Стихотворения
Однако именно в Воронеже поэт переживает высший взлет своего дара – причем в большей степени это приходится на конец 1936-го и первые месяцы 1937 года. Страшный год русской истории стал, благодаря Мандельштаму, одним из величайших в истории русской поэзии.
В воронежских стихах Мандельштам соединяет гармоничность «Tristia» и экспрессивность московского периода. Он так глубоко погружается в язык, его тайные, корневые связи, как никогда прежде. Никогда его поэзия не была так бытийна, так космична.
И не рисую я, и не пою,И не вожу смычком черноголосым:Я только в жизнь впиваюсь и люблюЗавидовать могучим, хитрым осам.О, если б и меня когда-нибудь моглоЗаставить, сон и смерть минуя,Стрекало воздуха и летнее теплоУслышать ось земную, ось земную…Мандельштам сам прекрасно понимал значение совершенного и совершаемого. Свидетельство тому, например, письмо Ю. Н. Тынянову от 21 января 1937 года:
«Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я еще отбрасываю тень. Но последнее время я становлюсь понятен решительно всем. Это грозно. Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию; но вскоре стихи мои с ней сольются и растворятся в ней, кое-что изменив в ее строении и составе».
Одно из центральных произведений этой поры – мощнейшие «Стихи о неизвестном солдате», в которых и воспоминания о Первой мировой войне, и литературные аллюзии, и отзвуки физических теорий слагаются в загадочное апокалиптическое пророчество – пророчество грядущей искупительной битвы:
Этот воздух пусть будет свидетелем —Дальнобойное сердце его —И в землянках всеядный и деятельный —Океан без окна, вещество.Но именно в связи со «Стихами о неизвестном солдате» возникает проблема, разрешить которую не так просто. Наряду с высокой метафизической лирикой, пронизанной мудростью и мужеством, в Воронеже рождаются и «гражданские» стихи. В большинстве этих стихотворений декларируется приятие советского мира, солидаризация с ним («И как в колхоз идет единоличник, иду я в мир – и люди хороши»). И, наконец, квинтэссенция этих настроений – написанная в начале 1937 года «Ода» Сталину. Если бы эти стихи были художественно слабы или отличались от «настоящего» Мандельштама по поэтическому языку, мы могли бы отнестись к ним просто как к проявлению слабости поэта. Но это далеко не так. В «советских» стихах мандельштамовский гений не ослабевает. Более того, М. Л. Гаспаров убедительно доказывает, что и «Стихи о неизвестном солдате» входят в этот «гражданский цикл», что та грядущая искупительная битва, которую пророчит поэт, может (и по авторской интенции должна) быть прочитана как мировая коммунистическая революция.
Понять это из нашего времени непросто. Люди 1930-х годов ощущали, с каждым годом острее, что весь окружающий мир вовлечен в некий грандиозный сверхпроект. Отторгнутость от него означала выпадение из времени, из истории. Чтобы пережить эту ситуацию и остаться в стороне от общего движения, необходима была либо эксцентричная асоциальность, как у Хармса, либо сверхъестественная духовная трезвость, как у Ахматовой. Для Мандельштама, которому жизненно необходима была «игра с людьми», существование «с гурьбой и гуртом», в «лесу человечества», этот путь был неприемлем. Он мог бунтовать, мог «топорщиться», но не мог (как и Пастернак, и Заболоцкий, и Платонов) просто стоять в стороне. Но притом он не готов был отказаться от собственного языка и собственной понятийной системы. Приятие окружающего, солидарность с ним он тоже выражал своим личным языком – а этот язык до неузнаваемости преображал суть сказанного. Поэтому «гражданские», «советские» стихи его тоже не нужны были власти и не могли увидеть свет.
Весной 1937 года в связи с истечением срока ссылки поэту разрешают вернуться в Москву. Но прописаться в столице не удается, и в итоге Мандельштамы поселяются сперва в Савелово, потом в Калинине (Твери). Оттуда они приезжают в Москву и Ленинград в поисках денег и работы. Но в обстановке начавшегося Большого Террора от поэта, с именем которого был связан некий неназываемый, уже смутно помнящийся политический грех, просто шарахались. В конце концов именно слишком настойчивые попытки опубликовать свои стихи и получить литературный заработок стоили Мандельштаму жизни. 16 марта 1938 года секретарь Союза писателей В. П. Ставский написал Н. И. Ежову письмо с просьбой «решить вопрос об О. Мандельштаме». По словам Ставского, Мандельштам, «автор похабных клеветнических стихов», «часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом – литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него «страдальца» – гениального поэта, никем не признанного». Судя по всему, это письмо (формально – даже не донос) отражало какую-то борьбу, шедшую в руководстве Союза на фоне творившегося в стране политического апокалипсиса.
Ежов решил вопрос тем единственным способом, каким его ведомство могло и умело это делать. В ночь с 1 на 2 мая Мандельштам был арестован в санатории «Саматиха» (куда ему накануне заботливо дали путевку). 2 августа он был приговорен к 5 годам исправительно-трудовых лагерей за «контрреволюционную деятельность» (выражавшуюся в поисках заработка и предложении своих стихов журналам), 8 сентября отправлен на Дальний Восток, 12 октября прибыл в пересыльный лагерь Вторая Речка близ Владивостока. О последних неделях жизни поэта ходили разные слухи – от чудовищно страшных до романтических (о декламации сонетов Петрарки у лагерного костра). В настоящее время трудами Э. Полянского и П. Нерлера точная хроника гибели поэта восстановлена. Мандельштам ушел из жизни в полном смысле слова с «гурьбой и гуртом» – в переполненном людьми пересыльном лагере. Эти люди не знали его поэзии и не догадывались о его величии; они видели в нем просто немолодого, больного заключенного с помутившимся от пережитых бедствий сознанием. Но некоторые оказывали ему помощь. Впрочем, это уже не могло ничего изменить. Мандельштам умер от типичной лагерной болезни – сыпного тифа – 27 декабря 1938 года.
Осознание места Мандельштама в русской и мировой поэзии стало приходить в 1950–60-е годы. Можно долго говорить о том, какую роль сыграла в этом Н. Я. Мандельштам, о том, насколько соотносится с реальностью картина жизни поэта, нарисованная в ее знаменитых мемуарах. Можно вспомнить об еще более упрощенном и искаженном, хотя и трогательном образе, нарисованном в «Люди. Годы. Жизнь» Эренбурга. Так или иначе, в 1967 году трехтомник Мандельштама появился в США; лишь шесть лет спустя в Москве, в серии «Библиотека Поэта», вышел томик его стихов – тот самый знаменитый «синий томик с предисловьем Дымшица».
Для шестидесятников Мандельштам был прежде всего жертвой сталинского режима – рецепция его поэтики относится скорее к более позднему времени. Но в конечном итоге пророчество, которое сам поэт сделал в письме к Тынянову, сбылось. Стихи Мандельштама не только «изменили кое-что в составе» русской поэзии – они стали новой основой этого состава. Мандельштам – это структура языка, которым мы говорим и думаем, даже не зная собственно его строк. Это – воздух, которым мы дышим, так же, как Пушкин, Тютчев, Блок. Воздух-свидетель, и воздух-хранитель, и воздух – первооснова жизни. То, без чего немыслимы язык и страна.
Валерий ШубинскийИз книги «Камень»
(1908–1915)
«Сусальным золотом горят…»
Сусальным золотом горятВ лесах рождественские елки;В кустах игрушечные волкиГлазами страшными глядят.О, вещая моя печаль,О, тихая моя свободаИ неживого небосводаВсегда смеющийся хрусталь!«Только детские книги читать…»
Только детские книги читать,Только детские думы лелеять,Всё большое далёко развеять,Из глубокой печали восстать.Я от жизни смертельно устал,Ничего от нее не приемлю,Но люблю мою бедную землюОттого, что иной не видал.Я качался в далеком садуНа простой деревянной качели,И высокие темные елиВспоминаю в туманном бреду.«Нежнее нежного…»
Нежнее нежногоЛицо твое,Белее белогоТвоя рука,От мира целогоТы далека,И всё твое —От неизбежного.От неизбежного —Твоя печаль,И пальцы рукНеостывающих,И тихий звукНеунывающихРечей,И дальТвоих очей.«На бледно-голубой эмали…»
На бледно-голубой эмали,Какая мыслима в апреле,Березы ветви поднималиИ незаметно вечерели.Узор отточенный и мелкий,Застыла тоненькая сетка,Как на фарфоровой тарелкеРисунок, вычерченный метко, —Когда его художник милыйВыводит на стеклянной тверди,В сознании минутной силы,В забвении печальной смерти.«Есть целомудренные чары…»
Есть целомудренные чары:Высокий лад, глубокий мир;Далёко от эфирных лирМной установленные лары.У тщательно обмытых нишВ часы внимательных закатовЯ слушаю моих пенатовВсегда восторженную тишь.Какой игрушечный удел,Какие робкие законыПриказывает торс точеныйИ холод этих хрупких тел!Иных богов не надо славить:Они как равные с тобой,И, осторожною рукой,Позволено их переставить.«Дано мне тело – что мне делать с ним…»
Дано мне тело – что мне делать с ним,Таким единым и таким моим?За радость тихую дышать и житьКого, скажите, мне благодарить?Я и садовник, я же и цветок,В темнице мира я не одинок.На стекла вечности уже леглоМое дыхание, мое тепло,Запечатлеется на нем узор,Неузнаваемый с недавних пор.Пускай мгновения стекает муть —Узора милого не зачеркнуть!«Невыразимая печаль…»
Невыразимая печальОткрыла два огромных глаза,Цветочная проснулась вазаИ выплеснула свой хрусталь.Вся комната напоенаИстомой – сладкое лекарство!Такое маленькое царствоТак много поглотило сна.Немного красного вина,Немного солнечного мая —И, тоненький бисквит ломая,Тончайших пальцев белизна…«Ни о чем не нужно говорить…»
Ни о чем не нужно говорить,Ничему не следует учить,И печальна так и хорошаТемная звериная душа:Ничему не хочет научить,Не умеет вовсе говоритьИ плывет дельфином молодымПо седым пучинам мировым.«Когда удар с ударами встречается…»
Когда удар с ударами встречается,И надо мною роковойНеутомимый маятник качаетсяИ хочет быть моей судьбой,Торопится, и грубо остановится,И упадет веретено, —И невозможно встретиться, условиться,И уклониться не дано.Узоры острые переплетаются,И всё быстрее и быстрейОтравленные дротики взвиваютсяВ руках отважных дикарей;И вереница стройная уноситсяС веселым трепетом, и вдруг —Одумалась – и прямо в сердце проситсяСтрела, описывая круг.«Медлительнее снежный улей…»
Медлительнее снежный улей,Прозрачнее окна хрусталь,И бирюзовая вуальНебрежно брошена на стуле.Ткань, опьяненная собой,Изнеженная лаской света,Она испытывает лето,Как бы не тронута зимой;И если в ледяных алмазахСтруится вечности мороз,Здесь – трепетание стрекозБыстроживущих, синеглазых.1910Silentium
Она еще не родилась,Она и музыка и слово,И потому всего живогоНенарушаемая связь.Спокойно дышат моря груди,Но, как безумный, светел день,И пены бледная сиреньВ черно-лазоревом сосуде.Да обретут мои устаПервоначальную немоту,Как кристаллическую ноту,Что от рождения чиста!Останься пеной, Афродита,И, слово, в музыку вернись,И, сердце, сердца устыдись,С первоосновой жизни слито!«Слух чуткий – парус напрягает…»
Слух чуткий – парус напрягает,Расширенный пустеет взор,И тишину переплываетПолночных птиц незвучный хор.Я так же беден, как природа,И так же прост, как небеса,И призрачна моя свобода,Как птиц полночных голоса.Я вижу месяц бездыханныйИ небо мертвенней холста;Твой мир, болезненный и странный,Я принимаю, пустота!«Как тень внезапных облаков…»
Как тень внезапных облаков,Морская гостья налетелаИ, проскользнув, прошелестелаСмущенных мимо берегов.Огромный парус строго реет;Смертельно бледная волнаОтпрянула – и вновь онаКоснуться берега не смеет;И лодка, волнами шурша,Как листьями, – уже далёко…И, принимая ветер рока,Раскрыла парус свой душа.«Из омута злого и вязкого…»
Из омута злого и вязкогоЯ вырос, тростинкой шурша,И страстно, и томно, и ласковоЗапретною жизнью дыша.И никну, никем не замеченный,В холодный и топкий приют,Приветственным шелестом встреченныйКоротких осенних минут.Я счастлив жестокой обидою,И в жизни, похожей на сон,Я каждому тайно завидуюИ в каждого тайно влюблен.«В огромном омуте прозрачно и темно…»
В огромном омуте прозрачно и темно,И томное окно белеет;А сердце, отчего так медленно оноИ так упорно тяжелеет?То всею тяжестью оно идет ко дну,Соскучившись по милом иле,То, как соломинка, минуя глубину,Наверх всплывает без усилий.С притворной нежностью у изголовья стойИ сам себя всю жизнь баюкай,Как небылицею, своей томись тоскойИ ласков будь с надменной скукой.«Как кони медленно ступают…»
Как кони медленно ступают,Как мало в фонарях огня!Чужие люди, верно, знают,Куда везут они меня.А я вверяюсь их заботе.Мне холодно, я спать хочу;Подбросило на повороте,Навстречу звездному лучу.Горячей головы качаньеИ нежный лед руки чужой,И темных елей очертанья,Еще невиданные мной.1911«Скудный луч, холодной мерою…»
Скудный луч, холодной мерою,Сеет свет в сыром лесу.Я печаль, как птицу серую,В сердце медленно несу.Что мне делать с птицей раненой?Твердь умолкла, умерла.С колокольни отуманеннойКто-то снял колокола,И стоит осиротелаяИ немая вышина —Как пустая башня белая,Где туман и тишина.Утро, нежностью бездонное, —Полу-явь и полу-сон,Забытье неутоленное —Дум туманный перезвон…«Воздух пасмурный влажен и гулок…»
Воздух пасмурный влажен и гулок;Хорошо и не страшно в лесу.Легкий крест одиноких прогулокЯ покорно опять понесу.И опять к равнодушной отчизнеДикой уткой взовьется упрек:Я участвую в сумрачной жизни,Где один к одному одинок!Выстрел грянул. Над озером соннымКрылья уток теперь тяжелы,И двойным бытием отраженнымОдурманены сосен стволы.Небо тусклое с отцветом странным —Мировая туманная боль —О, позволь мне быть также туманнымИ тебя не любить мне позволь!1911«Сегодня дурной день…»
Сегодня дурной день:Кузнечиков хор спит,И сумрачных скал сень —Мрачней гробовых плит.Мелькающих стрел звонИ вещих ворон крик…Я вижу дурной сон,За мигом летит миг.Явлений раздвинь грань,Земную разрушь клеть,И яростный гимн грянь —Бунтующих тайн медь!О, маятник душ строг —Качается глух, прям,И страстно стучит рокВ запретную дверь, к нам…«Смутно-дышащими листьями…»
Смутно-дышащими листьямиЧерный ветер шелестит,И трепещущая ласточкаВ темном небе круг чертит.Тихо спорят в сердце ласковомУмирающем моемНаступающие сумеркиС догорающим лучом.И над лесом вечереющимВстала медная луна;Отчего так мало музыкиИ такая тишина?«Отчего душа – так певуча…»
Отчего душа – так певуча,И так мало милых имен,И мгновенный ритм – только случай,Неожиданный Аквилон?Он подымет облако пыли,Зашумит бумажной листвой,И совсем не вернется – илиОн вернется совсем другой…О широкий ветер Орфея,Ты уйдешь в морские края —И, несозданный мир лелея,Я забыл ненужное «я».Я блуждал в игрушечной чащеИ открыл лазоревый грот…Неужели я настоящийИ действительно смерть придет?«На перламутровый челнок…»
На перламутровый челнокНатягивая шелка нити,О пальцы гибкие, начнитеОчаровательный урок!Приливы и отливы рук —Однообразные движенья,Ты заклинаешь, без сомненья,Какой-то солнечный испуг, —Когда широкая ладонь,Как раковина, пламенея,То гаснет, к теням тяготея,То в розовый уйдет огонь!«Я вздрагиваю от холода…»
Я вздрагиваю от холода —Мне хочется онеметь!А в небе танцует золото —Приказывает мне петь.Томись, музыкант встревоженный,Люби, вспоминай и плачьИ, с тусклой планеты брошенный,Подхватывай легкий мяч!Так вот она – настоящаяС таинственным миром связь!Какая тоска щемящая,Какая беда стряслась!Что, если, вздрогнув неправильно,Мерцающая всегда,Своей булавкой заржавленнойДостанет меня звезда?«Я ненавижу свет…»
Я ненавижу светОднообразных звезд.Здравствуй, мой давний бред —Башни стрельчатой рост!Кружевом, камень, будьИ паутиной стань:Неба пустую грудьТонкой иглою рань!Будет и мой черед —Чую размах крыла.Так – но куда уйдетМысли живой стрела?Или, свой путь и срок,Я, исчерпав, вернусь:Там – я любить не мог,Здесь – я любить боюсь…«Образ твой, мучительный и зыбкий…»
Образ твой, мучительный и зыбкий,Я не мог в тумане осязать.«Господи!» – сказал я по ошибке,Сам того не думая сказать.Божье имя, как большая птица,Вылетело из моей груди.Впереди густой туман клубится,И пустая клетка позади.Пешеход
М. Л. Лозинскому
Я чувствую непобедимый страхВ присутствии таинственных высот;Я ласточкой доволен в небесах,И колокольни я люблю полет!И, кажется, старинный пешеход,Над пропастью, на гнущихся мостках,Я слушаю – как снежный ком растетИ вечность бьет на каменных часах.Когда бы так! Но я не путник тот,Мелькающий на выцветших листах,И подлинно во мне печаль поет;Действительно, лавина есть в горах!И вся моя душа – в колоколах,Но музыка от бездны не спасет!Золотой
Целый день сырой осенний воздухЯ вдыхал в смятеньи и тоске;Я хочу поужинать, и звездыЗолотые в темном кошельке!И, дрожа от желтого тумана,Я спустился в маленький подвал;Я нигде такого ресторанаИ такого сброда не видал!Мелкие чиновники, японцы,Теоретики чужой казны…За прилавком щупает червонцыЧеловек, – и все они пьяны.– Будьте так любезны, разменяйте, —Убедительно его прошу, —Только мне бумажек не давайте —Трехрублевок я не выношу!Что мне делать с пьяною оравой?Как попал сюда я, боже мой?Если я на то имею право —Разменяйте мне мой золотой!Айя-София
Айя-София – здесь остановитьсяСудил Господь народам и царям!Ведь купол твой, по слову очевидца,Как на цепи, подвешен к небесам.И всем векам – пример Юстиниана,Когда похитить для чужих боговПозволила эфесская ДианаСто семь зеленых мраморных столбов.Но что же думал твой строитель щедрый,Когда, душой и помыслом высок,Расположил апсиды и экседры,Им указав на запад и восток?Прекрасен храм, купающийся в мире,И сорок окон – света торжество;На парусах, под куполом, четыреАрхангела – прекраснее всего.И мудрое сферическое зданьеНароды и века переживет,И серафимов гулкое рыданьеНе покоробит темных позолот.Notre Dame
Где римский судия судил чужой народ,Стоит базилика, – и, радостный и первый,Как некогда Адам, распластывая нервы,Играет мышцами крестовый легкий свод.Но выдает себя снаружи тайный план:Здесь позаботилась подпружных арок сила,Чтоб масса грузная стены не сокрушила,И свода дерзкого бездействует таран.Стихийный лабиринт, непостижимый лес,Души готической рассудочная пропасть,Египетская мощь и христианства робость,С тростинкой рядом – дуб, и всюду царь – отвес.Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,Я изучал твои чудовищные ребра,Тем чаще думал я: из тяжести недобройИ я когда-нибудь прекрасное создам.Петербургские строфы
Н. Гумилеву
Над желтизной правительственных зданийКружилась долго мутная метель,И правовед опять садится в сани,Широким жестом запахнув шинель.Зимуют пароходы. На припекеЗажглось каюты толстое стекло.Чудовищна – как броненосец в доке —Россия отдыхает тяжело.А над Невой – посольства полумира,Адмиралтейство, солнце, тишина!И государства жесткая порфира,Как власяница грубая, бедна.Тяжка обуза северного сноба —Онегина старинная тоска;На площади Сената – вал сугроба,Дымок костра и холодок штыка.Черпали воду ялики, и чайкиМорские посещали склад пеньки,Где, продавая сбитень или сайки,Лишь оперные бродят мужики.Летит в туман моторов вереница;Самолюбивый, скромный пешеход —Чудак Евгений – бедности стыдится,Бензин вдыхает и судьбу клянет!«Дев полуночных отвага…»
Дев полуночных отвагаИ безумных звезд разбег,Да привяжется бродяга,Вымогая на ночлег.Кто, скажите, мне сознаньеВиноградом замутит,Если явь – Петра созданье,Медный всадник и гранит?Слышу с крепости сигналы,Замечаю, как тепло.Выстрел пушечный в подвалы,Вероятно, донесло.И гораздо глубже бредаВоспаленной головыЗвезды, трезвая беседа,Ветер западный с Невы.«Заснула чернь! Зияет площадь аркой…»
Заснула чернь! Зияет площадь аркой.Луной облита бронзовая дверь.Здесь Арлекин вздыхал о славе яркой,И Александра здесь замучил Зверь.Курантов бой и тени государей:Россия, ты – на камне и крови —Участвовать в твоей железной кареХоть тяжестью меня благослови!Бах
Здесь прихожане – дети прахаИ доски вместо образов,Где мелом, Себастьяна Баха,Лишь цифры значатся псалмов.Разноголосица какаяВ трактирах буйных и в церквах,А ты ликуешь, как Исайя,О рассудительнейший Бах!Высокий спорщик, неужели,Играя внукам свой хорал,Опору духа в самом делеТы в доказательстве искал?Что звук? Шестнадцатые доли,Органа многосложный крик —Лишь воркотня твоя, не боле,О несговорчивый старик!И лютеранский проповедникНа черной кафедре своейС твоими, гневный собеседник,Мешает звук своих речей!«В спокойных пригородах снег…»
В спокойных пригородах снегСгребают дворники лопатами;Я с мужиками бородатымиИду, прохожий человек.Мелькают женщины в платках,И тявкают дворняжки шалые,И самоваров розы алыеГорят в трактирах и домах.«Мы напряженного молчанья не выносим…»
Мы напряженного молчанья не выносим —Несовершенство душ обидно, наконец!И в замешательстве уж объявился чтец,И радостно его приветствовали: «Просим!»Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо!Кошмарный человек читает «Улялюм».Значенье – суета, и слово – только шум,Когда фонетика – служанка серафима.О доме Эшеров Эдгара пела арфа.Безумный воду пил, очнулся и умолк.Я был на улице. Свистел осенний шелк…И горло греет шелк щекочущего шарфа…Кинематограф
Кинематограф. Три скамейки.Сантиментальная горячка.Аристократка и богачкаВ сетях соперницы-злодейки.Не удержать любви полета:Она ни в чем не виновата!Самоотверженно, как брата,Любила лейтенанта флота.А он скитается в пустыне,Седого графа сын побочный.Так начинается лубочныйРоман красавицы-графини.И в исступленьи, как гитана,Она заламывает руки.Разлука. Бешеные звукиЗатравленного фортепьяно.В груди доверчивой и слабойЕще достаточно отвагиПохитить важные бумагиДля неприятельского штаба.И по каштановой аллееЧудовищный мотор несется.Стрекочет лента, сердце бьетсяТревожнее и веселее.В дорожном платье, с саквояжем,В автомобиле и в вагоне,Она боится лишь погони,Сухим измучена миражем.Какая горькая нелепость:Цель не оправдывает средства!Ему – отцовское наследство,А ей – пожизненная крепость!Теннис
Средь аляповатых дач,Где шатается шарманка,Сам собой летает мяч,Как волшебная приманка.Кто, смиривший грубый пыл,Облеченный в снег альпийский,С резвой девушкой вступилВ поединок олимпийский?Слишком дряхлы струны лир:Золотой ракеты струныУкрепил и бросил в мирАнгличанин вечно юный!Он творит игры обряд,Так легко вооруженный,Как аттический солдат,В своего врага влюбленный!Май. Грозо́вых туч клочки.Неживая зелень чахнет.Всё моторы и гудки —И сирень бензином пахнет.Ключевую воду пьетИз ковша спортсмен веселый;И опять война идет,И мелькает локоть голый!Американка
Американка в двадцать летДолжна добраться до Египта,Забыв «Титаника» совет,Что спит на дне мрачнее крипта.В Америке гудки поют,И красных небоскребов трубыХолодным тучам отдаютСвои прокопченные губы.И в Лувре океана дочьСтоит, прекрасная, как тополь;Чтоб мрамор сахарный толочь,Влезает белкой на Акрополь.Не понимая ничего,Читает «Фауста» в вагонеИ сожалеет, отчегоЛюдовик больше не на троне.«Отравлен хлеб и воздух выпит…»
Отравлен хлеб и воздух выпит.Как трудно раны врачевать!Иосиф, проданный в Египет,Не мог сильнее тосковать!Под звездным небом бедуины,Закрыв глаза и на коне,Слагают вольные былиныО смутно пережитом дне.Немного нужно для наитий:Кто потерял в песке колчан,Кто выменял коня, – событийРассеивается туман;И, если подлинно поетсяИ полной грудью, наконец,Всё исчезает – остаетсяПространство, звезды и певец!«Летают валькирии, поют смычки…»
Летают валькирии, поют смычки.Громоздкая опера к концу идет.С тяжелыми шубами гайдукиНа мраморных лестницах ждут господ.Уж занавес наглухо упасть готов;Еще рукоплещет в райке глупец,Извозчики пляшут вокруг костров.Карету такого-то! Разъезд. Конец.Ахматова
Вполоборота – о, печаль! —На равнодушных поглядела.Спадая с плеч, окаменелаЛожноклассическая шаль.Зловещий голос – горький хмель —Души расковывает недра:Так – негодующая Федра —Стояла некогда Рашель.«О временах простых и грубых…»