником Валентием Каморрой. Удавки применялись для снятия часовых или убийства какого-либо высокого лица, пробравшись в стан врага без оружия.], одной правой рукой намотал на укоротившуюся теперь левую конечность возле локтя и, подобрав с земли какую-то щепку, затянул его. Все это он делал без стенаний и быстро. Нукеры убитого чанки были в страшной растерянности, но потом спохватились и порывались было зарубить раненого воина, нарушая тем самым священный для всех народов мира закон поединка. Негодование толпы заставило их отступить и вложить мечи в ножны. Минутой позже прибежали нукеры с приказом Нуцала бросить всех драчунов в подземелье.

Нуцальские нукеры забрали мечи у нукеров уже мертвого чанки и повели их, подгоняя остриями своих копий, в подземелье. Следом повели и салатавца, из раны которого все еще струилась кровь. Одного жгута мало, чтобы остановить ее, особенно если приходится стоять на ногах и двигаться. Проходя мимо костра с жарящимся бараном, Шахрудин попросил головешку. Ему дали горящую палку и… Видевшие, как салатавец сам прижег рану, не издав при этом ни единого звука, были восхищены им. От запаха и боли голова его пошла кругом, но, собрав в кулак всю силу воли, он удержался на ногах. Главное, кровь остановилась. Теперь ему не грозит смерть от потери красной влаги жизни, в которой, как утверждают некоторые богословы, обитает душа, словно рыбка в море. Разве что диван-визирь приговорит его теперь к смертной казни, и широченный меч палача после праздника отсечет ему голову…

«Ну и пусть, – думал про себя салатавец, – мог ли я не наказать пошлого чанку? Не потребовать взять свои слова обратно? Нет, не мог. Хотя, видит Аллах, я не хотел его убивать…»

В толпе народа пошли разговоры, что Шахбанилав обучает больших галбацев воинскому мастерству так, что они не чувствуют боли, хоть ты их на куски разруби, хоть в пылающее пламя брось! Галбацы, обученные Шахбанилавом, – самые сильные в мире воины…

* * *

Великий праздник продолжался.

Гонцы с приглашением на праздник были отправлены ко всем правящим в Дагестане дворам. Основная часть празднования рождения престолонаследника могла начаться лишь по приезду в Хунзах иных правителей.

Поединок со смертельным исходом нисколько не омрачил праздник: смертью от меча тут не удивишь даже ребенка. По обычаю, летние ссоры хунзахцев, равно как и аварцев, из множества иных сел переносились на зиму, когда хлеба были убраны и сено заготовлено, между желающими поквитаться друг с другом начинались освященные Нуцалом поединки на мечах, главном воинском оружии. В Хунзах, чтобы посмотреть эти поединки, съезжались уздени и беки со всех концов Дагестана. В иную зиму все караван-сараи Хунзаха были переполнены приехавшими. На таких поединках гибли сильные воины, но далеко не все они заканчивались гибелью одного из дерущихся. Сумевший выбить оружие из рук противника, как правило, проявлял великодушие, а уронивший оружие в поединке признавал противника победителем и больше не ссорился с ним.

Но сейчас, едва трех нукеров убитого чанки и молодого воина увели в подземелье, на площади вновь заиграли зурначи и барабанщики, и вновь лихие молодцы-уздени – потомственные воины аварского Престола – пустились в пляс со стройными аварками. Если не брать во внимание этот досадный инцидент с честолюбивым салатавцем и крикливого язычника Чармиль Зара, столь ненавистного ревнителям Ислама, аварцы, иноземные купцы и дагестанцы из других ханств веселились без ссор и обид.

* * *

Мухаммад-Нуцал – Правитель Аварии – был старшим сыном Дугри-Нуцала, погибшего в боях с грузинскими князьями еще задолго до персидско-горской войны. После многовекового арабо-персидско-турецкого господства в Закавказье грузинские князья все больше набирали силу, а дагестанские горцы, как, впрочем, и другие северокавказские народы, не знавшие в своей истории никакого господства над собой, жили инертно, как и тысячу лет назад.

Нуцал сидел в кресле, застеленном пятнистой шкурой леопарда, в окружении родных, близких и дорогих гостей. Было видно, как он сдерживает свою радость, соблюдает правила, приличествующие Правителю. А не то вскочил бы из кресла, как обезумевший от счастья юноша, и пустился бы в пляс, точно лихой уздень, перебравший вина. Но Мухаммад-Нуцал как амир правоверных не пил вина; во всяком случае никто не замечал его за этим противным Аллаху занятием. Бывало, правда, он процеживал пенистую бузу, особенно дидойскую, которую привозили ко двору в качестве подарка купцы, торгующие в Хунзахе хвойным маслом для светильников и лампад.

Улыбка на светлобородом лице Нуцала, разом зажженная придворной повитухой, первой сообщившей о рождении мальчика, уже не угасала даже на мгновение. Он едва находил в себе силы, чтобы не кричать, не петь от радости, сорвав со стены пандур, висевший среди мечей, как символ радости и горской поэзии. Его то и дело порывало броситься в женскую половину покоев, откуда доносился необыкновенно громкий плач новорожденного. Но это было бы, по обычаю, неслыханным бесстыдством: даже Правителю не подобает являться туда, где женщины заняты своими святыми делами. А потому и сидел он скромно, как того требуют горские нравы, в кругу родных и близких, а также дорогих гостей, лишь принимая поздравления и подарки.

Благодарил он всех, даже рабов, которым, конечно же, нечего было дарить своему господину, да и не имели они такого права: всякая вещь, которую найдет, отнимет или заработает раб, принадлежит его господину. Но, прислуживая за длинным дубовым столом, поднося на серебряных блюдах жареное мясо, плов с черносливом, творог из овечьего молока, перемешанный с изюмом, тонкие блины с медом и кувшины с легкой пенистой бузой, рабы и рабыни умудрялись поднимать глаза на Повелителя и кротко молвить слова поздравлений, выражая тем самым непритворную радость за Дом нуцальский, в чьей собственности им жить и умирать.

– О, наш Пресветлый Повелитель, благословен час и день, в который родился ваш сын – наш новый Владыка…

– Благодарю, дитя кротости, – снисходительно отвечал Нуцал своим рабам, называя каждого по имени, что являлось для них высшей наградой среди прочих немногих удовольствий, которых удостаиваются и невольники в этой бренной жизни.