Песочный человек

– Многих в детстве крестят, разве это имеет для взрослого человека значение? Ведь крестят в несознательном возрасте. И мне не доводилось встречать родителей – христиан, которые бы решили крестить своего ребенка в мечети, например. А когда этот ребенок вырастает – это его личное право, верить библии или нет. Или верить чему-то иному. Или вообще ничему не верить. Я имею в виду религию. Вот вы, откуда вы знаете, какой бог главный?

– Что? – икнул Павел.

– Все говорят, что бог один, но у каждого он свой и конкретный. А религия – как бесплатное приложение. Общие правила пользования.

– А вы верите? – Павел с трудом подбирал слова и они ему не нравились. – Верите в кого-нибудь… из богов?

– Я не хочу верить. Я хочу знать.

Павел косился на меня и продолжать теологическую беседу не спешил. Я махнула рукой, икнула, убрала бутылку с коньяком в сумочку, расстегнула пальто и устроилась поудобнее в кресле.

– Я уже не боюсь лететь. По крайней мере, сейчас. Не могу сказать, что я кристально трезва, но не такая пьяная, как вы, должно быть, думаете. Вы меня просто заговорили, а я выведала вам все свои тайные мысли. Вы психолог?

– Почти.

– Это как? Так бывает?

– Всякое бывает.

– Да, чего только не бывает, – усмехнулась я. – Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам. А вам не жарко?

Наверное, после этой фразы я уже уснула.

Во сне я видела себя Марией – Магдалиной, а Христом был Павел. Я оплакивала Павла – Христа и вдруг услышала какой-то знакомый, низкий и глубокий голос: « Не плачь, Марленикен»… Я подняла голову и вздрогнула. Передо мной стоял человек в песочном костюме. Я спросила его: « Кто ты»? А он ответил: « Тот, которого ты ждешь». Я снова спросила: « Как твое имя»? А он усмехнулся и воскликнул: « А ты угадай»! И я стала гадать: « Шварц? Ганс? Гейнрих»?.. После каждого названного мной имени, человек в песочном костюме стучал палкой по кресту, на котором висел распятый Павел – Христос, и говорил: « Не верно»… Потом я спросила: « А может, ты – Румпельштильцхен»? Человек в песочном костюме начал смеяться. Сначала тихо. Потом громче. Еще громче. И, захлебываясь смехом, крикнул: « Не угадала! Не угадала! Ты не знаешь, кто я! Не помнишь, кто я»!..

… Мне стало холодно… И я проснулась… Резко открыла глаза и увидела Павла, склонившегося надо мной.

– С вами все в порядке? – спросил он.

– Да… Извините…

– Ничего…

Павел откинулся на спинку своего кресла.

– А что вам снилось?– спросил он.

– Сказка.

– Да?

– Да. Сказка братьев Гримм. Румпельштильцхен.

Я повернула голову и посмотрела на Павла. Он быстро застегнул верхние пуговицы своего пальто. Может, мне показалось со сна, что на его шее колом стоит белый воротничок священника…

*** *** ***

4 глава.

Мы больше не разговаривали. И когда покинули аэропорт, просто сказали друг другу: « Счастливого пути» и разошлись. Было очень жаль. Когда я села в такси, протянув водителю бумажку с адресом, заботливо написанную Озоновским, мне вдруг почудилось, что от моего сердца шли невидимые нити. И они порвались, когда я уехала от Павла… Мне будет его не хватать… Странно, что я так привязалась к незнакомому человеку за время одного полета…

Про Озоновского я вспомнила лишь у ворот католической школы: громоздкой, серой, готической…

Уже темень. Близится ночь. А я одна. «А Германа все нет», – зачем-то сказала я про себя. К тому же, я попросила водителя остановиться не у самой школы, а напротив книжного магазинчика. Ну, не попросила, конечно. Я тщательно следила за дорогой, когда мы отъехали от центра города, а увидев магазинчик, около которого расположилась небольшая площадка, выложенная булыжником, замахала руками. И сразу же протянула купюру. Водители везде одинаковые. Что в Москве, что в Париже. Даже в бунтующем.

Когда такси уехало, оставив меня одну на небольшой площади перед магазинчиком, я поежилась. В Москве бы за такую купюру водитель хотя бы поинтересовался, что мне нужно в этот час в таком месте. А в Париже, должно быть, этот водитель подумал, что у меня свидание.

Странно, что я не спросила Озоновского, как звучит на французском « Парижская католическая школа». Может, Озоновский ждал, что я ему позвоню и спрошу об этом? И вообще, как я буду объясняться со школьниками? И о чем с ними говорить? Зачем? Почему? Я по-прежнему не понимала ничего. Больше всего не могла понять, зачем я сюда конкретно прилетела…

Наверное, я оказалась в Париже для того, чтобы простить Озоновского. Тяжело было думать о нем плохо после пяти лет, проведенных вместе. Ведь для чего-то же он меня сюда отправил одну…

Я, конечно, могла бы доехать и до самой школы… Но мне очень захотелось, ни смотря ни на что, проделать до этой самой школы путь пешком. Я ведь очень люблю сказки… Как там говорил Озоновский? Выйти с площади, подняться на пригорок, спуститься, потом налево и прямо…

Интересно, этот его сын хорошо говорит по-русски? Я совсем ничего не знаю о сыне Озоновского! И он мне ничего о нем не рассказал! Общие детали не в счет! Я даже не знаю, как его зовут! Ужас! Я не спросила, потому что была в шоке и мне было не до подробностей! Но Озоновский! Он-то почему ничего толком мне не объяснил? В этом тоже был некий смысл? Был ли вообще в этом какой-нибудь смысл? Но отступать некуда. Уже почти ночь. Я чертовски устала и хочу спать. Чтобы попасть обратно в аэропорт, переночевать там и улететь обратно в Москву, мне нужно такси. А где его взять?

Наконец, я оказалась на той самой узкой улочке и стала пристально рассматривать мрачное, высокое, серое здание. Каменные горгульи, сидящие на крыше, были так высоко, что я толком не смогла их рассмотреть, что меня в данный момент только порадовало. Я подошла к крыльцу, над которым светила тусклая лампа, и еще раз огляделась. Чуть поодаль от крыльца шел довольно высокий забор. За забором различалось шоссе. Голые ветки деревьев хорошо давали разглядеть дорогу. Когда деревья цветут, в этом месте, наверное, становится еще более жутко, чем сейчас… Да и сейчас как-то уж слишком темно. Ничего толком не видно. Звезды на небе мелкие и тусклые.

Я нажала на звонок. Внутри стояла тишина. Ни единого шороха. Я стояла и ждала. Прошло уже минуть пять, но ничего не происходило.

Я была на грани истерики. Меня стал обуревать страх. Стою ночью черт знает где, на узкой улочке, людей и машин нет, по – французски не говорю… Но в панику я впасть не успела. Послышался шорох, лязг, шаги, и женский голос спросил что-то по – французски. О, ужас! И что говорить? О чем меня спрашивают? Никаких инструкций по этому поводу Озоновский мне не давал.

В отчаянии я крикнула:

– Мария Крылова! Я из Москвы! От профессора Озновского!

– О! Мадемуазель! Вьи! – раздалось за массивной дверью.

Послышался лязг. Вероятно, помимо замков, дверь закрывали на засов.

Тоненькая, маленькая женщина, закутанная в черный плащ, повела меня вглубь здания. Она молчала. Я тоже.

Внутри было темно. Светильники на стенах почти не давали света. Женщина повела меня вверх по лестнице. Затем мы куда-то свернули. Прошли по коридору. Снова свернули. Снова оказались на лестнице. Снова поднялись. Лабиринт. Одна я отсюда не выберусь. Интересно, здесь выдают путеводитель?

Наконец, мы оказались в узком коридоре, с двух сторон которого шли белые двери. Все это напоминало коридор общежития. Чем, по сути, это и являлось. Вероятно, мы оказались в той части крыла, где живут преподаватели. Почему они здесь живут, кстати?

Женщина открыла дверь, тут же отдала мне ключ, зашла, включила свет и провела по воздуху рукой, словно говоря « Добро пожаловать». Я кивнула головой. Да уж, иного я от школы и не ожидала. Узкая маленькая комнатка. Узкая железная кровать. Шкаф. Стол. Одна полка. Маленькое окно с серыми жалюзи. Туалет. И маленькая ванная комната. Вместо ванны – душ.

Я поставила свой чемодан у кровати. Ужасно хотелось есть. Надеюсь, меня догадаются накормить ужином? Хотя бы напоить чаем?

Женщина кивнула в сторону открытой двери, сказала что-то и изобразила, будто ест бутерброд. Слава богу, меня накормят! Я энергично закивала головой.

Путь до столовой был такой же длинный и запутанный, как и путь до комнаты. Как я вернусь? Меня же не оставят одну?

Столовая была огромная, холодная, плохо освещенная. Вдоль стен стояли деревянные столы с деревянными скамьями.

Мне поставили на стол тарелку пустого риса, кусок черного хлеба с маслом и стакан холодного чая. Жуть! Я бы никогда не стала есть такой скверный, мягко выражаясь, ужин! И вообще, я ненавижу масло. Хоть бы сверху сыр положили, как это делают в наших школах… Но альтернативы не было. Я съела все. Даже хлеб с ненавистным маслом. И все равно осталась голодной. Но не настолько, чтобы умереть с голоду. А завтра я что-нибудь придумаю. Эх, надо было сразу догадаться, что в католической школе так скверно кормят…

До комнаты меня проводили, что-то сказали на французском, должно быть, пожелали спокойной ночи.