В ожидании весны

– Завтра – это «когда-нибудь»? – улыбнулась Мэрико.

– Нет. Завтра – это завтра.

– А куда мы поедем?

– Не знаю.

– Давай поедем в Монумент[17 - Парк «Победа», который все ереванцы называют «Монументом». Причиной этого неофициального названия стал памятник Сталину, установленный в парке в 1950 году. Со временем «Монументом» стали называть не только парк, но и весь район, который до сих пор считается одним из самых престижных в Ереване.]. Там есть кафе. Мне одноклассница рассказывала. Ты возьмешь себе кофе, а мне – горячий шоколад. Ну, и пирожное, если деньги будут. Кафе называется «Навак»[18 - Лодка (арм.).].

– Давай.

– На автобусе?

– Да.

– Завтра?

– Да.

Гарик с Мэрико вернулись домой. Он думал о том, что вечером будет полно гостей, и это означало, что можно будет пить без всякого риска быть замеченным. Он открыл для себя, что водка очень часто может помочь и собой заменить нечто, что не поддается объяснению, может быть, пустоту…

Опять вспомнил ночь.

Была темень, хоть выколи глаз. Лишь виден был красный огонек от его сигареты, который то загорался ярче, то снова тускнел. Маргарита слышала, как он с шумом выдыхал дым, и, когда огонек сигареты снова вспыхивал, видела лицо его и глаза. Время от времени слышался шум проезжающей машины, и свет от фар на несколько секунд освещал спальню, и Марго тогда видела также шею его, и грудь, и край одеяла. За окном шел дождь. И ничего не было слышно, кроме дождя.

– Наверное, нам нужно развестись. Я не смогу тебя сделать счастливой, – сказал Гарик и опять затянулся сигаретой и с шумом выпустил дым.

Огонек от сигареты то загорался, то снова тускнел, и она видела его лицо, глаза.

– Нет-нет. Не надо разводиться! Пожалуйста! Не надо!

Слышался шум проезжающей машины за окном; свет от фар скользил по потолку и на мгновение освещал спальню, и она видела тогда также и шею его, грудь и край одеяла. Дождь продолжал идти. Маргарита продолжала плакать…

– Завтра на автобусе поедем в кафе, о котором тебе рассказывала одноклассница, – сказал Гарик Мэрико. Ведь он обещал. Гарик понял, что так иногда бывает, когда лишь обещание связывает тебя с жизнью… А ведь когда-то обещал себе – еще там, в горах – по возвращении переехать с семьей в Дзорк. Но теперь и этого не хотел. Ничего не хотел. Несмотря на опостылевший Ереван, Гарик так и не решился переехать в древний городок Дзорк, что на юге Армении.

На следующий день ему позвонил друг его Ваге Саакян и предложил встретиться.

Они пошли и сели в кафе, самое простое кафе со столиками на тротуаре, которые в те времена только-только стали появляться в большом количестве, со снующими туда-сюда официантками в мини-юбках, черных колготках и красных передничках с надписью «Coca-Cola».

– Лучше было б просто посидеть в сквере на скамейке, курить и говорить, – сказал Гарик недовольно и закурил.

– Не ворчи, пожалуйста, – ответил Ваге. Ему было весело и радостно. Радостно от красных передничков официанток и еще от того, что война закончилась и его друг вернулся с войны[19 - 9 мая 1994 года было подписано «Соглашение о бессрочном прекращении огня».]. Вот он его и пригласил в кафе… – Мы здесь выпьем кофе и пива.

– Это слишком роскошно, ты не находишь? – спросил Гарик, озираясь по сторонам и разглядывая прохожих.

– Перестань! – сказал Ваге, уже начиная сердиться. – Что ты заладил: «Может, не стоит, может, не стоит…»? Прекрати! Расслабься. Ты можешь это сделать?

– Нет.

– Да ну тебя!..

К столику подошла официантка и достала из кармана своего передничка синий блокнотик.

– Пожалуйста, два кофе, два пива и соленые палочки.

– И все?

– Пока столько. Спасибо.

Официантка ушла, и Ваге посмотрел на своего друга; тот качал головой.

– Прекрати, – сказал Ваге и собирался закурить, но реакция Гарика оказалась по меньшей мере странной. Тот с грохотом встал из-за столика, опрокинул стул и закричал:

– Подонки! Подонки! Скоты! Ведь там идет война! А вы здесь… Соленые палочки! Кто-нибудь из вас знает, что там умирают? Скоты! Скоты!

И он пошел по улице. Ваге расплатился с официанткой, извинился и пошел догонять своего друга. «Ты просто озлобился, – хотел он сказать ему. – Война тебя озлобила…»

Но когда он догнал Гарика, то ничего не сказал. «А может, он не так уж и не прав?..» – думал Ваге Саакян.

Писатель Ваге Саакян, тогда, в 1995 году еще не знал, что жена его, рыжеволосая, голубоглазая Тагуи, «ареви ктор»[20 - Кусочек солнца (арм.).], беременна. Наконец-то! И уж тем более не знал тогда, что мальчик его – сын-король! – родится с дефектом скелета и что, хоть с головой у него все будет в порядке, мальчик никогда в жизни не сможет ходить…

Гарик же со своей дочкой Мэри так и не поехал на карусели (ни в Зоопарк, ни в Ботанический сад, ни в Цирк, ни куда-нибудь еще), не поехал на следующий день и никогда больше.

Несмотря на опостылевший Ереван, Гарик так и не решился переехать жить в свой родной городок Дзорк, откуда он был родом.

10

Мой король! Ты видел, как подул легкий ветерок, прохладный, нежный, и несколько листьев с дерева опали на крышу беседки. Беседка – самая обыкновенная – стояла одинокая и маленькая посреди садика с высокими деревьями, перед домом.

В садике была осень. Высокие деревья доживали последние дни в одежде золотой осени и плакали желтыми листьями. Слезы капали на крышу беседки и, образовав мягкое покрывало, оставались там до первого снега, когда они превратятся в ничто…

Дом наш был пятиэтажный, и садик вплотную подходил к нему. Некоторые деревья даже касались его стен. Летом своими зелеными листьями ласкали стены, а осенью и зимой только царапали и даже грозились разбить стекла на окнах, но никогда не делали этого. Знали, что в доме должно быть тепло: ведь в одной из квартир лежал ты, мой король, и ты был болен, подобно осени, и с каждым новым днем все больше терял силы. Только иногда ты садился на свой трон на колесах и смотрел на осень. В осень же тебе было нельзя… Хоть ты и дал каждому дереву имя…

А потом пошли бесконечные дожди. Деревья и крыши домов стали мокрые. Дождь все не переставал, и глаз уже привык видеть мокрым все вокруг. Пахло дождем и осенью – мокрыми листьями. Листья лежали на холодной земле, которая ночами уже замерзала и твердела, и от нее веяло холодом, и казалось, будто Планета замерзла…

И осень умерла. Совсем недавно два дня назад. Осень в тот день была особенно хмурой и казалось, что вот-вот заплачет. Мы жили в этот день, и Она тоже жила, но она чувствовала, что этой ночью умрет. Она не знала точно, но Она чувствовала. Мы тоже чувствовали, но ничем не смогли Ей помочь, мы не поверили этому предчувствию. Ведь мы часто не верим чувствам, своим и тем более чужим; не верим, не хотим понять… И вот она умерла ночью, вернее, ее убил ветер, неожиданно налетевший вечером, ветер, который, подобно людям, был беспощаден в своей любви. Он был влюблен в Осень, в желтые листья, которые совсем еще недавно были зелеными и крепкими и могли сопротивляться порывам ветра. Теперь они умирали от малейшего к ним прикосновения. Ветер же все сильнее целовал и ласкал листья, и они, наконец, все до единой опали от страстных поцелуев ветра. И ветер тогда остался один и завыл еще протяжней…

Потом пришла зима…

Деревья стояли голые, черные и мокрые от дождя.

Осень кончалась…

Ты хотел выйти погулять, но ты не мог. Ты хотел погулять, чтоб встретить кого-то. Но вот что я тебе скажу: я почти никогда из тех, кого я хотел бы встретить, не встречал…

Было холодно и туманно. Город был похож на остаток кофе, разбавленный молоком, – на самом дне стакана, и все в городе нашем было призрачно. Лучи солнца еле просачиваются сквозь молочную пелену и совсем не согревали Ереван. Город замерзал тогда, а матовое солнце рассказывало о безнадежности и бесполезности: оно было, но оно не грело…

Ты видел из окна: листья были очень разные: те, что еще не опали, были желто-радостные; те, что уже опали и, чуть потемнев, плавали в лужах, – желто-печальные. Не опавшие листья еще не знали, что их ждет, а опавшие не могли им ничего рассказать, как бывает после смерти…