Джевдет-бей и сыновья

За ужином Омер и Мухиттин ели котлеты по-измирски, специально приготовленные поваром Нури по случаю прихода друзей Рефика, участвовали в семейной беседе, развлекали всех как могли. Потом снова удалились в кабинет и стали болтать о своем – но опять, правда, не о том, о чем хотелось поговорить на самом деле. Рефик думал, что настоящий разговор пойдет после того, как все лягут спать, а они спустятся в опустевшую гостиную. Раньше всегда так и было. По сле долгих часов, проведенных за покером, они спускались, ставили самовар и говорили, говорили… Мухиттин однажды сказал, что примерно так же проводили вечера Пушкин и другие просвещенные русские дворяне, – он прочитал об этом в одной книжке.

Часы за дверью начали бить. Омер потянулся и вытянул голову, чтобы посмотреть на поднявшиеся в воздух вместе с рукой часы на своем запястье. Потом зевнул и снова вернулся к книге, которую листал. Мухиттин забарабанил пальцами по подлокотнику кресла. С лестницы донеслись звуки шагов, потом затихли, и снова слышно стало только тиканье часов.

– Давайте пойдем в гостиную, – предложил Рефик.

Стараясь не шуметь, они спустились. Рефик по узкой лестнице прошел на кухню и обрадовался, увидев, что Нур поставил самовар. Вместе с самоваром вернулся в гостиную. Мухиттин уже расположился в любимом кресле Джевдет-бея.

Омер расхаживал по соседним комнатам с сигаретой в руке, разглядывал мебель. Выходя из комнаты, в которой стояли инкрустированный перламутром гарнитур и фортепиано, он сказал:

– В этом доме ничего не меняется! – Увидел самовар, обрадовался и прибавил: – Не думай, я это не в укор тебе говорю.

Рефик улыбнулся, заметив, что вид кипящего самовара, как ему и хотелось, начинает благотворно действовать на неразговорчивых дотоле друзей.

– Вот, стало быть, как ты думаешь? – сказал Рефик и, желая вовлечь в разговор Мухиттина, повернулся к нему. – А ты что скажешь?

– Ты же знаешь, что мне твой дом не очень нравится.

Рефик понял, что все будет именно так, как он хотел.

– Да уж знаю, – сказал он, улыбаясь, и, чтобы не молчать, прибавил: – Впрочем, разве тебе вообще нравится что-нибудь, кроме поэзии?

– А как же. Женщины, веселье, умные люди…

– Кстати, об умных людях, – вставил Омер, усаживаясь напротив Мухиттина. – Когда выходит твой сборник?

– Да что ты все об этом спрашиваешь? Скоро. Жду.

– Хорошо, а еще чем ты занимаешься?

– Работаю по специальности. Засиживаюсь на работе допоздна, возвращаюсь домой усталым. Иногда бываю в Бейоглу или в Бешикташе – у меня есть знакомые среди завсегдатаев тамошних мейхане[55 - Мейхане – питейный дом, заведение, в котором подают спиртные напитки.]. Дома пишу стихи. Мне этого достаточно.

– Интересно, смогу ли я тоже когда-нибудь сказать: «Мне этого достаточно»? – проговорил Омер.

– Да, теперь наш Мухиттин и инженер, и поэт. Помнишь, ты когда-то говорил, что похож на Достоевского, потому что он тоже был инженером?

– Да нет, не поэтому, – сказал Омер, – а потому, должно быть, что в Мухиттине, как и в Достоевском, есть что-то демоническое.

Мухиттин усмехнулся. Ему нравилось, когда о нем говорили.

Рефик, желая порадовать друга, продолжал:

– А еще ты говорил, что когда-нибудь ослепнешь. Но самое главное, конечно, вот что: ты говорил, что если не станешь к тридцати годам хорошим поэтом, то покончишь с собой.

– Да, я в свое время чего только не говорил… Но от тех слов о поэзии и самоубийстве я и сейчас не отказываюсь.

Омер весело рассмеялся. Мухиттин бросил на него выразительный взгляд, но сказал лишь:

– Смейся, смейся… – с таким видом, будто был настолько уверен в своем решении, что не хотел даже тратить время на то, чтобы убедить в его серьезности других.

Рефик радовался, что снова все было как прежде. Он достал из буфета чашки, поставил на поднос сахарницу, посмотрел, заварился ли чай. Вроде бы ничего не забыл.

– Принеси-ка еще чего-нибудь с градусом, – попросил Омер.

– Да у нас ничего нет, только папин клубничный ликер. Он его по праздникам пьет.

– Ладно, не надо. А ты, Мухиттин, пьешь?

– Бывает.

– Однажды, кажется в сентябре, он пришел сюда совершенно пьяный, – сказал Рефик.

– Пить надо, дружище, надо! – провозгласил Омер.

– Почему это?

– Пить нужно потому… Как вкусно пахнет чай, Рефик!.. Потому что алкоголь – хорошая штука!

– Вы потом сами себе чай наливайте, кто сколько хочет, – сказал Рефик.

– Почему же хорошая?

– Ладно, объясню, – улыбнулся Омер с таким видом. будто хотел сказать: «Ты меня сам заставил, моя совесть чиста!» – Дело в том, что выпивка поднимает человека над повседневностью. – Почувствовав волнение, он встал с места. – Заставляет понять, как страшна обычная, заурядная жизнь!

– Вот, оказывается, какие в тебе кроются мысли! – удивился Мухиттин. – Да ты садись, садись.

– Я тебе в праздник говорил об этом, – сказал Рефик.

– Во мне вообще много чего кроется. Я многому научился в Европе. Я уже не буду тем лентяем, каким был раньше. Не буду довольствоваться малым. Я научился… Теперь я знаю: у меня только одна жизнь, а потом – все, конец.

– Что же, раньше ты этого не знал? – улыбнулся Мухиттин.

Омер, направлявшийся к столу, вдруг остановился:

– Да, теперь я знаю. Знаю кое-что такое, чего ты не понимаешь и поэтому смеешься. В жизни нужно что-то сделать, чтобы она не осталась пустой. Нужно все преодолеть и чего-то добиться. И чтобы другие это заметили. Я не хочу прожить заурядную жизнь!

– Что же ты тогда смеялся надо мной, когда я говорил о поэзии и самоубийстве?

– Смеялся. Но ты неправильно меня понял. Разве можно придавать такое значение стихам? Я…

– Выходит, нельзя? – переспросил Мухиттин.

Омер открыл краник самовара.

– Выходит, так! Во всяком случае, по моему мнению…

– Хорошо. Тогда интересно узнать, чем же ты намерен заняться? – спросил Мухиттин и снова начал барабанить пальцами по подлокотнику.

– Я поеду в Сивас, буду зарабатывать деньги! – Омер почти кричал. – Деньги! И с этими деньгами я добьюсь всего! Все будет моим!.. – Он вдруг замолчал, словно испугался сам себя. – Вот вы на меня смотрите с насмешкой. Думаете, я чересчур разгорячился? Или… Впрочем, да, я разгорячился.