Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1

«Он стал нас избегать, подставляя вместо себя – пользуясь положением секретаря ЦК партии – Кузнецова, Штыкова и других. У нас, в УНКВД, мы его и не видели. Кузнецов бывал часто – чуть не каждый день заезжал за начальником управления Кубаткиным на обед»[174 - «Ленинградское дело». С. 48. Петр Николаевич Кубаткин (1907–1950) занимал должность начальника УНКВД с 24 августа 1941 г. (был переведен по протекции Л. Берии с такой же должности из Москвы; в 1946 г. при помощи Кузнецова переведен в Москву; арестован по «ленинградскому делу», расстрелян).].

А когда П. Н. Кубаткин, вообще очень активно трудившийся на вверенной ему ниве, докладывал лично Жданову компромат, то часто «Жданов никак не реагировал: распишется на информации – и все…»[175 - Там же. С. 48.].

В 1995 г. ленинградские историки В. И. Демидов и В. А. Кутузов заявили относительно участия Жданова в репрессиях, что

«среди тысяч имевших к нему отношение бумаг (включая материалы НКВД) ‹…› никто не обнаружил пока ждановских санкций и инициатив по политическому преследованию тех или иных конкретных граждан. Не попадались его автографы противоправного характера и опрошенным нами прокурорам и судьям, осуществлявшим реабилитацию жертв сталинского режима. Только что, наконец, мы получили и, можно считать, официальное заключение самых компетентных органов – прокуратуры Союза и КГБ СССР: “Документов о личной причастности А.А Жданова к репрессиям 30–50-х годов не обнаружено”. Он очень многое знал о репрессиях – факт, не боролся против них, а всемерно восхвалял политику Сталина – тоже факт. Но назвать его даже одним из активнейших участников сталинского террора мы сегодня не можем»[176 - Блокада рассекреченная. С. 138.].

Затем они повторили: «Мы санкций и инициатив Жданова не обнаружили, хотя очень настойчиво их искали»[177 - Там же. С. 140.].

Однако, факт отсутствия доказательств – не доказательство отсутствия факта. Кроме того, должность Секретаря ЦК действительно являлась серьезной причиной – получая ежедневно положенные по должности телефонограммы и шифрограммы, пакеты документов Секретариата ЦК (Сталин согласовывал с ним очень многие серь-езные государственные, партийные и кадровые вопросы), Жданов был и без того перегружен.

Уже в военное время деятельность Жданова в Ленинграде не была публичной, а почти полное отсутствие его голоса в репродукторе объяснялось современниками тем обстоятельством, что война с Германией пошатнула позиции Жданова в глазах Сталина (поскольку Жданов якобы был сторонником Германии, то он старался не «высовываться», хотя это не очевидно[178 - Стоит оговориться, что сын Жданова Юрий Андреевич в своих воспоминаниях показывает это иначе: «В июне 1941 года Политбюро приняло решение о предоставлении очередного отпуска для лечения моему отцу. 19 июня отец приехал в Москву из Ленинграда и отправился к Сталину. Там он поделился своей тревогой: в немецком консульстве какая-то возня, уничтожают документы, вскоре все может начаться. Сталин на это: “Нам известно, что немцы планировали нападение на 15 мая. Теперь они завязли на Балканах. Немцы в этом году упустили наиболее выгодное для них время нападения. Скорее всего, это случится в сорок втором. Поезжайте отдыхать. Правда, тревожит то, что немцы не опубликовали в своей прессе опровержение ТАСС”. ‹…› Всей семьей мы отправились в Сочи. По дороге отец с тревогой говорил: “Успеем ли доехать”. 21 июня мы были на месте. Утром 22 мать вошла в мою комнату и сказала: “Война»”. Наступила новая эпоха. В Москву мы вернулись поздно, 25 июня. ‹…› Отец сразу же отправился к Сталину. Мы ждали его допоздна, он вернулся ночью. Вот его слова: «Пал Двинск. Горит Минск. Немцы наносят свой главный удар на Ленинград. Настроение Сталина тяжелое: “Мы не сберегли завещанное нам Лениным… Немедленно отправляйтесь в Питер”» (Жданов Ю. А. Указ. соч. С. 157–158).]). Такое мнение бытовало в военном и послевоенном Ленинграде; обладающая удивительной политической проницательностью О. М. Фрейденберг[179 - Фрейденберг Ольга Михайловна (1890–1955) – филолог-классик, профессор ЛГУ. Родилась в Одессе в семье изобретателя автоматического телефона и наборной буквоотливной машины М. Ф. Фрейденберга и А. О. Пастернак, двоюродная сестра Б. Л. Пастернака. В 1908 г. закончила с серебряной медалью частную женскую гимназию Е. М. Гедда в Петербурге, на Высшие женские курсы не могла поступить из-за процентной нормы; занималась самообразованием, путешествовала, с началом Первой мировой войны стала сестрой милосердия; в 1917 г. поступила вольнослушательницей на Классическое отделение ФОН Петроградского университета, в 1919 г. зачислена в действительные студенты; окончила университет в 1923 г. (итоговая работа по греческой мифологии «Фамирид» выполнена под руководством С. А. Жебелева), 14 ноября 1924 г. защитила при поддержке Н. Я. Марра, под влиянием которого находилась в то время, магистерскую диссертацию по теме «Происхождение греческого романа». В 1925 г. зачислена «по словесному представлению Н. Я. Марра» (ПФА РАН. Ф. 302. Оп. 2. Д. 269. Л. 1) в штат НИИ сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока имени А. Н. Веселовского (впоследствии переименован в Государственный институт речевой культуры), где делает успешную научную и общественную карьеру: «В связи с директивами партии о перестройке учебного дела я была выдвинута общественностью данного Института на должность зав. учебной частью, в которой пробыла с 1932 по 1933 г. и организовала учебный процесс в том виде, как он существует сейчас. Одновременно, с 1931 г., председательствовала в секции по изучению худ. литературы в связи с мышлением (“антирелигиозной”) и вела исследовательскую работу в области фольклора и методологии литературы» (ПФА РАН. Ф. 302. Оп. 2. Д. 270. Л. 7); с 1 ноября 1932 г. она была заместителем директора, с 15 ноября – штатным профессором. В 1932 г. была приглашена организовать заново кафедру классических языков ЛИФЛИ (затем вошел в состав ЛГУ) с получением звания профессора кафедры, на которой проработала до 1950 г. В 1928 г. закончила написание докторской диссертации «Поэтика сюжета», которую защитила в 1935 г. («Поэтика сюжета и жанра. Период античной литературы»), а 23 ноября 1935 г. ВАК утвердил ее в ученой степени доктора литературоведения – она стала первой женщиной в СССР, получившей таковую. Вышедшая в следующем году в виде монографии диссертация подверглась «критике», продажа ее была приостановлена; в результате обращения на имя И. В. Сталина Наркомпрос РСФСР остановил травлю.От идей Н. Я. Марра она отошла в начале 1930-х гг.: «Во мне накипело в душе от Марра. Чем влиятельней он становился, чем насильственней он заставлял принимать свое учение и подлаживаться под политику, тем громче поднимался во мне негодующий протест. Я желала сбросить с себя гнет его имени, тяготевший над моей научной индивидуальностью; мне надоело терпеть гонение за недостатки его теории и отдавать в его приходную книгу свои научные достижения. Его клика, его камарилья, ничтожества, выдвигавшиеся им в ущерб науке, его недоступность, вырождение былых взглядов и привычек, партийная лесть и деспотизм – это все раздражало меня, вызывало во мне стыд, и я хотела отмежеваться от марризма. Столько лет борясь за Марра, я боролась за передовую мысль и ее независимость; теперь я видела, что она сама стала деспотичной, нетерпимой, неумной» (цит. по: Брагинская Н. В. Мировая безвестность: Ольга Фрейденберг об античном романе / Препринт WP6/2009/05. М., 2009. С. 20–21).Все годы войны оставалась в Ленинграде. Кроме греческого и латинского языков владела многими новыми – английским, французским, немецким, итальянским, испанским, шведским. В 1949 г. вынуждена была оставить руководство кафедрой, в 1950 г. прекратила преподавательскую деятельность.] писала в своем дневнике относительно отсутствия наместника власти в репродукторе: «Жданова совершенно не было слышно, потому что он был сторонником Германии против Англии, и со времени войны его держали на голосовой диэте»[180 - Фрейденберг О. М. Осада человека / Публ. К. Невельского // Минувшее: Исторический альманах. М., 1991. [Вып.] 3. С. 18–19. (В действительности публикация подготовлена Ю. М. Каган, взявшей псевдоним К. Невельской. См.: Глазырина [Костенко] Н. Ю. Проблемы публикации мемуарного и эпистолярного наследия ученых: (По материалам личного архива проф. О. М. Фрейденберг) / Дипломная работа студентки V курса Историко-архивного института РГГУ. М., 1994. Без пагинации. Гл. III. Ч. 1.)].

Действительной же причиной было то, что Жданов испытывал панический страх, настоящую фобию перед налетами вражеской авиации, и почти всю войну, находясь в Ленинграде, он провел в бункере глубокого залегания на территории Смольного, который был построен метростроевцами в самом начале войны.

«Когда началась блокада, и немцы стали обстреливать город, Жданов практически переселился в бомбоубежище, откуда выходил крайне редко. Прилетая в Москву, он сам откровенно рассказывал нам в присутствии Сталина, что панически боится обстрелов и бомбежек и ничего не может с этим поделать. Поэтому всей работой “наверху” занимается Кузнецов. Жданов к нему, видимо, очень хорошо относился, рассказывал даже с какой-то гордостью, как хорошо и неутомимо Кузнецов работает, в том числе заменяя его, первого секретаря Ленинграда. Занимаясь снабжением города, я и мой представитель с мандатом ГКО [Д. В.] Павлов имели дело по преимуществу с Кузнецовым, оставляя Жданову, так сказать, протокольные функции.

Сталин питал какую-то слабость к Жданову, не спаивал его, поскольку знал, что тот склонен к алкоголизму, жена и сын удерживают его часто. Простил ему и это признание в трусости. Может быть, потому, что сам Сталин был не очень-то храброго десятка. Ведь это невозможное дело: Верховный Главнокомандующий ни разу не выезжал на фронт!»[181 - Микоян А. И. Так было: Размышления о минувшем. М., 1999. С. 562–563.]

Но не следует полагать, что Жданов исключительно отсиживался – его деятельность в Ленинграде во время войны, несмотря на серьезные проблемы со здоровьем (во время блокады он перенес инфаркт), была очень активной, особенно в качестве члена Военного совета Ленинградского фронта и секретаря обкома. Он ежедневно разбирал сводки с фронтов, участвовал в работе бюро обкома, проводил совещания, периодически собирал партактив, выступал на собраниях политработников и агитаторов… Вся хозяйственная деятельность по Ленинграду и области лежала большей частью на А. А. Кузнецове и П. С. Попкове. Также никто не складывал с него обязанностей члена Политбюро и секретаря ЦК…

Об обстановке, в которой работал аппарат Жданова, повествует О. М. Фрейденберг, которая относила туда 30 мая 1943 г. свое прошение:

«Секретариат Жданова занимает в Смольном особое здание. Туда не только не пропускают народа-диктатора, но не позволяют даже стоять в преддверии. Все кишит откормленными, мрачными, звероподобными чекистами в военной форме. Обращение грубое, травмирующее. Чекист нажимает кнопку. Является злая и грубая баба, которая принимает письмо. На конверте должна быть фамилия просителя, иначе оно не принимается. Молчаливо, грубым движением руки, чекист заставляет уйти с порога в междверье. Кругом прекрасные, благоухающие чистой природой, сады. Ветхая старинная культура церквей и подворий. Угрюмые чекисты не спускают с тебя звериных глаз»[182 - Фрейденберг О. М. Записки // Машинописная копия в собр. Н. В. Брагинской.].

Лишним доказательством активности Жданова в военные годы являются факты репрессивного контроля Смольного в отношении литературы – они зарегистрированы уже в 1942 г. В этой связи уместен рассказ об одном из персонажей этой книги – Г. П. Макогоненко, будущем профессоре филологического факультета ЛГУ, – содержащийся в письме Е. Р. Малкиной[183 - Малкина Екатерина Романовна (1899–1945) – литературовед, критик, переводчик; специалист по русской литературе начала ХХ в.] к А. А. Фадееву от 27 июля 1942 г.:

«Расскажу в двух словах, в чем дело: несколько времени тому назад я в качестве редактора Радиокомитета попросила З. К. Шишову[184 - Шишова Зинаида Константиновна (1898–1977) – поэтесса, прозаик; родилась в Одессе, участник одесского кружка «Зеленая лампа»; наибольшую известность ей принесли книги для детей и подростков.] дать нам поэму “Дорога жизни”. 13 июля поэма передавалась по радио. Во время передачи позвонили из горкома и потребовали, чтобы поэма была немедленно снята[185 - Смольный во время войны постоянно контролировал радиокомитет; исполняющий обязанности начальника Ленрадиокомитета в 1941–1942 гг. В. А. Ходоренко вспоминал: «Главные передачи просматривали в обкоме или прослушивали. Прямая связь со Смольным сохранялась все время, и там могли слушать даже репетиции. Это давало не только возможность контроля, но и вполне реальной помощи. Нам говорили о том, что сейчас наиболее важно» (цит. по: Рубашкин А. Голос Ленинграда: Ленинградское радио в дни блокады. СПб., 2005. С. 48).]; передача была прервана.

Как выяснилось, поэма была предварительно отклонена горкомом; у нас порядок таков: подписывает сначала редактор (в данном случае я), потом Макогоненко, как начальник отдела и вместе главный редактор, потом председатель Радиокомитета Широков (будущий косвенный виновник постановления 1946 года о литературных журналах. – П. Д.), предварительно согласующий произведение с горкомом (с [Т. Г.] Паюсовой). Итак, поэма была отклонена, но ни я, ни Макогоненко об этом не знали, узнали уже post factum, так как Широков Макогоненку в известность не поставил (я думаю, без умысла, просто по забывчивости). О точке зрения горкома ни я, ни Макогоненко даже не подозревали.

24 июля я узнала, что Макогоненко снят с работы. Я считала, что это несправедливо, так как никакого нарушения требований горкома с его стороны не было (поскольку он об этих требованиях ничего не знал), считала, что по существу несу за случившееся совершенно такую же ответственность, как и Макогоненко (между тем никакие репрессии меня ни в какой мере не коснулись) ‹…›. Все это заставило меня позвонить в горком и добиться там разговора. К Маханову (А. И. Маханову, секретарю горкома. – П. Д.) я не попала (он с утра отсутствовал, а потом был на совещании), говорила с Лесючевским (часть разговора происходила в присутствии Паюсовой). Из разговора с Лесючевским я узнала, что поэма Шишовой была снята, как произведение в корне “порочное” и “одиозное” (слова Лесючевского). ‹…›

Что касается Макогоненки, то он снят постановлением горкома. На мои слова о том, что Макогоненко не знал о мнении горкома, на мой вопрос, почему же тогда не снята также и я с работы, – мне было сказано, что я как редактор сделала ошибку, пропустив поэму Шишовой (даже мягче – “упущение”), что же касается Макогоненко, то, если он не знал о запрещении горкома, это лишь удваивает его вину. ‹…›

Забыла еще Вам сказать, что в день, когда я была в горкоме, там проходило совещание, на которое был приглашен ряд писателей и на котором гвоздем была поэма Шишовой, но почему-то ни Шишова, ни Макогоненко, ни я на это совещание приглашены не были»[186 - Александр Фадеев: Письма и документы (из фондов Российского государственного архива литературы и искусства) / Сост. Н. И. Дикушина. М., 2001. С. 224–225.].

Несомненно, терминология оценки художественного произведения – «порочное» и «одиозное» – вполне перекликается с характеристиками августа 1946 г., да и прервана трансляция была, скорее всего, по распоряжению Жданова. В результате критики поэма была переработана З. Шишовой, получив при этом новое заглавие – «Блокада», и издана единственный раз, в 1943 г., преодолев цензурные препятствия, чинимые даже в ЦК ВКП(б)[187 - 21 декабря 1942 г. Л. И. Тимофеев записал в дневнике: «Была Михайлова (Екатерина Михайловна, ответственный секретарь редколлегии журнала «Знамя». – П. Д.). Жаловалась, что не пропускают в печать хорошие вещи: “Блокаду” Шишовой, прозу Довженко. Все решает отдел печати ЦК. Таким образом, громко выражаясь, общественное мнение страны определяется только его мнением. Понятно, что при такой системе страна превращается в инкубатор дураков». (Тимофеев Л. Указ. соч. // Знамя. М., 2003. № 12. Декабрь. С. 150).]. В этой поэме не так уж много места отводилось радостному предвосхищению победы – этого в блокадном ленинградском сознании почти не было. Под натиском всепоглощающего голода, холода и смерти оптимизм – не первое чувство, что стремится лечь на бумагу:

А в нашей шестикомнатной квартире,
Где из шести – разрушено четыре,
Жильцов осталось трое: я да ты,
Да ветер, дующий из темноты…

Увозит смерть мужей, детей, отцов…
Что ж, мы хороним наших мертвецов, –
Ведь это тоже сила и победа –
В такие дни похоронить соседа![188 - Шишова З. Блокада. Поэма. Л., 1943. С. 7.]

‹…›
Я обнимаю худенькие плечи, –
Ведь больше мне сейчас ответить нечем, –
И говорю тебе, как друг, как мать:
– Вставай, мой сын, сейчас нельзя лежать!

И ты поднялся. Так встают из гроба.
Ты зашагал. Ты зашагал как робот,
Механикой и волею ведом.
И вышагнул. А улица рябила,
А сердце молотом с размаху било,
И, как корабль, покачивался дом…

А я ходила в угол из угла
И все ждала тебя. Как я тебя ждала!

Вошел, с трудом переставляя ноги,
Вошел, времянку тронул по дороге, –
Холодная… Ты чаю не спросил.
Хлеб? Я тебе оставила немножко.
Ты ел, в ладоши собирая крошки,
Солил и ел, потом опять солил[189 - Там же. С. 17–18.].

Несколько ранее, в феврале 1942 г., порицание ленинградского руководства получил и «Февральский дневник» Ольги Берггольц, сочиненный ею к юбилею РККА и прочитанный в эфире Ленинградского радио 23 февраля[190 - Александр Фадеев: Письма и документы. С. 243.].

В 1943 г., когда началось «сокращение» евреев с руководящих постов и вообще укрепление кадров коренной национальностью, Ленинград также старался не отставать от столицы. В том же Ленинградском радиокомитете 16 апреля 1943 г. была уволена группа сотрудников-евреев, без всякой мотивировки[191 - Рубашкин А. Указ. соч. С. 195.]. Среди них оказался и художественный руководитель радиокомитета Я. З. Бабушкин. Ольга Берггольц писала по этому поводу А. А. Фадееву 11 мая:

«Но главное, о чем я хочу тебе написать – это о Яше Бабушкине. Его глупо и хамски уволили из Радиокомитета, – ни за что, без всяких мотивировок, – дико сказать, но гл[авным] обр[азом] за… неарийское происхождение, т. к. у нас по этой линии проверяют и реконструируют ряд пропагандистских учреждений. В общем, пошел обедать, приходит, а на стенке приказ: “сдать дела и освободить от работы в Радиокомитете”. Все-таки с коммунистом так поступать нельзя, тем более что Яшка не щадил жизни в полном и самом серьезном смысле слова на этой работе. Мы обязаны ему созданием оркестра, после того, как оркестр наполовину вымер, то же – с хором, он же поднял и создал ряд концертных ансамблей, исполнение “Седьмой симфонии” – это его дело, городской театр – тоже, – в общем, после той страшной зимы, ранней весной 42 г. он за все это принялся, когда люди еще вымирали, когда ничего не осталось»[192 - Александр Фадеев: Письма и документы. С. 242. После снятия брони Бабушкин работал на заводе, а в конце июня 1944 г. был мобилизован и, добравшись в 1944 г. до линии фронта, погиб в первый же день боев.].

Нет сомнений, что все эти события отражают политическую волю, которая не могла проводиться без участия Жданова, а управление литературой вполне укладывается в постулаты, впоследствии верифицированные в постановлении ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Но пока это было лишь скрытое принуждение.

Ленинградский поэт Михаил Дудин в начале 1944 г. написал «в стол» стихотворение «Разговор с неназванным дядей о принципах нашей поэзии», которое как нельзя лучше отражает идеологические настроения, насаждавшиеся аппаратом Жданова в осажденном городе в соответствии с высочайшими указаниями. Начинается оно следующими строфами:

Сухая канцелярская доска,
Очередной переходящий дядя,
В мои стихи с какой-то стати глядя,
Сказал, что в них присутствует тоска,
Безвыходность, уныние, потеря
Того, сего. Что я живу, не веря
В грядущее. Что оптимизма мало.
А говоря короче, из журнала
Он вымарал стихи мои. И вот
Перед собраньем открывая рот,
В кипучих выражениях неистов,
Меня причислил к лику пессимистов…[193 - Дудин М. Меня поэтом сделала война: Стихи / Публ. и предисл. Б. Г. Друяна // Нева. Л., 2006. № 11. С. 58.]

То есть еще задолго до 1946 г. Андрей Александрович Жданов все «знал и умел».

Направив все свои силы на идеологический фронт и получив при этом от Сталина относительную свободу, Жданов продолжил ревностно претворять идеи вождя в жизнь советского общества.