Медичи

– Моему племяннику не подобает медленно подниматься до высших ступеней. Светские правители окружают себя ближайшими родственниками, на преданность которых могут рассчитывать. Тем более должен это делать я, глава христианства. Мои задачи выше всех светских целей, и престол мой стоит выше всех престолов мира; поэтому мне больше, чем королям, нужна преданность и добровольное повиновение тех, которые призваны вести вместе со мной борьбу для подчинения всякой светской власти кресту и церкви. Прими из моих рук это отличие и исполняй долг твоего высокого звания на благо церкви и к чести твоего рода.

Он нагнулся и поцеловал в лоб юного кардинала, который краснел и бледнел, не находя слов, и со слезами на глазах поцеловал руку папы.

– Завтра я объявлю твое назначение в консистории, – продолжал папа. – Теперь иди и подготовься должным образом приветствовать святейшую коллегию. И еще вот что: я хочу, чтобы имя Риарио было в числе высших духовных представителей, поэтому ты будешь носить его теперь в честь своего дяди, а тебе, Джироламо, я приказываю передать твое имя Рафаэлло. Он тебе родственник по крови.

– Как можем мы отблагодарить за столько милостей и отличий? – воскликнул Джироламо, опускаясь на колени рядом с Рафаэлло.

– Преданностью и поддержкой в борьбе с моими врагами, а также привязанностью к вашему дяде, – добавил папа задушевным голосом. – Иди, сын мой, помещение твое готово. Ты в последний раз входишь в него как мальчик и ученик – завтра кардинал Риарио займет свое место в высшем церковном совете. А ты, Джироламо, позови камерленго и Бартоломео, а также художника Мелоццо де Форли, они ждут в приемной.

Рафаэлло удалился, совершенно потрясенный неожиданной милостью, а призванные к папе вошли в комнату. Он приказал Джироламо и камерленго встать за его креслом, а монсеньор Бартоломео, высокий видный мужчина с умным, добрым лицом, опустился на колени перед ним. Художник подошел к мольберту и начал готовить краски.

– Я хочу, чтобы момент назначения мною моего дорогого ученика Бартоломео хранителем сокровищ моей библиотеки был увековечен для потомства. Картина эта предназначается для большого зала в библиотеке, и, таким образом, Бартоломео будет навсегда связан с местом своих работ.

Бартоломео поблагодарил за честь, художник взялся за кисти, а папа вежливо и приветливо разговаривал об искусстве и науках, и никто бы не узнал в нем грозного пастыря церкви, сражающейся за свое могущество, только что произнесшего свой приговор над семьей Медичи, которую боялись и почитали далеко за пределами Италии.

Глава 5

Во дворце Медичи, где над порталом высечен был из камня их герб – шары и страусовые перья, непрерывно шла оживленная жизнь: поминутно являлись и посылались гонцы, под арками расхаживали художники и ученые, чиновники и судьи, в одеждах из парчи и бархата, в ярко-красных шапках, группами стояли и разговаривали о делах городских и государственных, тесно связанных в то время со всеми политическими вопросами.

В отдаленной части громадного дворца, окружённого садами, находилось помещение Лоренцо Великолепного, главы дома Медичи, все обнимавшего своим зорким глазом, к словам которого с трепетом прислушивались в Венеции и Генуе, в Милане и Неаполе, во Франции и Германии, а главное – при папском дворе в Риме.

Дом Медичи в течение многих поколений занимал в своем родном городе Флоренции и зависящих от нее территориях странное и редкое положение, которое после смерти Пьетро де Медичи, по желанию синьории – высшего совета республики, перешло к обоим его сыновьям, Лоренцо и Джулиано.

Венеция избирала дожа, который имел неограниченную власть. В Милане кондотьер де Сфорца оружием достиг власти и упрочил ее за собой и своим потомством с присвоением герцогского титула.

Во Флоренции же сохранялась демократическая республика со всеми ее законами и избираемыми народом должностными лицами, однако Медичи, не занимая, в сущности, никакого определенного положения в управлении, были настоящими правителями, назначая всех служащих и неся официальное представительство. Они упорно отказывались от титулов и всех внешних знаков княжеского звания и тем самым закрепили за собой любовь народа и полную готовность его подчиняться их власти. Для сношений с другими государствами, очень обширных у Флоренции того времени, посланники назначались, правда, синьорией, но выбор их зависел всецело от Медичи. От них они получали инструкции и приказания. Точно так же и представители иностранных держав – они в торжественной аудиенции предъявляли синьории свои верительные грамоты, а затем для всех дипломатических переговоров обращались исключительно к Медичи.

Это положение вполне соответствовало возникновению могущества Медичи. В Милане Сфорца, как солдат, оружием завоевал себе герцогскую корону, а Медичи своим положением во Флоренции обязаны были деньгам. Банк Медичи имел филиальные отделения в Италии и во всей Европе, и несметные богатства стекались к нему благодаря умному и смелому ведению дел. С разумным расчетом Медичи употребляли немалую часть богатств на украшение родного города, обращая его в центр искусства и наук, и почти все граждане Флоренции, не исключая самых последних бедняков, пользовались их поддержкой; Медичи помогали везде, где надо было предотвратить нужду или поддержать деньгами труд и торговлю. Процветание Флоренции было главным образом их заслугой, и патриотическая и личная благодарность народа тем охотнее подчинялась власти щедрых правителей, что враги Медичи, к которым более или менее открыто принадлежали старинные фамилии, прежде державшие власть в своих руках, стремились ввести во Флоренции олигархическое правление, по образцу Венеции, при котором власть сосредоточивалась бы в определенном замкнутом кругу. Народ же видел в могуществе Медичи противовес и отражение собственной независимости и горячо отстаивал их положение. Когда после смерти Пьетро де Медичи власть и почет перешли по наследству к его обоим сыновьям, Лоренцо, один, без решений и соглашений, взял правление в свои руки, как старший и более подходящий к этому положению по своему складу ума и характера. Он обладал ясным, рассудительным умом, созданным именно для дальновидных расчетов и спокойного выжидания результатов, как в делах, так и в политике, тогда как Джулиано имел поэтичный, мечтательный характер и при этом большую склонность к наслаждениям жизни, от чего всегда воздерживался Лоренцо, с юности отличавшийся слабым здоровьем, хотя он и тогда уже любил роскошь и широту представительства, чем заслужил прозвище Великолепный, сохранившееся за ним в истории.

Целый ряд комнат, наполненных сокровищами искусств, доказывающими богатство и изысканный вкус правителя Флорентийской республики, предшествовал рабочему кабинету Лоренцо, с окнами, выходящими в сад, соединенному галереей с роскошными жилыми комнатами. Роскошь была и здесь – в великолепных мозаичных полах из разного мрамора, в немногих, но выдающихся произведениях живописи и скульптуры, в тяжелых серебряных канделябрах с хрусталем, но при этом сразу было видно, что это место труда и кипучей умственной деятельности. У одного окна стоял большой резной письменный стол с громадным количеством счетных книг и документов в образцовом порядке. На другом столе, с серебряными львиными лапами вместо ножек, лежали древние рукописи и экземпляр святой Библии в двух больших томах, выдающееся произведение того времени в области быстро развивающегося книгопечатания, а также разные рисунки, наброски и модели построек и памятников. На третьем столе, несколько меньшего размера, лежали ноты на пергаменте и тексты романсов на итальянском и латинском языках, а над столом висели чудной работы гитара и мандолина, любимые струнные инструменты той эпохи для аккомпанирования пению.

Все это доказывало, что глава дома Медичи и Флорентийской республики такой же знаток в искусствах, как и в серьезных делах, и что его ясный ум умеет соблюдать правильность и порядок во всех областях его разнообразной деятельности.

Лоренцо сидел у письменного стола в удобном кресле с мягкими подлокотниками, заканчивающимися головами сатиров.

Ему было не более двадцати девяти лет, но он казался старше из-за сутуловатости и болезненной бледности оригинального лица, казавшегося крайне некрасивым на первый взгляд. Темные волосы его с пробором посередине, по тогдашней моде, гладко лежали на плечах и уже начинали редеть. Глубоко ввалившиеся темные глаза, под бровями обыкновенно сдвинутыми, принимали разнохарактерные выражения: то они смотрели холодно, то грозно и гордо, а иногда светились так ясно и приветливо, что покоряли все сердца. Нос у него был большой, сильно выдающийся, орлиный, рот тоже большой, несколько искривленный. Нижняя губа выступала, развитый подбородок показывал силу воли и энергию. Но этот рот, имевший почти отталкивающее выражение, когда Лоренцо молчал, делал его, в сочетании с разнообразным выражением глаз, невероятно обаятельным, когда он разговаривал. Лоренцо умел уговорить, если не убедил, самых злейших противников.

На Лоренцо был надет длинный, ниже колен, камзол, стянутый кожаным поясом с золотыми застежками, подбитый и опушенный у ворота и рукавов дорогим мехом. У пояса висел кошелек и тонкий носовой платок.

Лоренцо сидел, нагнувшись над книгой с пергаментными листами и длинными рядами цифр… Но вот он откинулся на спинку кресла, с суровым выражением, которое было свойственно ему всегда при глубоком размышлении, и долго смотрел в потолок.

– Лионский банк предлагает нам не особенно верное дело, – проговорил он наконец. – Обеспечения ненадежны и легко могут утратить свою ценность, если король Франции, слово которого не представляет верного ручательства, не захочет их выполнить. Сорок тысяч – крупная сумма, но королю нужны деньги. Если мы поможем ему их достать, он будет благодарен, тем более что думает воспользоваться нами еще, и мы вообще ему нужны, так как он все еще смотрит на Неаполь. Я, конечно, никогда не помогу Анжу найти дорогу туда, но держать нить в своих руках всегда полезно, так как я не уверен в короле Ферранте Арагонском. Если мы откажем в содействии, король Людовик станет нашим врагом, и даже опасным, а этого допускать нельзя. У нас и так много врагов, готовых помочь папе придавить нас и принудить к повиновению, поэтому дело надо сделать. Деньги должны служить политике, а если мы понесем убытки, то политика же укажет средство их восполнить.

Быстро решившись, он позвонил и приказал вошедшему лакею просить к себе брата Джулиано.

В ожидании брата Лоренцо подошел к другому столу и, стал внимательно рассматривать начерченный на пергаменте план.

– Прекрасно, – проговорил он, – это вполне соответствует моей мысли. Это Поджо Каяно – чудо красоты, и если природа так щедро одарила его, то и искусство может ей помочь. Нигде я не могу воздвигнуть резиденцию, более достойную нашего имени и дома. Все отлично придумано, и изменять ничего не надо, но одно только забыто: когда там будет воздвигнут величественный замок, конюшни не могут оставаться в прежнем виде, а скотоводство должно постоянно развиваться. Я уже составил план – надо усовершенствовать породу скота, сено там превосходное, расширить производство сыра, и тогда невыгодный ввоз его из Ломбардии окажется совершенно ненужным. Хозяйство должно давать средства для роскоши, но должно также по внешности соответствовать ей.

Лоренцо опять посмотрел на план и продолжал свои размышления:

– Так будет хорошо. На некотором расстоянии от замка есть пригорок. Там будут построены конюшни, окруженные высокими стенами, с башнями на углах, и все это еще более украсит нашу благодатную местность.

Он взял карандаш и сделал набросок.

В это время лакей отворил дверь, и вошел Джулиано де Медичи. Он был четырьмя годами моложе Лоренцо, но казался много юнее его при своем высоком росте и крепком, но стройном и гибком сложении. Его правильное смуглое лицо вполне сохраняло свежесть молодости, черные волосы рассыпались густыми кудрями, а черные глаза умели гореть огнем и страстью и умели проникать в душу бесконечно мягким, ласковым взглядом. На нем был узкий камзол, длинные чулки с башмаками и широкий плащ. На роскошной перевязи висела изящная шпага, а у пояса – маленький кинжал. Одежда его блестела золотом и парчой, и он сам, веселый и жизнерадостный, производил впечатление щеголя, пользующегося молодостью, богатством и высоким положением без малейшей склонности смущаться заботами и тревогами. Он подошел к брату, нежно обнял его и сказал, глядя на пергамент с планом:

– А, дорогой Лоренцо, ты строишь, как я вижу, твое Поджо Каяно… Если ты позвал меня, чтобы спросить моего совета, то вряд ли я могу служить тебе. Ты понимаешь все это лучше меня, а я могу тебе пригодиться только после освящения, если нужно будет устроить блестящий праздник.

– Надеюсь, я скоро обращусь для этого к твоему совету, – с улыбкой ответил Лоренцо, – но сегодня, прося тебя прийти, я не собирался говорить об этом, а хотел сообщить тебе, что все-таки признаю нужным закончить известное тебе дело, предложенное Лионским банком, чтобы угодить этим королю Франции. Мы не можем восстанавливать его против себя, так как придется, пожалуй, обратиться к его помощи, если наши враги станут слишком сильны и опасны.

– Пожалуйста, Лоренцо, решай все это сам, – нетерпеливо отозвался Джулиано. – Ты умеешь спокойно обсуждать прошлое и будущее, а я живу только настоящей минутой. Ты вникаешь во все сложные вопросы политики, а я никогда не умел подчинять время моей воле. Если синьория доверила нам обоим управление из уважения к памяти нашего отца, то все-таки ты один распоряжаешься и знаешь, что я во всем подчиняюсь твоей воле, как и следует подчиняться старшему и во всех отношениях превосходящему меня брату. Поэтому решай и это дело сам. А я хочу сохранить дружбу короля Франции, хотя не хотел бы никогда прибегать к его помощи против моих соотечественников: я итальянец, прежде всего, и стремлюсь только к единению нашего отечества, дабы оно заняло подобающее ему положение в Европе.

Лоренцо мрачно смотрел в пол, но, видимо, не был расположен продолжать начатый братом разговор.

– Итак, я покончу это дело с твоего согласия, а потом ты, может быть, посетишь короля Людовика XI. Путешествие во Францию доставит тебе удовольствие. В почетном приеме я уверен, а кроме того, у меня есть план на будущее, о котором я хотел бы с тобой поговорить.

– Поездка во Францию! – почти испуганно вскрикнул Джулиано. – Да, да, конечно… это очень хорошо, но не теперь, не зимой.

– Нет, нет, – улыбнулся Лоренцо, – ты поедешь весной. Поэтому, если твое сердце привязано теперь, не тревожься. Я знаю, что эти оковы у тебя бывают из хрупких цветов, а не из прочного металла.

– Ты напрасно смеешься надо мной, – краснея, возразил Джулиано. – Я часто мимолетно увлекался, но способен также на серьезные, прочные привязанности.

Лоренцо пожал плечами, очевидно мало доверяя словам брата.

– Поговорим серьезно, и выслушай, что я наметил для твоей будущности, так как мне нужно же позаботиться о судьбе моего легкомысленного брата.

Джулиано, с трудом скрывая замешательство, со вздохом сел против брата у письменного стола.

– Я должен, конечно, выслушать тебя, Лоренцо, и поблагодарить за твои заботы, хотя мне было бы приятнее, чтобы ты будущее предоставил времени, а мне дал бы пользоваться радостным и кратким настоящим.

– Нет, – сказал Лоренцо, качая головой, – кто так высоко поднялся, как мы, тому нельзя ни на минуту упускать из виду будущее. Я не хочу портить твое наслаждение настоящим, но не надо забывать, что наше счастье и сила дали нам много врагов, и поэтому каждый из нас должен стараться дополнить счастье рассудком и поддерживать прочное основание нашей силы. Папа очень склонен был дать тебе кардинальскую шапку, и если бы ты мог решиться принять посвящение…

– Никогда, ни за что! – горячо перебил Джулиано. – Я был бы дурным пастырем и не делал бы чести ни священной коллегии, ни нашему дому. Я вполне светский человек, и серьезные обязанности жизни я лучше и охотнее исполнил бы с мечом в руке, чем в монашеском одеянии.

– Я не уговариваю тебя, – возразил Лоренцо. – Я хотел бы высшего духовного звания для нашей семьи не для почета сегодня, а опять-таки для будущего. Кардинал из дома Медичи имел бы право надеяться при наших связях и могуществе возложить на свою голову корону или занять папский престол. Только тогда мы достигнем подобающей нам высоты, только тогда добьемся конечной нашей цели объединения и возвеличения Италии, к которому я стремлюсь, как и ты.

– Я любуюсь твоим смелым, всеобъемлющим умом, но не мне быть его орудием. Я никогда не сумею проложить себе путь к папскому престолу, и даже если бы это удалось, я никогда не смог бы выполнять эту тяжелую обязанность перед церковью и нашим домом.

– К сожалению, я это знаю, – со вздохом сказал Лоренцо, – и больше об этом говорить не будем. Нельзя навязывать человеку призвание, не свойственное его натуре, а, следовательно, невыполнимое для него. Что не удается теперь, может удаться со временем, если Господь сохранит моего маленького Джованни, которого я с детства воспитываю и готовлю для своих планов. А ты брат мой, все-таки должен думать о своем будущем или позволить мне о нем заботиться. Ты должен жениться, чтобы упрочить продление нашего рода и через жену свою содействовать блеску и могуществу нашего дома.

– Жениться… теперь, во цвете лет? Я и думать об этом не хочу, на это еще есть время.

– А я думаю, – строго сказал Лоренцо, – и все серьезно обдумал. Надеюсь, что ты долго проживешь, но человеческая жизнь висит на волоске, поэтому нужно холодно и спокойно позаботиться о будущем. Я наметил для тебя принцессу Савойскую или одну из дочерей неаполитанского королевского дома, а может быть, умный Людовик счел бы честью выдать за Медичи французскую принцессу. Через мою добрую Клариссу я породнился с княжеским домом Орсини, очень полезным для нашего преуспевания, а через тебя мы внесем королевскую кровь в наш род.

Джулиано довольно долго сидел молча и, наконец, сказал:

– Поверь, Лоренцо, я вполне понимаю твою благородную гордость, но и в этом отношении я не могу помочь тебе. Пожалуйста, оставь мне мою свободу, она мне нужна, как воздух и свет птице! Оставь все эти планы для твоего старшего сына Пьетро. Он уж и теперь, шестилетним мальчиком, показывает, что будет понимать их.