Сказки русских писателей. 3-4 класс

а это
Знак недобрый; и шкурка цела у него».
То услыша,
Громко мы все засмеялись. «Смейтесь,
чтоб после не плакать, —
Мышь Степанида сказала опять, —
а я не товарищ
Вам». И поспешно, созвав мышеняток своих,
убралася
С ними в подполье она. А мы принялись
как шальные
Прыгать, скакать и кота тормошить. Наконец,
поуставши,
Все мы уселись в кружок перед мордой его,
и поэт наш
Клим, по прозванию Бешеный Хвост,
на Мурлыкино пузо
Взлезши, начал оттуда читать нам
надгробное слово.
Мы же при каждом стихе хохотали.
И вот что прочёл он:
«Жил Мурлыка; был Мурлыка кот сибирский,
Рост богатырский, сизая шкурка, усы, как у турка;
Был он бешен, на краже помешан,
за то и повешен,
Радуйся, наше подполье!..» Но только успел
проповедник
Это слово промолвить, как вдруг наш покойник
очнулся.
Мы бежать… Куда ты! Пошла ужасная травля.
Двадцать из нас осталось лежать на месте;
а раненых втрое
Более было. Тот воротился с ободранным пузом.
Тот без уха, другой с отъеденной мордой, иному
Хвост был оторван, у многих так страшно
искусаны были
Спины, что шкурки мотались, как тряпки,
царицу Прасковью
Чуть успели в нору уволочь за задние лапки,
Царь Иринарий спасся с рубцом на носу,
но премудрый
Крыса Онуфрий с Климом-поэтом достались
Мурлыке
Прежде других на обед. Так кончился пир наш
бедою».
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Антоний Алексеевич Погорельский

(1787–1836)

Чёрная курица, или Подземные жители

Лет сорок тому назад в С.-Петербурге на Васильевском острове, в Первой линии, жил-был содержатель мужского пансиона, который ещё и до сих пор, вероятно, у многих остался в свежей памяти, хотя дом, где пансион тот помещался, давно уже уступил место другому, нисколько не похожему на прежний. В то время Петербург наш уже славился в целой Европе своею красотою, хотя и далеко ещё не был таким, каков теперь. Тогда на проспектах Васильевского острова не было весёлых тенистых аллей: деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали место нынешних прекрасных тротуаров. Исаакиевский мост, узкий в то время и неровный, совсем иной представлял вид, нежели как теперь; да и самая площадь Исаакиевская вовсе не такова была. Тогда монумент Петра Великого от Исаакиевской церкви отделен был канавою; Адмиралтейство не было обсажено деревьями; манеж Конногвардейский не украшал площади прекрасным нынешним фасадом – одним словом, Петербург тогдашний не то был, что теперешний. Города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество, что они иногда с летами становятся красивее… Впрочем, не о том теперь идёт дело. В другой раз и при другом случае я, может быть, поговорю с вами пространнее о переменах, происшедших в Петербурге в течение моего века, – теперь же обратимся опять к пансиону, который лет сорок тому назад находился на Васильевском острове, в Первой линии.

Дом, которого теперь – как уже вам сказывал – вы не найдёте, был о двух этажах, крытый голландскими черепицами. Крыльцо, по которому в него входили, было деревянное и выдавалось на улицу… Из сеней довольно крутая лестница вела в верхнее жильё, состоявшее из восьми или девяти комнат, в которых с одной стороны жил содержатель пансиона, а с другой были классы. Дортуары, или спальные комнаты детей, находились в нижнем этаже, по правую сторону сеней, а по левую жили две старушки, голландки, из которой каждой было более ста лет и которые собственными глазами видали Петра Великого и даже с ним говаривали…

В числе тридцати или сорока детей, обучавшихся в том пансионе, находился один мальчик, по имени Алёша, которому тогда было не более девяти или десяти лет. Родители его, жившие далеко-далеко от Петербурга, года за два перед тем привезли его в столицу, отдали в пансион и возвратились домой, заплатив учителю условленную плату за несколько лет вперёд. Алёша был мальчик умненький, миленький, учился хорошо, и все его любили и ласкали. Однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пансионе, а иногда даже и грустно. Особливо сначала он никак не мог приучиться к мысли, что он разлучён с родными своими. Но потом мало-помалу он стал привыкать к своему положению, и бывали даже минуты, когда, играя с товарищами, он думал, что в пансионе гораздо веселее, нежели в родительском доме.