Новая жизнь

Я садился в автобусы, выходил из них, я бродил по автовокзалам; опять садился в автобусы, спал в них, и дни сменялись ночами; я снова и снова садился в автобусы, ехал, выходил в городах и деревнях. Я был там, где средь бела дня наступала ночь. И говорил себе я: сколь решителен этот молодой путник, что доверился дорогам, которые приведут его в ту неизведанную страну.

4

Однажды, Ангел, холодной зимней ночью я ехал в автобусе – в одном из тех, в которые садился каждый день, ехал, не зная куда, не зная, где нахожусь и откуда держу путь, ехал много дней и ночей, не знаю – долго ли, коротко ли, быстро ли, медленно ли. Свет давно погасили. Я сидел сзади, справа, в шумном и усталом автобусе, между сном и явью, я не спал, я грезил и был ближе к призракам во тьме за окном, чем к собственным снам. Из-под прикрытых век я смотрел на чахлое дерево в бесконечной степи, освещенной косившими фарами дальнего света нашего автобуса, скалу с рекламным щитом одеколона, столбы линии электропередачи, грозные огни проносившихся мимо редких грузовиков и одновременно смотрел фильм на экране телевизора, висевшего над креслом водителя. Когда говорила героиня, экран мутнел и становился лиловым, как пальто Джанан, – этот цвет когда-то проник мне в самое сердце, а когда говорил герой, суетливый парнишка, он становился бледно-голубым. Как всегда, я думал о тебе и вспоминал тебя, когда лиловый и бледно-голубой цвета вдруг объединились в рамке экрана. Но, увы, они не поцеловались.

Именно в тот момент, на третьей неделе моих путешествий, как раз в середине фильма, меня охватило поразительной силы беспокойство, чувство утраты, боль ожидания… Я держал сигарету и стряхивал пепел в пепельницу, крышку которой скоро закрою резким ударом лба. Яростное, все усиливавшееся нетерпение, вызванное нерешительностью влюбленных, которые все никак не могли поцеловаться, превращалось в более глубокое и резкое чувство тревоги. Мне казалось, что приближается то самое истинное и сильное «нечто», кульминационная, напряженная тишина. Я услышал, как стонет во сне старик, дремавший рядом со мной, и повернулся к нему. Он сидел, прислонив лысую голову к темному, холодному, обледеневшему стеклу, и слегка покачивался. Сто километров и два маленьких, убогих, похожих друг на друга городка назад он рассказывал, какие страшные головные боли его мучают. Я предположил, что врач, с которым он собирался встретиться в больнице районного центра, где мы будем завтра утром, может быть, посоветует ему средство от опухоли – прикладывать голову к холодному стеклу, и, посмотрев на черную дорогу, опять сильно встревожился, чего со мной давно уже не было. Что со мной происходит, чего я так истово жду? Что за нетерпение овладело мной?

И вдруг что-то взорвалось с оглушительным грохотом. Я содрогнулся. Меня вышвырнуло из кресла. Я ударился о переднее сиденье, потом налетел на куски железа, жести, алюминия и осколки стекла, – эта сила швырнула меня на них с дикой яростью, и меня согнуло, разорвало, смяло. Но я тут же упал назад, а падая, увидел, что стал другим. И я вновь оказался в том же кресле.

Автобус абсолютно изменился. Я задумчиво продолжал сидеть в своем кресле и сквозь синий туман видел, как место водителя и кресла за ним превращаются в осколки, растворяются и исчезают.

Так, значит, вот что я искал, вот чего желал! Как хорошо я знал то, что открыл в своем сердце: покой, сон, смерть и время! Я был и там, и здесь. Меня окружали покой и кровавая битва, беспокойная, как привидение, бессонница и нескончаемый сон, вечная ночь и стремительно убегавшее время. А потому я медленно поднялся с кресла – как в замедленной съемке – и прошел мимо трупа юного стюарда автобуса с распухшей рукой, переселившегося в страну мертвых. Из задней двери автобуса я попал в темный сад ночи…

В одном конце пустынного бескрайнего сада был асфальт, засыпанный разбитым стеклом, а в другом, невидимом мне, начиналась страна, откуда не было пути назад. Я бесстрашно направился прямо в сумрак бархатной ночи, веря, что этот край безмолвия и есть та страна, много недель являвшаяся мне в мечтах манящим, ласковым раем. Я шел наяву, но словно во сне; я точно шел, но – не касаясь земли. Может, у меня не было ног, а может, я уже не мог ничего вспомнить, потому что теперь я был только там. Только там – и только я сам. Оцепеневшее тело и оцепеневшее сознание: я полон, я переполнен собой.

Где-то в сердце райской темноты я присел на краю скалы, потом лег. Надо мной – редкие звезды, рядом – настоящая скала. Я дотронулся до нее, чувствуя невероятное наслаждение от физического прикосновения. Говорят, в давние времена существовал такой мир, где прикосновение было прикосновением, аромат – ароматом, а звук – звуком. Звездочка, скажи, может ли то время, тот мир показаться этому? Я ведь видел в темноте собственную жизнь. Я ведь прочел книгу и нашел тебя. Если это и есть смерть, то я родился вновь. Потому что здесь и сейчас, в этом мире, я был совершенно новым существом – без прошлого, без воспоминаний. Я внимал зову безмолвия, зову, подобного которому никогда не слыхал, и спрашивал себя: для чего все это – автобусы, города, ночи? Для чего все эти дороги, мосты, лица? Зачем это одиночество, нападавшее по ночам, точно стая хищных птиц? Зачем бесконечные пустые слова, зачем время, у которого нет возврата? Я слышу, как что-то потрескивает во Вселенной и как тикают мои часы. Время – тишина трех измерений, сказала книга. И я сказал себе: я умираю, так и не поняв, что такое эти три измерения, так и не постигнув жизнь, мир и книгу, я больше никогда не увижу тебя, Джанан. Так я разговаривал с новыми, совершенно новыми звездами, когда вдруг меня посетила простая мысль. Я, оказывается, был ребенком, настолько маленьким, что не мог еще умереть! И, ощущая тепло крови, капавшей со лба на холодные руки, я почувствовал счастье оттого, что прикасался к вещам, их запах и свет. Счастливый, я смотрел на этот мир и любил тебя, Джанан.

Позади, там, где я оставил несчастный автобус, на полной скорости врезавшийся в груженный цементом грузовик, висело цементное облако, напоминавшее волшебный купол, раскинувшийся над мертвыми и умиравшими. Из автобуса струился резкий синий свет. Злополучные пассажиры, оставшиеся в живых, и неудачники, которым вскоре предстояло умереть, осторожно, словно ступая на поверхность новой планеты, выходили через заднюю дверь автобуса. Мама, мама, вы остались – а я вышел; мама, кровь, точно мелкие монеты, оттягивает мои карманы… Я хотел поговорить с ними… С мужчиной в шапке – он полз по земле с пакетом в руках… С аккуратным солдатом, что, внимательно наклонившись, рассматривал дырку на штанах… Со старушкой, болтавшей взахлеб, так как ей представился удобный случай поговорить с самим Аллахом… Мне захотелось рассказать им о неповторимой и совершенной тайне времени. Ловкому страховому агенту, считавшему звезды, девушке, зачарованно смотревшей, как мать, рыдая, причитает над мертвым водителем, двум незнакомым усатым мужчинам, которые держались за руки, как влюбленные, и тихонько покачивались, танцуя от радости, что живы… Мне хотелось сказать им, что этот божественный момент свершения судьбы – милость, которую редко доводится получить при жизни таким рабам Создателя, как мы; а еще рассказать им, что ты, Ангел, показываешься лишь раз в жизни, в эти волшебные минуты под чудесным куполом из цементной пыли; и мне захотелось спросить у них: почему мы сейчас так счастливы? Вы, мать с сыном, крепко обнявшие друг друга, как беззаботные влюбленные, впервые в своей жизни плачете, не сдерживаясь, навзрыд; ты, милая женщина, только сейчас узнавшая, что кровь краснее помады, а смерть нежнее жизни; и ты, счастливая малышка с куклой, застывшая рядом с мертвым отцом, глядя на звезды… Скажите, кто дарует нам эту полноту, эту цельность, эту безупречность, это счастье? Внутренний голос произнес единственное: выход, выход… Но я уже понял, что теперь не умру. Пожилая женщина, которая умрет через несколько минут, повернулась ко мне и спросила, где помощник водителя, – ей хотелось прямо сейчас взять свои чемоданы, чтобы успеть утром на поезд, – лицо у нее было в крови. Ее окровавленный билет на поезд остался у меня…

Я вошел в автобус через заднюю дверь, стараясь не смотреть в глаза мертвых пассажиров с передних мест, прильнувших лицами к лобовому стеклу. Я услышал звук работавшего мотора – он напомнил мне жуткий рев двигателей тех автобусов, на которых я ездил. То, что я слышал, не было безмолвием смерти – ведь меня окружали живые голоса, перекрикивавшие говорящих с призраками, воспоминаниями и желаниями. Стюард все еще держал бутылку с водой, спокойная мать с застывшими слезами на глазах держала сладко спавшего малыша. За окном стоял мороз. Я тоже сел, потому что почувствовал боль в ногах. Мой сосед по креслу, страдавший головной болью, вместе с суетливой толпой с передних мест переселился из этого мира в мир иной, но продолжал терпеливо сидеть в кресле. Когда он спал, глаза у него были закрыты, а когда умер – открыты. Два человека каких-то – не знаю, откуда они взялись, – подняли на плечи и вынесли на холодный воздух чье-то окровавленное тело.

Именно тогда я обратил внимание на сказочную случайность или, если хотите, абсолютнейшую удачу: телевизор над водительским креслом остался цел и невредим, и влюбленные в фильме наконец-то обнимались. Я стер платком кровь со лба, лица и шеи, открыл пепельницу, которую только что захлопнул лбом, с чувством огромного счастья закурил сигарету и стал смотреть фильм.

Они целовались, снова и снова, они пили жизнь вместе с помадой из губ друг друга. Почему в детстве, когда шел фильм, во время сцен с поцелуями я сидел затаив дыхание? Почему я качал ногами и смотрел не на целующихся, а куда-то чуть выше их, на занавес? Ах, поцелуй-поцелуй! Как сладко было вспоминать вкус того «нечто», что коснулось моих губ в белом свете, струившемся из ледяного окна… Всего один поцелуй за всю жизнь. Я плакал, повторяя имя Джанан.

Когда фильм закончился, я увидел сначала огни, а потом и сам грузовик, который с почтением созерцал картину всеобъемлющего счастья на фоне замерзающих на морозе трупов. В кармане пиджака моего соседа по креслу, все еще бессмысленно смотревшего на экран, я обнаружил огромный кошелек. Звали соседа Махмутом, фамилия – Махлер. Его документы. Армейская фотография его сына, похожего на меня. А еще очень старая газетная вырезка из «Почты Денизли»[12 - Денизли – город на юго-западе Турции.] за 1966 год о петушиных боях. Денег мне хватит на несколько недель, свидетельство о браке тоже может пригодиться. Благодарю.

В кузове грузовика, увозившего нас, предусмотрительных, живых, в ближайший населенный пункт, мы лежали рядом с терпеливыми мертвыми и, пытаясь сохранить тепло, смотрели на звезды. Звезды, казалось, говорили нам: «Успокойтесь! – будто мы не были спокойны. – Смотрите, как мы умеем ждать!» Пока я трясся в кузове, а мимо проносились торопливые облака, встревоженные деревья и бархатная ночь, я думал, что охватившее меня чувство безудержной радости – в полумраке, в обнимку с мертвецами – достойно сюжета отличного фильма, в котором с небес внезапно спускается любимый Ангел, счастливый и веселый, и посвящает меня в тайны моего сердца и тайны моей жизни. Однако ничего из того, что я видел в комиксах дяди Рыфкы, не произошло. Так что я остался один на один с Полярной звездой, Большой Медведицей и числом ?, считая ветви деревьев и столбы линии электропередачи, мелькавшие над нами. А потом я вдруг ощутил – и подумал: чего-то не хватает, этот миг не безупречен. В теле моем – новая душа, передо мной – новая жизнь, в кармане – куча денег, на небе – новые звезды, и я обязательно отыщу то, чего мне не хватает, милая моя.

Чего не хватает в жизни?

Сейчас тебе могло не хватать ноги, сказала зеленоглазая медсестра, накладывавшая мне шов на колено. Мне велели сидеть спокойно. Ладно. Вы выйдете за меня замуж? Ноги целы, трещин нет. Нет? Ладно. А вы займетесь со мной любовью? И на лоб мне – несколько швов. От боли из глаз льются слезы. Я знаю, чего не хватает, я должен был понять это по кольцу на правой руке медсестры. Наверное, она обручена с кем-то, кто работает в Германии. Я стал новым, но не до конца. И я покинул больницу и сонную медсестру.

Я пришел в отель «Новый свет» во время утреннего азана[13 - Азан – призыв к мусульманской молитве, намазу.] и попросил у ночного портье самую лучшую комнату. В пыльном шкафу я нашел старый номер «Хюррийет»[14 - «Хюррийет» – одна из центральных турецких газет.] и, глядя на фотографии обнаженных девочек, немного поразвлекался. На страницах цветного воскресного приложения хозяйка ресторана в Нишанташы выставила напоказ свою мебель, сделанную на заказ в Милане, двух кастрированных котов и некоторые части своего пышного тела. Я заснул.

Городок Ширин-йер,[15 - Ширин-йер – букв. «приятное место» (тур.).] где я пробыл около шестидесяти часов и где проспал в отеле «Новый свет» тридцать три часа, был таким же приятным местом, как и его название. 1. Парикмахер. У него на столике лежало мыло для бритья «ОПА» в упаковке из фольги. Пока я был в этом городе, его легкий ментоловый запах сохранялся у меня на щеках. 2. Читальный зал «Молодость». Задумчивые старики, раскладывая карточных пиковых и бубновых королей, поглядывали: на статую Ататюрка на площади, на тракторы, на немного прихрамывавшего меня; в постоянно включенный телевизор – на женщин, футболистов, преступников, мыло и на целующиеся парочки. 3. Мальборо. В табачном магазинчике с фирменной вывеской помимо сигарет продавались старые кассеты с фильмами про карате и эротику, билеты Национальной лотереи и спортлото, любовные и детективные романы, крысиный яд и настенный календарь с фотографией красивой девушки, похожей на мою Джанан. 4. Закусочная. Фасоль, котлеты. Хм, неплохо. 5. Почта. Позвонил домой. Нда. Мамы обычно ничего не понимают. Плачут. 6. Кофейня «Ширин-йер». Я сидел за столиком и еще раз с удовольствием перечитывал в газете «Хюррийет», которую два дня носил с собой, заученную наизусть маленькую заметку о нашей благословенной автокатастрофе – погибло двенадцать человек! – как вдруг у меня из-за спины, как тень, возник человек, лет тридцати пяти – сорока, похожий то ли на наемного убийцу, то ли на агента тайной полиции. Он вытащил из кармана часы, назвал мне их марку – «Зенит» – и вдруг прочитал стихи:

Почему же в песнях безумца
Вино пьют всегда не от смерти,
А только из-за любви?
Говорят в газете,
Что вы
Катастрофы вином той пьяны?

И, не дожидаясь моего ответа, вышел из кофейни, оставляя за собой шлейф запаха мыла для бритья «ОПА».

Во время прогулки, закончившейся на автовокзале, я подумал: почему в каждом симпатичном городке всегда есть свой счастливый сумасшедший? Этого любителя вина и поэзии не было видно ни в одной из двух пивных милого города, где я почувствовал пьянящую жажду, такую же сильную, как мысли о любви к тебе, Джанан. Сонные водители, усталые автобусы, небритые стюарды! Отвезите меня в ту неизвестную страну, куда я так хочу попасть! Отвезите меня к порогу смерти, где я, лишенный сознания, с окровавленной головой, смогу стать другим! Вот о чем я думал, когда покидал городок Ширин-йер на заднем кресле автобуса марки «Магирус» – с двумя швами на лбу и толстым бумажником погибшего человека в кармане.

О ночь! Длинная-предлинная ветреная ночь! Мимо темного зеркала моего окна пролетали деревни, черные загоны для скота, вечнозеленые деревья, печальные заправки, пустые рестораны, безмолвные горы, испуганные зайцы. Иногда я подолгу смотрел на дрожащий вдалеке свет какого-нибудь домика, мечтал о жизни, каждое мгновение которой пройдет в лучах этого света, искал в той счастливой жизни место для себя и Джанан. Пока автобус постепенно отдалялся от дрожавшего луча света, я мечтал оказаться не в трясущемся кресле автобуса, а под крышей того дома. А иногда я засматривался на пассажиров автобусов, медленно проезжавших мимо меня на заправках, стоянках, перекрестках, на узких мостах, и представлял, что вижу среди них Джанан. Полностью отдаваясь фантазиям, я воображал, что догоняю этот автобус, прыгаю в него и обнимаю Джанан. Временами я чувствовал себя настолько уставшим и утратившим надежду, что мне хотелось оказаться на месте курившего за столом кафе человека, которого я видел через щелку в занавесках, когда ночью наш автобус проезжал по узким улочкам какого-то городка.

Но я-то знал, что по-настоящему мне хотелось быть в другом месте, в другом времени, в другом мире. Там, среди мертвых и умирающих свидетелей встречи случая и судьбы, в том мгновении счастья бытия, когда душа еще не решила – покинуть тело или остаться в нем… И перед прогулкой на седьмое небо, на пороге страны, откуда нет возврата, стараясь привыкнуть к ее сумрачному пейзажу из рек крови и груд битого стекла, я с удовольствием подумаю: входить или не входить? Вернуться или уйти? Интересно, какие там, в той стране, рассветы? Интересно, как это – оставить свой путь и исчезнуть в темноте бездонной ночи? Меня охватывала дрожь, когда я думал о стране, где властвует неповторимое время, и о том, что оставлю себя и буду другим и, может быть, буду с Джанан; швы у меня на ноге и на лбу начинали зудеть от нетерпения в ожидании невиданного счастья.

Эй вы, пассажиры ночных автобусов, вы, обиженные друзья мои! Я знаю, что вы тоже ищете время, где не будет притяжения Земли. Вы ищете его не для того, чтобы оказаться там или остаться здесь. Вы ищете его, чтобы стать другими и гулять в садах покоя, что меж двух миров. Я знаю, что болельщик в кожаной куртке едет не на утренний матч – он ждет автокатастрофы, чтобы превратиться в окровавленного героя в алых одеждах. Я знаю, что пожилая беспокойная дама, которая все время что-то достает из полиэтиленовой сумки и пихает в рот, едет не к своей сестре и племяннику, – она торопится к порогу иного мира. Инспектор кадастрового управления, который одним глазом смотрит на дорогу, а другим – в свои сны, ездит вовсе не с проверкой зданий в вилайете,[16 - Вилайет – административная единица в Турции, область, район.] – он ищет ту точку пересечения миров, где все строения станут историей. И я уверен, что влюбленный бледный лицеист на переднем сиденье мечтает не о своей возлюбленной, он мечтает о мощном ударе и страстном поцелуе с лобовым стеклом. Мы открываем глаза и, глядя в дорожную тьму, пытаемся понять, настал ли этот волшебный час. Всякий раз, когда шофер резко тормозит или автобус разгоняется. Нет, опять не настал!

Я провел в автобусном кресле восемьдесят девять ночей, но так и не узнал, как пробьет этот счастливый час. Однажды автобус резко затормозил, и мы врезались в грузовик, груженный курами, но ни один сонный пассажир не пострадал – куры тоже. В другой раз, ночью, наш автобус легко скользил по обледеневшей дороге в пропасть, а я уже видел сияние Господа и предвкушал, что вот-вот познаю ту единственную тайну, что объединяла бытие, любовь, жизнь и время, как вдруг шутник-автобус завис во тьме, на краю.

Я где-то читал, что судьба не слепа, а невежественна. Судьба, думал я, – утешение тех, кто не знаком со статистикой и теорией вероятностей. Через заднюю дверь автобуса я спустился на землю, через заднюю дверь я вернулся в жизнь, через заднюю дверь я проник в кипучую жизнь автовокзалов: приветствую вас, продавцы семечек, кассет, уличного лото, полные мужчины с чемоданами в руках, пожилые дамы с полиэтиленовыми пакетами! Чтобы не поручать дело судьбе, я искал самые дряхлые и развалившиеся автобусы, я выбирал самые извилистые горные дороги, самых сонных водителей, самые ненадежные фирмы… «Быстрее ветра», «Поездка на лету», «Настоящее путешествие», «Экспресс-путешествие»… Стюарды бутылками лили мне на руки одеколон, но ни один лавандовый одеколон не пах так, как пахло лицо, которое я искал. Стюарды разносили маленькое печенье на подносах под серебро, но ни разу мне не попалось такое печенье, которое давала к чаю мама. Я ел турецкие шоколадки без шоколада, но не испытывал удовольствия до дрожи в ногах, как в детстве. Иногда приносили корзиночки с разными конфетами и карамельками, но среди всяких «Фрутти», «Мабель» и «Голден» мне ни разу не попались любимые карамельки дяди Рыфкы «Новая жизнь». Во сне я считал километры, а наяву видел грезы. Я съеживался в кресле, становился маленьким и, постепенно сжимаясь и сжимаясь, поднимал ноги на сиденье и фантазировал, что предаюсь любви с соседом по креслу. Проснувшись, я обнаруживал его лысую голову у себя на плече, а беспомощную руку – у себя в руке.

Каждую ночь я сначала исполнял роль осторожного человека, затем становился приятелем-собеседником очередного несчастливца, а к утру мы уже были такими близкими друзьями, что я хранил все его тайны. Курите? Куда едете? Чем занимаетесь? В одном автобусе я назвался молодым сотрудником страховой компании, путешествующим из города в город, а в другом, холодном как лед, – объявлял, что скоро женюсь на дочери моего дяди, которая почему-то вспомнилась мне. Я вел себя так, как ведут те, кто ждет появления НЛО, и однажды рассказал какому-то дедушке, что жду Ангела. В другой раз пообещал кому-то починить все его часы. «У меня – „Мовадо“, – сказал дяденька со вставной челюстью. – Идут исправно». Когда владелец исправных часов спал с открытым ртом, мне показалось, я услышал тиканье точного механизма. Что такое время? Судьба, случай! Что такое жизнь? Время! А что такое несчастный случай? Жизнь, жизнь, новая жизнь! Итак, Ангел, повинуясь этой простой логике – поразительно, что ею раньше никто не пользовался, – я решил отправиться не на автовокзалы, я решил искать свою судьбу…

Я видел безжалостно проткнутых насквозь пассажиров передних мест автобуса, вероломно врезавшегося сзади в грузовик со строительным железом. Видел шофера, отправившего неуклюжий автобус в пропасть, чтобы не задавить кошку, – его труп был так зажат железом, что его не могли вытащить. Я видел размозженные головы, разорванные тела, оторванные руки, внутренности водителей на руле, мозг, похожий на разбросанные капустные листы, окровавленные уши с сережками, разбитые и целые очки, зеркала, цветные кишки, заботливо разложенные на газете, расчески, раздавленные фрукты и монетки, выбитые зубы, детские бутылочки и ботинки; я видел души и предметы, освященные этим мгновением.

Однажды холодным весенним вечером я узнал в дорожной полиции в Конье, что недалеко от озера Туз-Гёлю, в безмолвной степи, лоб в лоб столкнулись два автобуса, и поспешил туда. Прошло полчаса с тех пор, как раздался грохочущий взрыв их счастливого и пылкого слияния, но волшебство, что наполняет жизнь смыслом, ради которого стоит жить, все еще витало в воздухе. Я стоял среди машин полиции и жандармерии, разглядывая черные колеса одного из автобусов, перевернувшегося от удара, и вдыхал приятный запах новой жизни и смерти. У меня дрожали ноги, шов на лбу ныл, но я решительно, словно опаздывал на какую-то встречу, шел во тьме, мимо растерявшихся выживших пассажиров.

Я поднялся в перевернутый автобус и с удовольствием пробирался среди сломанных кресел, наступая на очки, стекла, цепочки и фрукты, не выдержавшие земного притяжения и рассыпавшиеся по потолку, когда мне показалось, что я что-то вспомнил. Когда-то я был кем-то другим, и этот другой хотел стать мной. Когда-то давно я мечтал о жизни, где время мягко сгустилось, а цвета омывали бы мое сознание водопадом. Ведь мечтал, правда? Мне вспомнилась книга, оставленная мной на столе, – я подумал, что книга лежит и смотрит на потолок моей комнаты. Так мертвецы смотрят в небо. Я представил, как мама держит книгу, там, над моим столом, среди вещей моей прежней жизни, прерванной на половине. Я хотел сказать ей: мама, смотри, среди битого стекла, крови и трупов я ищу рубеж, откуда будет видна новая жизнь, но тут я заметил кошелек. Один из мертвецов перед смертью вскарабкался по креслу к окну и, вылезая наружу, случайно обронил кошелек, оставил его в подарок живущим.

Я взял кошелек, положил в карман. Но это было не то, о чем я только что вспоминал и не мог вспомнить. Я думал о другом автобусе, видневшемся из-за нежных занавесочек на искореженных окнах, и читал надпись на нем. Буквы были красного и мертвенно-синего цвета. Она гласила: «Удачное путешествие».

Я выпрыгнул из разбитого окна и, наступая на окровавленные осколки стекол, побежал туда, мимо трупов, еще не увезенных полицией. Если я не ошибся, это был тот самый автобус, который шесть недель назад доставил меня целым и невредимым из какого-то заштатного городка в маленький темный поселок. Через разбитую дверь я вошел внутрь старого знакомца, сел в кресло, в котором ехал шесть недель назад, и стал ждать чего-то. Чего я ждал? Может быть, ветра? Может быть, назначенного часа, а может, какого-то странника? Сумрак постепенно отступал, и я почувствовал, что в других креслах сидят люди, живые и мертвые. Я слышал, как они призывали неведомых духов, до хрипоты спорили со смертью о рае, разговаривали с красавицами из своих ночных кошмаров. А затем мое чуткое сердце заметило нечто более важное: я посмотрел на то, что когда-то было водительским местом, – там не было ничего, кроме приемника: среди криков, хрипа, плача на улице, вздохов и дуновений легкого ветра звучала музыка.

На мгновение настала тишина, а свет стал усиливаться. В облаке пыли виднелись счастливые призраки умерших и умиравших. Путник, ты прошел столько, сколько смог! Но я думаю, ты сможешь пройти еще! Ведь ты не знаешь, есть ли за дверью, перед которой ты стоишь, сад, а за ним еще одна дверь, а за ней еще один сад, где смешались смерть и жизнь, смысл и действие, случайность и время, свет и счастье. Ты не знаешь, наступит ли этот миг, и пребываешь в сладостном предвкушении… Внезапно меня снова охватило желание оказаться и там, и здесь. Кажется, я услышал какие-то слова, я почувствовал озноб, и тут вошла ты, моя красавица, моя Джанан, – ты была в том же светлом платье, в котором я видел тебя в последний раз в коридоре Ташкышла. Твое лицо было в крови.

Я не спросил: «Что ты здесь делаешь?» И ты не спросила: «А ты?» – потому что нам обоим все было ясно.

Я взял тебя за руку и усадил на сиденье рядом с собой, в кресло под номером тридцать восемь, и нежно отер тебе кровь со лба и лица носовым платком в клетку, купленным в городе Ширин-йер. А потом, моя милая, я взял тебя за руку и мы долго сидели молча. Светало, пришли спасатели, а из приемника погибшего водителя звучала наша песня.

5

Мы уехали первым же автобусом из мертвого города Мевляны,[17 - Мевляна Джеляледдин Руми (1207–1273) – великий персидский поэт-суфий, философ, основатель дервишского ордена Мевлеви, центр которого находился в Конье.] где бродили по голым улицам мимо низких заборов и темных домов. Мы уехали после того, как в муниципальной больнице Джанан наложили на лоб четыре шва. Я помню следующие три города: город печных труб, город чечевичного супа и город – столицу плохого вкуса. А потом нас носило из города в город, мы засыпали и просыпались в автобусах, все слилось воедино. Я видел стены с осыпавшейся штукатуркой, где до сих пор висели афиши о концертах ныне дряхлых певцов, сохранившиеся со времен их молодости; мосты, смытые весенним селем, переселенцев из Афганистана, продававших Священный Коран размером с большой палец. Наверное, я видел что-то еще на фоне каштановых волос Джанан, рассыпавшихся по моим плечам. Например, толпы на автовокзалах, лиловые горы, рекламные щиты, веселых собак на окраинах городков, игриво бежавших за нашим автобусом, нищих торговцев, продававших свои товары в автобусах. Иногда на маленьких стоянках, когда Джанан теряла надежду найти новые следы своих, как она говорила, «расследований», она накрывала на наших коленях обеденный стол: яйца вкрутую, пироги, очищенные огурцы и необычные, выпущенные в провинции – я видел такие впервые – бутылки с газировкой. Потом наступало утро, за ним – ночь, и снова пасмурное утро; автобус переключал скорость, нас укрывала ночь – темнее самой темной тьмы, экран над водительским креслом светился красно-оранжевым светом цвета дешевой помады, и тогда Джанан заводила свои рассказы.

«Связь» Джанан и Мехмеда – она употребила именно это слово – началась полтора года назад. Кажется, вспоминала она, она вроде бы видела его и раньше в толпе студентов архитектурного факультета, но по-настоящему обратила на него внимание, увидев его за стойкой портье в отеле недалеко от площади Таксим, куда пошла навестить своих родственников, приехавших из Германии. Однажды поздней ночью она оказалась в холле отеля с родителями, и ей запомнился высокий бледнолицый стройный человек за стойкой. «Наверное, потому что я никак не могла понять, где видела его раньше», – нежно улыбнулась мне Джанан, но я-то прекрасно понимал, что это было не так.

Потом она увидела его осенью, в Ташкышла, как только начались занятия, и вскоре они «влюбились» друг в друга. Они подолгу бродили вместе по улицам Стамбула, ходили в кино, часами сидели в студенческих столовых и кофейнях. «Сначала мы ни о чем особенно не разговаривали», – говорила Джанан серьезным голосом. О серьезных вещах она всегда говорила серьезно. Но не потому, что Мехмед стеснялся или не любил разговаривать. Чем больше она его узнавала, чем больше делила с ним жизнь, тем лучше понимала, каким он может быть пробивным, решительным, разговорчивым и даже агрессивным. Однажды ночью, глядя не на меня, а на экран телевизора, где шла погоня, она сказала: «Он молчал из-за грусти». А потом добавила: «Из-за печали», – и, кажется, слегка улыбнулась. Полицейские машины, мчавшиеся куда-то на экране, падали с мостов в реки и, обгоняя друг друга, сталкивались, превращаясь в груду железа.

Джанан пыталась прогнать эту грусть, эту печаль, ей даже отчасти удалось проникнуть в скрытную жизнь Мехмеда. Сначала Мехмед заговорил о какой-то своей прежней жизни, когда он был другим, об особняке где-то в провинции. Потом он осмелел и сказал, что оставил ту жизнь в прошлом, а теперь хочет начать новую жизнь и что прошлое не имеет для него никакого значения. Некогда он был другим человеком, но потом он изменился. А раз уж Джанан знакома с этим новым человеком, то она должна общаться именно с ним, оставив его прошлое в покое. Все его страхи выросли не из старой жизни, а из новой. Однажды, когда мы, споря, на какой автобус нам сесть, сидели на темном автовокзале за столиком, на котором стояла банка консервов «Отечество» десятилетней давности, которую Джанан откопала в бакалейной лавке на рынке полуразвалившегося городка, и лежали шестеренки часов, найденные ею в старой часовой мастерской, и детские комиксы, вытащенные с пыльных полок в киоске спортлото, Джанан сказала: «Эту жизнь Мехмед нашел в книге».

Так мы впервые заговорили о книге – спустя ровно девятнадцать дней с того момента, как встретились в разбитом автобусе. Джанан рассказала мне, что Мехмеда было так же трудно заставить говорить о книге, как и о его прошлом, о причинах его грусти. Иногда она настойчиво просила у него эту книгу, эту волшебную, загадочную вещь, когда они печально бродили по стамбульским улочкам, пили чай в кафе на Босфоре или вместе делали домашние задания, но Мехмед всегда резко отказывал. Он говорил, что будет огромной ошибкой, если такая девушка, как Джанан, просто представит себе эту страну убийц, разбитых сердец и потерянных душ; что книга поведала ему, что в образе утративших надежду привидений, там, в сумраке той страны, бродят неприкаянные Смерть, Любовь и Страх.

Но Джанан, проявив упорство, дала понять Мехмеду, что его отказ ее очень огорчает и отдаляет от него. Ей удалось его убедить. «Возможно, тогда ему хотелось, чтобы я прочитала книгу и избавила его от ее волшебного и отравляющего воздействия, – сказала она. – И потом, я была уверена, что он меня очень любит». И когда наш автобус стоял на железнодорожном переезде, добавила: «А может быть, он подсознательно мечтал, что мы сможем вдвоем отправиться в этот мир, все еще живший в его сознании». Груженные пшеницей, машинами и стекольной крошкой вагоны товарного поезда-ворчуна, похожие на сумрачные грузовые составы, проносившиеся с гудением каждую ночь по нашему кварталу, проезжали мимо окон автобуса, словно призраки из другой страны…

Мы очень мало говорили с Джанан о том влиянии, которое оказала на нас эта книга. Оно было настолько сильным, что не подлежало обсуждению, настолько устойчивым, что разговор обернулся бы пустой болтовней. Книга была незыблемой основой нашей жизни, такой же потребностью, как солнце и вода, необходимость которых не имело смысла обсуждать. Мы отправились в дорогу благодаря ее свету, озарявшему наши лица, и мы старались идти по этому пути, доверяя интуиции.

Мы часто подолгу спорили, на какой автобус нам сесть. Однажды мы услышали объявление из репродуктора в зале ожидания автовокзала, напоминавшего ангар (великоватый для такой деревни!), и Джанан очень захотелось оказаться там, куда пойдет этот автобус, и, несмотря на мои возражения, мы поехали. В другой раз мы сели в автобус вслед за молодым парнем с маленьким пластмассовым чемоданчиком – его провожали заплаканная мать и куривший сигарету отец – только потому, что он ростом, походкой и манерой слегка сутулиться очень напоминал Мехмеда. Мы сели в этот автобус (надпись на его боку утверждала, что по скорости он не уступает «Турецким авиалиниям»), чтобы спустя три поселка и две реки посмотреть, как парень сойдет на полпути и направится в казармы, окруженные колючей проволокой, сторожевыми вышками и забором с огромной надписью: «КАКОЕ СЧАСТЬЕ БЫТЬ ТУРКОМ, ТУРКОМ, ТУРКОМ!» Мы садились с ней в разные автобусы, державшие путь в самое сердце степи, – иногда только потому, что Джанан нравился их цвет, красно-черепичный и зеленый, или, например, потому, что ножка в букве «Р» из надписи «Быстрая молния» на боку автобуса при большой скорости казалась тоньше, дрожала, а потом – вот это да! – вдруг делала резкий зигзаг, словно разряд молнии. Когда расследование Джанан в пыльных городках, на грязных автостоянках и сонных рынках, где мы оказывались, заходило в тупик, я спрашивал ее, куда и для чего мы едем, напоминал, что деньги, которые я брал из кошельков погибших пассажиров, кончаются, и делал вид, будто пытаюсь понять нелогичную логику нашего расследования.

Джанан не удивилась, когда я сказал ей, что видел из окна в Ташкышла, как стреляли в Мехмеда. По ее мнению, жизнь полна предопределенных встреч, которые дураки с неразвитой интуицией называют «случайностями». Вскоре после того, как в Мехмеда стреляли, Джанан поняла по поведению продавца гамбургеров из лавки напротив, что происходит что-то необычное; она вдруг вспомнила, что слышала выстрелы, и, предчувствуя беду, побежала к раненому Мехмеду. А тот факт, что они оказались в морском госпитале Касымпаша, был такой же «случайностью», как и то, что водитель их такси какое-то время назад нес там военную службу. Рана на плече у Мехмеда была неопасной, через три-четыре дня его должны были выписать. Но когда утром на следующий день Джанан пришла в больницу, она увидела, что он сбежал. Так она поняла, что он исчез.

«Я сходила в отель, потом несколько раз зашла в Ташкышла, заглянула в его любимые кафе и даже ждала его звонка дома, прекрасно зная, что жду напрасно, – проговорила она с хладнокровием, восхитившим меня. – И я поняла, что он ушел туда, в ту страну, он давно вернулся в книгу».