Молитва Иванова

Ах ты ж! Иванова как ошпарило. Вот ведь подсказывало что-то, что не надо сегодня было на работу идти.

Тут же заныл зуб. Этого еще не хватало. Совещание длится минут двадцать-тридцать, надо успеть хотя бы вчерне проклятую сверку рассчитать. Оформить потом можно, главное хоть что-то шефу предоставить. Как забыл, ну как забыл вчера?! Радовался еще, что в кои-то веки не надо допоздна оставаться, все успел сделать. Из головы совсем эта сверка выскочила. Вот черт…

Он не успел, конечно. И был вызван на ковер к Скарабею, и узнал о себе много старого в новых выражениях. Словарный запас у Скарабеева будь здоров.

Вернувшись за стол после начальственной выволочки, Иванов потер дергающееся в легком тике веко и стал разбирать заявки. Откуда столько насыпалось, всего ведь около часа прошло с начала рабочего дня.

Так, что тут у нас. Бригаду инкассаторов туда, туда и вон туда, по запросам клиентов. Тут ригели в сейфе заклинило, закрыть не смогли. Тут код не вводится в электронный замок. Инженеров на обе точки. Тут авария на дороге, бригада не доехала до точки. И, конечно, претензия клиента из-за отсутствия инкассации. Нарушение договора, то, се… Тут что-то вообще непонятное: связи у автосейфа с банком нет неделю, внесений в мониторинге не видно, зачислений у клиента нет, жалоба…

Поднимите мне логи, не вижу!

На обед Иванов не пошел. Дома нормально поем, подумал он, глотая слюну. Каспарян тоже не пошел в кафе. Он с собой из дома приносит обеды, дочка ему готовит. Запах такой, что с ума сойти можно – мясо, жареное на мангале, кинза, огурчик свежий, еще что-то аппетитное. Чавкает, сопит, шуршит пакетиками. Лаваш достал.

Иванов откинулся в кресле, вытянул под столом ноги, покрутил плечами, помял пальцами шею. Со скучающим видом, напевая, чтобы не было слышно рулад голодного желудка, вышел в коридор. Нашарив в кармане карту, пошел к вендинговому аппарату и купил бутылочку самого дешевого бульона с сухариками. Крупными глотками, морщась от гадливости, выпил его прямо в коридоре. Желудок заурчал еще громче. Иванов подумал и купил гвоздичный пряник, подумав злорадно: а не все Каспаряну благоухать, пусть-ка гвоздики понюхает. Каспарян гвоздику терпеть не может. Ну и пусть.

Вернулся в кабинет, сел, прислушиваясь к себе. Ничего, усвоился пряник с бульоном. Ладно, что тут у нас еще. Заявок за неполных двадцать минут пришло восемнадцать штук. Озвереть можно. Это никогда не кончится, с отчаянием подумал он. Но взял себя в руки, стал читать внимательно, и потихоньку раскидал заявки. Пока делал эти восемнадцать штук, пришло еще четыре жалобы и двадцать две заявки. Это ни-ког-да не кончится, повторил он про себя, отвечая на очередную жалобу.

Господи боже мой, ну хоть бы что-нибудь случилось. Хорошее что-нибудь. Пусть дочка Каспаряна в меня влюбится… Не то. Пусть мне зарплату поднимут хотя бы. Опять не то. Скарабей пусть уволится. Или, черт с ним, пусть на повышение уйдет, но пусть только уйдет. И это – не то. Все меркантильное, земное, тухлятина бытовая, а не чудо. Ну хоть что-нибудь, ну, например…

Боже ты мой, я ведь даже придумать ничего не могу, подумал он с тоской. Даже на это не способен. Прав отец, прав, пилил себя Иванов, щуря дергающийся левый глаз. Ни одна девушка на меня не посмотрит, и поделом.

Он вспомнил вдруг, как сто лет назад позвонил однажды вечером матери и прямо спросил: мама, а как вы с папой познакомились? Первая любовь или как у вас все было?

Мать спросила – у тебя девушка появилась? Да нет, замялся Иванов, я так спрашиваю, чтобы было потом что детям рассказать. История семьи, так сказать. Дети? Голос матери потеплел. Мой мальчик вырос, уже совсем большой. Ты единственный из всех детей на меня похож как две капли. Остальные в отца пошли – тощие, голенастые, лупоглазые, а ты у меня красавчик получился… Иванов ждал, не перебивая. И дождался.

Оказывается, мать даже не замечала его отца. Это отец рассказывал, как первая красотка колледжа сохла по нему и боялась подойти, а оказалось все совсем не так. Она как-то пришла посмотреть на баскетбольный матч команды своего колледжа с командой физмат-колледжа, ей нравился капитан их команды Сергей Басюк (впоследствии стал олимпийском чемпионом и известным тренером). А отец Иванова сидел в вечных запасных. Когда матч закончился, она пошла выразить удовольствие от матча Басюку, а отец вдруг выскочил ей наперерез, запутался в собственных ногах и упал, ткнувшись своим длинным носом прямо в ее ботинки. Вставая, стал извиняться и оглушительно пукнул.

Она так хохотала, так хохотала, до слез. Вась, ты не представляешь себе, как это было потешно, умора, ей-богу! Ну, пожалела его, пригласила в кафе. А то он руки бы на себя наложил от позора. Надо было спасти парня. Вот, собственно, и вся история любви, извини, малыш. Но Егор был очень милым, правда. И папаша из него получился замечательный.

Спасибо, мама, сглотнув кислую слюну, сказал Иванов. И добавил: но вряд ли я это твоим внукам буду рассказывать. А что такого, сынуль? Всякое в жизни бывает. Да, бывает, согласился Иванов и, попрощавшись с матерью, дал отбой.

Вот тебе и любовь. Нарочно не придумаешь. Главное, теперь отцу как-нибудь не брякнуть, когда нудеть начнет и попрекать Иванова холостячеством, что в курсе – какой была большая и чистая любовь у его родителей.

Мать умерла двадцать лет назад, а отец до сих пор хранит ее видео и фото. Второй и третьей, и вообще никакой больше дамы сердца у отца не было. Он рассказывал всем, что так сильно любил мать Василия, что не мог даже смотреть на других дам. Но, судя по всему, это другие дамочки на него не смотрели.

Иванов вспомнил фото отца в молодости: высокий, сутулый, с длинными, почти до колен мосластыми граблями, кадыкастый, с тоскливым выражением лица. Красавчик. Странно, но у сестры Иванова, у Маргариты, все эти недостатки обернулись плюсами. Сестра тоже была высокой, но изящной, грациозной, с хорошей осанкой, как у балерины, с узким лицом и томными синими глазами, от которых парни обалдевали в первые же минуты. Вот кому повезло с внешностью, так это ей. А я – копия матери. Рыхловатый, невысокий, стыдно сказать, ботинки тридцать девятого размера, приходится покупать на два размера больше и в носы ботинок утяжелители запихивать. У женщин изящные маленькие ладони и ступни – высший класс, а у мужика это недостаток. Из-за ботинок с утяжелителями в носах походка у Иванова казалось странной, но он больше стеснялся маленьких ног, чем необычной походки. Что еще хорошего от матери досталось, так это ослепительно-белые зубы. Да, улыбка у меня красивая, говорят. Хоть это радует.

А, к черту. Что толку от белизны зубов, если они уже шататься начали. А мне ведь еще сорока нет…

Рабочий день закончился, и Иванов остался еще ненадолго в кабинете один. Ему нравилось затишье офиса, когда все сваливали по домам и можно было немного побыть в тишине, без болтовни, непрерывно зудящих телефонов, квакающей электронной почты, беготни в коридорах.

Дождавшись абсолютной тишины, он подошел к столу Зеллиса, постоял пару секунд, сомневаясь, потом резко открыл шкафчик и достал оттуда банку с арабикой. Банка была почти полная, и Иванов щедро сыпанул из нее кофе в свою кружку, заварил кипятком, заправил ложкой сахара с горкой и уселся обратно в свое кресло, закинув ноги на соседнее. Плевать, подумал он без раскаяния, не заметит. А если и заметит, ничего не скажет.

Не спеша выпил кофе, выключил комп, сдал кабинет под сигнализацию и поплелся на выход.

А на улице его ждал сюрприз – машины не было. Обалдело покрутив головой, Иванов заметил знак «Стоянка запрещена» и, длинно выругавшись, стал звонить в службу эвакуации. Так и есть – загребли. Теперь плати штраф, отпрашивайся у шефа, чтобы забрать тачку со штрафной стоянки, объясняй отцу, куда опять делись деньги, ври, выкручивайся, пытаясь купить на оставшиеся гроши любимые отцом колбаски и конфеты… Чтоб вас всех. Вот тебе и чудо. Провались оно все.

Вызвал такси. Пока ждал машину, стал накрапывать дождь, ледяной, с ветерком.

Сумерки обложили Иванова холодным компрессом, высасывая из тела тепло. Иванов заклацал зубами, морщась от боли в верхнем левом клыке, и, кутаясь в тощий шарф, нервно позвонил таксисту. Услышав вялое «через минуту», ждал еще минут пятнадцать.

Усевшись в теплый салон, Иванов долго ежился, растирал окоченевшие руки, неодобрительно зыркал на толстого добродушного таксиста, медлительно выруливавшего на трассу. Пристегиваться не стал, назло водиле. Хотелось почему-то раздраконить этого мягкого губошлепа. Ишь, еле шевелится, не торопится. А ты стой и мерзни под дождем без зонта, пока он подъедет. На трассе Иванов закрыл глаза и задремал, как провалился.

Очнулся резко, от удара головой в лобовое стекло. Ах ты ж, мать-перемать, что такое?!

Оказалось, на трассе валялась мягкая игрушка, большая набивная кукла. Кто-то потерял, свалилась у кого-то с верхнего багажника, а автопилот принял ее за человека и резко затормозил. Таксист был пристегнут, а Иванов – нет, и заработал огромный желвак на лбу. А поделом тебе, пристегиваться надо было.

Чертыхаясь, растирая лоб руками, свирепо сопя в ответ на соболезнования таксиста, Иванов дождался, когда машина подрулит к дому. Вылез, сильно захлопнув дверь, и пошел к подъезду, не оглядываясь. Даже если дверь перекосит, страховая компенсирует повреждение, от таксиста не убудет. Промокший под дождем костюм противно лип к телу, это раздражало. Заберусь сейчас в горячую ванну и плевать на расход воды, подумал Иванов с отчаянием. Могу я себя хоть иногда, хоть чем-то порадовать. Нет карьеры, нет молодости, нет семьи, нет перспектив, так хотя бы таз горячей воды для меня найдется, я вас спрашиваю? Я уже даже не прошу никаких чудес. Нет их и не будет во веки веков. Аминь.

…Господи, ну ведь должно же все-таки быть место чудесам в нашей жизни. Ну, хоть каким-то совпадениям хорошим, что ли. У других ведь случается иногда. В книгах там, в фильмах… Ты еще сказки на ночь почитай, с ядом сказал себе Иванов. Про Золушку. И кота в сапогах. Идиот.

Отец от ужина отказался. Видать, не дождавшись сына с работы вовремя, сам нашел в холодильнике что поесть. Ну и ладно.

Горячую ванну Иванов набирать не стал, разумеется, – дорого. Постоял пару минут под горячим душем, и будет с тебя, не барин.

В комнате отца бубнил телевизор, может, отец и спал, как всегда, под этот бубнеж, но Иванов не стал заходить и выключать телек. Пусть так. Облачившись после горячего душа в старенький махровый халат и натянув теплые носки, Иванов прошаркал в свою комнату и завалился в кровать.

Продать надо клетку, подумал он. Никогда я не куплю себе обезьянок, никогда. Не то что элитных, а даже простых, шерстяных. Не потяну. Корм, прививки, лицензия, налог, осмотры ветеринара каждые две недели, одежки, игрушки и так далее. Не по Сеньке шапка. Тут отца и себя бы прокормить.

Читал где-то, что ученые, проводившие раскопки высоко в горах, сделали сенсационные выводы – лысые обезьянки, мол, когда-то были разумными, города строили, предметы искусства создавали и даже в космос летали. Только враки все это. Совершенно не приспособленные ведь к жизни существа – ни холода, ни жары, ни перепадов давления, ни радиации не выносят, да и размером они с ладонь всего. Ну какой там космос, шутите что ли. Декоративные тварюшки, судя по всему. Вывел их кто-то когда-то для забавы, а после Большой Катастрофы, десять миллионов лет назад, когда Нибиру приблизилась к Земле и стала вторым спутником, столкнув Луну с ее прежней орбиты, эти лысые обезьянки без хозяев одичали и вернулись в лоно природы, как смогли. Слабенькие, потешные, обычно ласковые, но порой впадающие в агрессию. Глупенькие, изнежненные твари. Стали видом на грани исчезновения, в природе почти не встречающимся, выживающим только в областях рядом с экватором… Космос они покоряли – враки все это, говорю вам. Когда Землю корежило от приближения Нибиру, континенты ходуном ходили, как пенка на поверхности горячего молока. Ничего не осталось с тех времен, только разве что высоко в горах, на Олимпе, на высоте двадцати километров находят что-то археологи – крохотные косточки, кусочки железа и стекляшек размером с палец. Все тогда перемололось в гигантском блендере космической катастрофы буквально в крошку.

А ведь я когда-то был неплохим альпинистом, вспомнил Иванов, даже на пятнадцатитысячник без кислородного аппарата мог подняться. Давно это было, двадцать лет назад…

Он встал и подошел к зеркалу. Хорош, подумал Иванов, разглядывая желвак на лбу. Красивый был желвак – фиолетово-багровый, надутый, плотный. Лобный глаз болел и совсем заплыл, не открывался даже из-за отека. Кожа над нижними глазами тоже медленно наливались синюшным отеком. Как завтра на работу ехать с такой рожей?.. Гребень на голове явно отливал желтизной. Возраст, возраст это, с тоской думал Иванов. Что теперь, подкрашивать гребень хной и гиалуронкой обкалывать, как Зеллис делает? И живот вперед торчит. И хвост дряблый стал, колечком уже не свернешь.

Иванов напряг все мышцы хвоста, пытаясь свернуть хвост колечком, аж вспотел. Нет, никак. В тренажерку походить? А денег где взять на тренажерку? Ну, хотя бы гантели купить. Ну, не купить, а самому сделать из подручных…

Врешь, сказал он себе с желчью, не сделаешь. И тренироваться не будешь. И живот через пару лет уже на нос полезет, а хвост совсем тряпкой болтаться будет. И гребень пожелтеет окончательно, не покажешь приличной девахе, хоть в шапочке ходи, как пенсионер. Все, парень, твое время ушло.

И вместе с ним ушла вера в Чудо.

А ведь я когда-то был душой компаний. Ну, хорошо, не компаний – одной компании. Только где та компания сейчас? Иных уж нет, а те далече. Все уже по второму-третьему выводку нянчат, а я все в пацанах.

Он попытался представить себе тяжесть яйца в руках и не получилось. Какие они на ощупь, свежие яйца? Как их женщины передают мужикам? Как-то. Все знают как. А я не знаю.

Он представил себе, как какая-нибудь девушка вдруг влюбится в него, внезапно, вот прямо по пути на работу. Красивая такая, на мою мать похожая. Невысокая, кругленькая, с гладкой сине-голубой чешуей, чешуйка-к-чешуйке, молодая, улыбчивая. И будет у них чудесный год, пока она яйца будет вынашивать. Он все для нее будет делать, вот клянусь, – все! Жареный арбуз среди ночи – на! Песни под луной – пожалуйста! Хвостик и пяточки почесать – с удовольствием! Зеркало ей куплю большое, с эффектом фотошопа…

Ничего у тебя не будет, сказал он себе, массируя мешки под глазами. Никто тебе яйца не отложит и на воспитание не отдаст. Не выдумывай, не ври себе.

Хорошо быть женщиной, подумал Иванов с тоской. Из четырех яиц всегда вылупляются три парня и одна девчонка. Девчонки – любимицы отцов. Самые классные игрушки, самые лакомые лакомства, все внимание и забота – все дочкам в первую очередь, а пацанам по остаточному принципу. А что поделать, если на одного мальчика ноль целых двадцать пять сотых девочки. Доченька, ни о чем не парься, просто будь в нашей жизни и этого достаточно. Главное, дорасти до детородного возраста, и уже за это тебе честь и халва.

Правда, живут они всего-то сорок лет. Как способность к откладыванию яиц пропала, тут и сказочке конец – стареют и умирают в три дня. Но ведь это не долго, да и не видит никто, они в специальных заведениях последние три дня проводят. Там паллиатив по высшей программе, сплошные радости и удовольствия, никакой боли и конвульсий, мы же люди все-таки. Прекрасная жизнь без старости и прекрасный конец в кайфе. Право, жалко, что я мужиком родился. И жалко, что вылупился первым. Мне как старшему и отца нянчить до самой его смерти, и выслушивать его претензии. И тратить все деньги на лекарства для него. И мечтать, и ждать Чуда. Или хотя бы каких-нибудь простых чудес…

Брошу я эту постылую работу в инкассации и запишусь куда-нибудь в экспедицию, подумал он с отчаянием. На Нибиру, например. Нет, туда не возьмут – физподготовки никакой уже, не выйдет из меня космонавт. Хорошо, на Олимп. Раскопки, суровые условия, открытия. Заматерею, жир сойдет. Чешуя станет тусклой, дубленой, в шрамах. Девки таких любят, особенно если зарплату не тратить, на счете копить. Домик купить на севере. Летом морошковые поля, коктейли из свежего гнуса, зимой северное сияние, охота на белых сусликов. Свирепые твари, говорят. Комбинезон на раз прокусывают, саблезубые.

Не ври себе, не ври, Иванов. Ничего ты не поменяешь и никуда не уйдешь. Отец, как Маргариту, сестренку твою, похоронил полгода назад, только тем и живет, что тебя поедом ест, а сам радуется, что младшие парни уже по третьему выводку высидели, а ты с ним нянчишься. Лечишь, кормишь, развлекаешь, терпишь, как можешь. Ему повезло – пукнул вовремя… А тебе ни одна ляля яиц не подарит. Слюни подбери и тащи свою лямку.

Иванов выключил зеркало, накрыл пустую клетку салфеткой и бросился обратно в кровать. Закинув руки за голову, уставился в потолок.