Будни

– Ну тогда слушай. – И возвращаясь к прерванному разговору: – Ну да, костюм – это так, пустая болтовня. Я хотел спросить, не согласитесь ли вы стать другой половиной? Вы тут – две молодые расторопные девицы…

На некоторое время в комнате воцаряется могильная тишина, затем Маали прыскает со смеху.

– Д-две… д-две расторопные девицы! – Выдавливает она наконец из себя. – Д-две, д-две, но ведь не можете же вы в самом деле заиметь сразу две вторых половины, должны же вы знать, которую хотите.

– Мне все одно, – Ух-Петух смачно сплевывает на пол.

Новый приступ смеха. Даже робкая Юули решается улыбнуться. Но тут раздается голос Хейнриха Георга Аадниеля, исполненный такого мужества, на какое только последний способен:

– Послушайте, Ух-Петух или как вас там, теперь я скажу вам то же самое, что вы сказали мне: уходите домой и не беспокойте нас больше!

– Та-ак, – Ух-Петух смотрит через плечо в сторону портного, – кто это сказал?

– Я.

– Гляди-ка, а ежели я тебя разок вдарю?

– Прежде чем ты мне разок вдаришь, – Кийр вынимает из-за спины утюг, принесенный из рабочей комнаты, – я вдарю тебе дважды. И, грохнув утюгом об стол, добавляет:

– С этим инструментом я умею обращаться, имей это в виду! Жаль, что он не горячий, но не беда – это блюдо годится для тебя и в холодном виде.

– Ты что, сам подбиваешь клинья?

– Да, да, сам. Давай, уматывай! И как только ты произнесешь еще хоть одно ругательство, я тебе сразу врежу.

– Гляди-ка, какой…

– Ну-ну? Как только…

Ух-Петух-Который-Моложе пыхтит, словно разъяренный бык, оказывается, он вовсе не такой-то крепкий мужчина, каким почти без сомненья выглядел вначале. Боится утюга. Но чтобы все-таки хоть что-нибудь предпринять, Ух-Петух пускает через стол прямо в глаза «кренделю» струю едкого дыма: «Пых, пых!»

Аадниель моргает глазами, трясет головой и чихает. И как раз в тот момент, когда он чихает и его глаза наполняются слезами, будущий льноторговец протягивает к нему свои страшные лапы, чтобы схватить. Юули вскрикивает и закрывает глаза руками, ее робкие нервы не в состоянии вынести такую ужасную картину. Клодвиг стоит, словно соляной столб, бледная, рот ее чуточку приоткрыт.

Но смотрите-ка – в самый критический момент рыжеголовый приходит в себя и мгновенно осознает серьезность положения. Как раз, когда волосатые, похожие на пугающие сучья киуснаской березы руки приближаются к вороту его пиджака, Аадниель успевает отшатнуться на шаг назад, поднимает утюг и «врезает» по запястью нападающего.

– Ишь, скотина! – Ух-Петух быстро отдергивает руки и отступает в свою очередь. Его мощная трубка со стуком падает под стол. Сопение, шуршание, кряхтение, пыхтение и, возможно, еще что-нибудь сверх того. Некоторое время никто не произносит ни слова. Затем Ух-Петух начинает искать свою трубку, шарит рукой по темному полу и спрашивает, словно со дна могилы:

– Ну, дак как оно будет, барышни? Небось, вы за меня все ж не пойдете?

– Нет, – отвечает Маали, жизнедеятельный дух которой вернулся к ней так же скоро, как и покинул.

– Отчего ж эдак-то?

– Мы еще слишком молодые, нам надо еще подрасти.

– Тьфу, – Ух-Петух поднимается на ноги и втыкает трубку в рот, – ну дак чего мне с вами дальше болтать. Молодые – дак молодые.

Гость вновь разжигает трубку, основательно приминает табак, делает несколько затяжек, бросает на Кийра еще один приветливый взгляд и, не говоря ни слова, скрывается за дверью. И закрывает ее за собою с такой осторожностью, что вся деревня Паунвере сотрясается.

– Так, – победоносно пищит Кийр, – вот он и получил свою вторую половину. Но я ему показал!

– Боже правый! – горестно восклицает Помощник Начальника Станции. – Я чуть в обморок не упала.

Клодвиг уже окончательно приходит в себя.

– Чего теперь-то охать! – говорит она. – Теперь надо посмотреть, не спрятался ли он где-нибудь в углу, чтобы наброситься на Аадниеля.

Клодвиг выходит, спустя несколько минут возвращается и сообщает:

– Все в порядке. Уматывает к центру деревни.

XI

Был воскресный день, как раз первый после того, как Ух-Петух получил от Кийра «тот» удар и последний перед тем, как Лутс и Киппель появились в Паунвере. По окончании церковной службы старый звонарь Либле отправляется в корчму, чтобы пропустить стопку-другую перед обедом. Посетителей в корчме не так-то много, но и не так-то мало, однако голос самого корчмаря перекрывает все остальные.

– Теперь, гляди-ка, подох старый мерин, – честит кого-то корчмарь, – и прихватил с собой мои денежки. Шестьдесят пять копеек остался должен, старый шатун, ушел домой да и протянул ноги. Кто мне теперь выплатит этот долг?! Станешь у жены требовать – так, чего доброго, по голове метлой огреет, мол, незачем было давать. Ну, долго ли, черт побери, так на свете проживешь и продержишься, ежели тебя каждый, кому не лень, обирает и обдирает! Не мог, сатана, вовремя сказать, что помирать собрался!

– Бог в помощь, – произносит Либле. – С чего это ты, старина Юри, разбушевался?

– Только тебя тут и не хватало! – ворчит корчмарь. – Небось, и ты тоже когда-нибудь выкинешь такую же штуку, как этот покойничек.

– Что за муха тебя укусила? Я вроде как пока что не думаю помирать.

– Кто тебя, иуду, знает.

– Что ты зря злобишься! Отмерь-ка мне порцию!..

Злой корчмарь наливает стопку. Либле выпивает, вытирает усы и только после этого осматривается, нет ли в корчме кого-нибудь из знакомых.

Смотри-ка – впрямь есть! Возле окна за столом сидят мельничный батрак, Ух-Петух-Который-Моложе и с ними еще третий – какой-то старик с клочкастыми волосами и обвисшей бородой, – судя по тому, что Либле никак не может вспомнить, где и когда он его прежде видел, последний приехал откуда-то издалека; местные жители, разумеется, звонарю все наперечет знакомы. Старик весь какой-то опустившийся и неряшливый, будто им только что вытирали пол, будто с него соскочил обруч, и он начал разваливаться: одна дощечка – сюда, другая – туда.

– Ну, так здрасьте! – кричит Либле в сторону этого треугольника.

– Знаем мы твое «здрасьте», – отвечает Ух-Петух. – Говорить в корчме «здрасьте» – то же самое, что вина клянчить.

– Как это – клянчить вина! – взрывается звонарь. – Когда это я у тебя вино клянчил? Я только что хлебнул порядком, еще до того, как тебя увидал. Чего ты взбеленился, ты, чужак пришлый!

– Ну, дак поди, поди сюда, Кристьян – протягивает Ух-Петух руку навстречу звонарю, – я пошутил. Садись. На, опрокинь стопку!

– Да нет, чего там, не то опять скажешь, вроде как я из-за этой стопки поздоровался.

– Ничего такого я не скажу. Я и впрямь хотел с тобой, Кристьян, поговорить, но лучше поговорим после. А теперь, поди, присаживайся да не ломайся. Гляди-ка, я от себя закажу еще пару пива, тогда…

Кристьян жмет всем троим руку, садится рядом с расхристанным хуторянином, и вот тут-то и происходит нечто такое, чего в Паунвере отроду не видывали и не слыхивали: младший (?) брат корчмаря заказывает две бутылки пива от себя.

– Юрка, открой-ка нам пару пива, – кричит он брату… – за мой счет!

«Юрка» делает большие глаза, но все же зацепляет бутылочную пробку прямехонько по центру тем похожим на коготь ястреба «крючком», который у него в руке. При этом лицо у корчмаря такое, будто он извлекает из могилы «этого старого мерина», прихватившего с собою на тот свет его, корчмаря, шестьдесят пять копеек. (Между прочим, заметим, корчмарь вовсе не так рассержен, каким себя выказывает, ему лишь хочется, чтобы клиенты поверили, будто он – человек обиженный.)