Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика

С появлением новых пушек стали шутить: «Теперь кашу с салом есть будем!» У старых пушек были деревянные колеса с металлическим ободом, который после каждого занятия или простого перемещения пушки для предохранения от коррозии надо было густо смазывать пушсалом.

Новые пушки радовали огневиков. Легкие, с резиновыми колесами, они были легки и в перемещении на огневых позициях, и при транспортировке на марше. Чаще всего возили их в упряжке. Для транспортировки на вьюках пушка разбиралась на части. Два вьюка – ствол, два вьюка – лафет, один вьюк – колеса. Несколько вьюков – ось, щит, передок и заръящик. Мы всегда жалели лошадь, которая везла кухню. Два котла подвешивались на специальное седло с обеих сторон лошади. Обед, завтрак или ужин готовились на ходу. Повар подкладывал в топки котлов саксауловые дрова. Сизый дымок шел из трубы, возвышающейся над седлом, а в котлах кипело варево. Жалко было лошадь не потому, что ей тяжело, – ей было очень жарко. В летнее время температура около сорока, лошадь почти вся укрыта кошмой, да еще котлы с боков подогревают.

Мы много занимались строевой подготовкой. Строевые занятия длились полтора-два часа. Тяжело было просто шагать два часа подряд, проделывая упражнения с ружьем, но больше всего изнурял строевой шаг. Ногу приходилось тянуть на уровень пояса. Удар ноги получался сильный, и где-то после часа занятий ног уже не чувствуешь, да и сам становишься неустойчивым. Такое ощущение, что позвоночник в пояснице переламывается.

Еще тяжелее были занятия по верховой езде. К ней курсанты относились по-разному. Одни увлекались ездой, для них это был праздник. Другие были равнодушны, думали: надо – значит, надо. А третьи терпеть не могли ни лошадей, ни седло. А может быть, не любили лошадей потому, что не любили седло. У таких слезы на глазах выступали, когда приходилось седлать лошадей.

Верховую езду вел инструктор конного спорта, старший лейтенант, кавалерист. Фамилию теперь уже не помню. Человек жестокий. С курсантами он никогда не разговаривал, и мы о нем ничего не знали, кроме того, что он за выпивки часто находился под домашним арестом. Сообщение, что это занятие будет проводить командир взвода, нас всегда радовало. Мы любили своего комвзвода лейтенанта Лебедева. Всегда чисто одетый, подтянутый. Никогда не допускал грубостей. В отличие от инструктора, он никогда не старался оскорбить или унизить даже самого нерадивого подчиненного. Позже, на фронте, когда встречались бывшие курсанты, мы часто вспоминали своего бывшего командира.

Занятия проводились на размеченном четырехугольнике. Почти все полтора часа занятий мы без стремян ездили шагом, рысью и галопом по сторонам и диагоналям этого четырехугольника. Кто не занимался конным спортом, представить себе, что это такое, никогда не сможет. Когда сидишь на лошади без седла – ноги расставлены не широко, охватываешь ими лошадь и чувствуешь себя устойчиво и даже на бегу подпрыгиваешь и опускаешься вместе с ней. В седле же ноги раздвигаются широко, ты уже не в состоянии обхватить ими лошадь, а скользкая кожа сиденья и крыльев седла не имеет ни малейшего сцепления с всадником. Всадник оказывается в положении блина на сковородке. У блина, правда, есть преимущество. Его от падения предохраняют борта сковородки. При езде по прямой всадник чувствует себя еще более или менее устойчиво. Одни – более, другие – менее. Это зависит от многих обстоятельств. Например, от формы тела лошади. Грудь, например, у лошади бывает клинообразная и бочкообразная. От походки. Малейшая «развалка» отрицательно отражается на усидчивости. Длинноногий всадник тоже будет более устойчив в седле. Но основное все же – это способности наездника.

На поворотах, особенно на острых углах, удержаться в седле без стремян очень трудно. Трудно подобрать угол наклона. Можно просто сползти, особенно при езде рысью. Можно представить наше состояние в седле, если учесть, что у всех нас никогда не заживали потертости с внутренней стороны ног выше колена. Белье на этих местах всегда было в засохшей крови. Корка с подсохшей раны на первом же круге стиралась, и рана снова начинала кровоточить. А схватиться рукой за луку седла нельзя. За это следовало наказание. Наказывали и за переход лошади на галоп при команде «Рысью!». Нередко наказание кончалось «бочкой». Наказанный въезжал в круг диаметром 8 метров, огороженный двухметровой высоты камышовой стенкой. Дверь закрывалась. Инструктор, находясь вне круга, давал команду «Бросить стремя! Рысью!», а иногда и «Клинок к бою!», неистово хлопал длинным, как у пастухов, хлыстом. Лошадь носилась по кругу. Кончалось обычно тем, что всадник оказывался на земле. Даже если он долго не падал с седла, то лошадь в конце концов пробивала камышовую стенку и, разъяренная и неуправляемая, носилась по полю, пока не сбрасывала ездока. Потом лошадь ловили и вручали пострадавшему. Были и тяжелые травмы. Правда, я не знаю случая, чтобы были ранения клинком или чтобы травма кончилась демобилизацией солдата.

Очень тяжело давались рубка лозы и препятствия. Занятия усложнялись тем, что у нас были молодые необученные лошади да еще не кастрированные жеребцы. Как только всадник вынимал из ножен клинок, лошадь становилась неуправляемой. Позже, когда лошадей объездили, жеребцов кастрировали, а мы, очевидно, кое-чему научились, положение изменилось к лучшему.

Легче, чем другим, конная подготовка давалась курсанту-разведчику Козинцеву. Невысокого роста, быстрый, собранный, он как бы врастал в седло, ловко рубил лозу, пробовал даже двумя клинками. Неплохо брал препятствия. И наоборот, всегда потешались над Бондарем и Цибульским. Бондарю, правда, делали некоторую скидку: у него лошадь всегда занимала первое место по чистоте, а вот Цибульский часто оказывался в «бочке» и, бывало, падал с лошади с обнаженным клинком. Один раз даже упал в траншею. К счастью, обошлось без серьезных травм.

Лошадей мы всегда держали в чистоте. Каждую неделю для них устраивалась помывка. В поле, примерно в километре от конюшни, на берегу арыка назначенные из каждого взвода в наряд курсанты грели в котлах и ведрах воду. Когда вода была готова, выводились на чумбурах лошади, каждому курсанту выдавали по куску мыла, и работа начиналась. Мытье лошадей всегда проходило весело, со смехом и шутками. Лошади любят мыться. Но никогда мойка не заканчивалась без происшествий. Чаще всего какая-нибудь строптивая лошадь сбрасывала всадника при проводке после мытья (лошади надо согреться), и всем взводом приходилось ее ловить, а после снова мыть всех лошадей, так как они оказывались забрызганными грязью. Обидно до слез бывало, если лошадь убегала уже при возвращении в конюшню.

На всю жизнь мне запомнился один случай. Закончив мойку, я взобрался на спину своей Стрелы – так звали мою лошадь. В одной руке чумбур, в другой ведро. На гребне почти полутораметровой насыпи из грунта, вынутого при рытье арыка, лошадь мотнула головой, чумбур звякнул о ведро, лошадь сделала скачок влево, и я, как блин со сковороды, слетел вправо и всем телом плюхнулся в громадную грязную лужу. Что тут было! Курсанты окружили меня со всех сторон. Каждый старался отличиться в остроумии. Смех и шутки сыпались со всех сторон. Даже никогда не улыбавшийся помкомвзвода старший сержант Пудышев не мог унять хохота. Только мне было не до смеха. Предстояли стирка и сушка обмундирования и белья. Чтобы как-то отвлечь внимание товарищей, я храбрился, заявляя, что это чепуха, что я и не так летал с лошади. Вскоре лошадь была поймана и поставлена в стойло конюшни. Взвод построился и ушел в расположение полка продолжать занятия по расписанию, а меня оставили на конюшне приводить себя в порядок. Надо было постирать обмундирование и белье и, пока оно сушилось, отремонтировать смятое при падении с лошади ведро.

Детство. Деревня Шумилово, Смоленская область

(из воспоминаний)

Вспомнился случай из раннего детства. Было мне тогда лет десять. Ранняя осень. Сенокосы закончены. В эту пору сенокосные угодья односельчан, да и соседних деревень, объединялись и теряли свои границы, и выпас скота разрешался в любом месте. В один из вечеров нас с двоюродным братом (он был на год старше) отправили в отдаленное урочище в ночное. Земли принадлежали соседней деревне. Для выпаса скота они не использовались, очевидно из-за отдаленности, и там после сенокосов всегда была хорошая отава. Вот туда нас и отправили пасти лошадей. Посадили на лошадей, дали металлические путы. Лошадей в то время часто угоняли с пастбищ, вот их и заковывали в толстенную цепь со сложным замком.

Проехали мы километра два. Сумерки начали сгущаться. Кустарники сменились перелесками. Лошади шли спокойно. Отдыхали после тяжелого дневного труда. Только жеребенок резвился на свободе. Но и он, видимо, устал, пристроился к правому боку матери и все пытался ухватить своими теплыми мягкими губами мою босую ногу.

Выехали на поляну. Раньше там находился латышский хутор. Позже хозяева хутора или умерли, или переехали в другое место, и на месте подворья всегда рос высокий бурьян. Днем, в поисках птичьих гнезд, мы доходили до этих мест и даже любили посидеть на камнях бывших фундаментов, но к вечеру старались держаться подальше. В народе об этих местах ходили страшные легенды, и мы, дети, в них свято верили. Например, мы знали, что бывшая хозяйка хутора – мы ее называли просто «латышка», – утонувшая в болоте во время поисков потерявшейся коровы, каждую ночь выходит из болота и всю ночь бродит по полям своего владения и зовет корову, что дочь хозяйки в 12 часов ночи выходит из заваленного теперь почти наполовину хворостом колодца. Мы всегда заглядывали через сгнивший сруб в пропасть колодца, и не было конца рассуждениям, как живет там эта девчонка. Большинство из нас жалели свою сверстницу, но находились и такие, что с гневом бросали в колодец камни.

Напряженность нарастала. По спине пробежал холодок. Приближалось самое страшное место – развалины фундамента дома. Высоченный бурьян и огромные заросли бузины. Кажется, слышалось хлюпанье ног «латышки» в болоте. Рука, державшая металлическое путо, разжалась, и оно упало на спину лошади. Звенья цепи звякнули. Видно, дремавшая в это время, лошадь сделала резкий прыжок вверх и в сторону, и я, перевернувшись в воздухе, приземлился на голову. Когда поднялся, лошади уже были метрах в двухстах. Андрей мужественно держался на спине своего мерина, ухватившись обеими руками за гриву. Но не долго. Лошади бросились через канаву, поросшую ольхой и кустарником, и Андрей плюхнулся в грязь, сбитый ветками ольхи. Некоторое время мы слышали топот и фырканье лошадей, а затем все стихло. Остались мы вдвоем на самом страшном месте. Но теперь нас уже одолевал не страх привидения, а страх другой – вполне материальный. Мы остались без лошадей. Куда они убежали? Где их искать? И что будет с нами, если мы вернемся домой без них?

Мы хорошо знали нравы своих родителей. Они не будут выяснять подробности происшедшего. С нас просто спустят штаны. Тогда мы не представляли в полной мере трагедию потери лошади в хозяйстве, больше пеклись о своем заднем месте. Это теперь понимаешь, что для крестьянина в то время потеря лошади была равносильна смерти.

Лошадь кормила семью. На лошади обрабатывали землю, вывозили на поле навоз, увозили с поля урожай зерновых, картошку и сено. Увозили часть урожая на сдачу государству. Завозили дрова. А всю зиму на лошади вывозили из лесу и свозили для сплава на берег Западной Двины лес и дрова. Возили из карьера гравий на строительство дороги. Это были обязательные повинности. А если удавалось крестьянину как-то найти свободное время, он ехал в извоз из города Велиж в Витебск и обратно. У нас на родине нет железной дороги. Все товары и сырье завозились и вывозились весной по воде, пока не обмелела Западная Двина, а зимой на лошадях по льду реки или по проселочной дороге. Даже сено возили за 80 км на рынок в город Витебск. Там цены были выше, чем в Велиже.

– Что мы будем делать? – заревел Андрей. – Я не могу идти домой без коня. Меня батька убьет!

– Пойдем искать, – растирая грязными руками по лицу слезы, сказал я.

И мы отправились. Я тащил на плече тяжелое путо, а Андрея стесняла мокрая, грязная одежда.

– Их волки съедят, – ревел один из нас.

– Или украдут цыгане, – всхлипывал второй.

– Или потопчут чьи-нибудь посевы, тогда будет не откупиться, – заявил Андрей.

Ночь наступила быстро. Мы шли в полной темноте, то и дело попадая в глубокие грязные лужи. Хорошо, что не надо было бояться намочить обувь. Мы были босиком. Пройдя километр по лесу, свернули направо. Мы знали, что там, метрах в двухстах, есть поляна. Обследовав поляну, вернулись ни с чем. Не увенчался успехом и осмотр второй поляны, окруженной со всех сторон болотами. Только узкий, 10—12-метровый, перешеек соединял ее с материком. Но и там поиски были тщетными.

Вернувшись на лесную дорогу, мы решили идти до деревни Городец, предполагая, что лошади убежали в городецкие овсы. Прошли до деревни. Свернули с дороги. Вышли к болоту и пошли в обратном направлении. Только теперь не по дороге, а вдоль болота. Лошадей нигде не было. Усталость и холод прижимали к земле. Только страх перед лесной неизвестностью заставлял двигаться.

Перешли через болото и вышли на уже обследованную ранее поляну. Решили отдохнуть, так как дальше идти были уже не в состоянии. Надо раскладывать костер. Но страшно идти в лес за дровами. Отправились вдвоем – не так страшно. Спички нам давали по пять штук каждому. Костерок загорелся. Ночь, и так темная, при свете костра накрыла непрозрачным колпаком, и у костра сон быстро сморил нас. Не заметили, как уснули, пока не разбудил сильный предутренний холод. Одежонка наша отсырела в ночном тумане. Как говорится, зуб на зуб не попадал. Чуть занимался рассвет. Уже был виден низко опустившийся над болотом туман. Но что это? На болоте, совсем недалеко от нас, кто-то сильно всхрапнул. Сердце сжалось: медведь! Через мгновение мы услышали шлепанье и слабое ржание жеребенка и ответ матери. Откуда взялись силы? Мы, не разбирая дороги, через пни и кочки бросились в туман и на окраине болота нашли спокойно пасущихся лошадей. Радости не было границ, хотя на своих лошадей мы были сильно злы. Договорились дома о случившемся не рассказывать. К моему счастью, лужа с большим слоем грязи спасла меня от ушибов, а может быть, и большего несчастья.

Осень 1941 года. Разведка

Но что-то случилось. От набежавших мыслей отвлек Киселев:

– Товарищ сержант, немцы уже обедать собираются, а мы еще не завтракали. Если учесть, что и ужинать не придется, то пообедать бы надо.

– Да, теперь бы по сотне-две пельменей на брата, – прошептал Саранин.

– О, вы, ребята, не голодны, если думаете о пельменях. Я бы сейчас с удовольствием отодрал корку домашнего каравая, – сказал я, а у самого сильно заныло под ложечкой. И рассказал, на каких деликатесах росли деревенские дети на Смоленщине.

Детство. Деревня Шумилово, Смоленская область

(из воспоминаний)

Хозяйство моего отца, Харитона Карповича Андреева, было не последнее в деревне. Семья была небольшая. Отец, мать да нас трое детей – старший Сережа, младший Вася и я. Малыши, но все работали. По силам и уму и работа распределялась. Детям на игры время не отводилось. С четырех лет каждый был при деле. Были у нас лошадь, корова и пять овец. Выкармливали поросенка. Одно время отец даже был определен в подкулачники. Это значит, что и в кулаки не вышел, и от бедняков оторвался.

Отец и мать очень много работали. На отдых и сон оставалось 4–6 часов в сутки. Не знаю, то ли они в самом деле хотели разбогатеть, то ли нас хотели накормить досыта, но работали, напрягая все силы. Даже в воскресенье и престольные праздники, что в то время считалось за великий грех. А жили голодно.

Об одежде и говорить нечего. Если были самотканые штаны и рубаха без заплат, да еще и окрашенная крушиновой или ольховой корой, считалось за благо. Другие и этого не имели. Обувались в лапти. Суконные, из самотканого сукна, портянки считались роскошью. Лапти каждый плел себе сам. Дети этому ремеслу обучались уже в 6–7 лет.

Основным продуктом питания была картошка. Ее варили всегда нечищеную. Поставит мать чугун с картошкой на стол. Перед каждым на стол насыпалась щепотка соли, выдавался кусок хлеба, и тут уж не зевай. На обед подавался картофельный суп – это блюдо называлось картошкой и подавалось на второе, а на первое – щи, называлось оно капустой. Сборная «капуста» для щей квасилась осенью, правда, была она без основного продукта – капусты. Входили туда свекла, редька, брюква и репа. И «картошка» и «капуста» заправлялись свиным шпиком. В большой горшок, а еда готовилась на весь день, опускался кусок шпика граммов примерно сто. Когда суп был готов, мать вынимала шпик на тарелку, растирала его ложкой и опускала в горшок. Но это случалось не всегда. Два дня в неделю – среда и пятница – были постными. А в году еще было три поста. Перед Рождеством шесть недель, перед Пасхой семь-восемь недель и перед Петровым днем – две недели. В постные дни даже молоко не разрешалось есть. Суп и щи ели с постным маслом. На большую семейную миску варева полагалась одна столовая ложка льняного масла. На поверхности супа плавали масляные «пятаки». Но какой был запах! Для запаха масло жарили на сковородке с луком.

После окончания школы. 1939 г.

Хлеб мать пекла из картошки, добавляя немного муки, а мука мололась из ржи, ячменя или овса с добавкой сушеных картофельных очисток и льняной мякины. Весной в хлеб добавлялись лебеда, головки клевера и стручки хвоща. Сейчас не всякий сможет представить, что это был за хлеб. Похож он был на оконную замазку, только фракции покрупнее. А корка при выпечке трескалась и отделялась от мякоти. Вот за эту корку, которая была нашим лакомством, нам часто попадало. Стоило матери отвернуться, как мы сдирали с буханки корку – и на печь. И даже такой хлеб нам выдавали по порциям.

В деревне ходил анекдот. В избу крестьянки зашел уполномоченный райисполкома и похвалил хозяйку: «Правильно, хозяйка, делаешь, что под печи глиной смазываешь». – «Да нет, товарищ начальник, это я хлеб из печи вынимаю».

У нас, детей, постоянно было желание заболеть. Больного кормили отдельно. Давалось сырое или вареное яйцо или кусок хлеба с маслом.

А с каким нетерпением ждали престольных праздников! В праздничные дни на стол подавалось свиное сало, масло, хлеб с меньшим количеством примесей, а на Пасху, Троицу и Петров день варили каждому по два-три яйца!

Правда, весной и летом было полегче. Добавлялся подножный корм. Ели все: стручки хвоща, сурепку, корни осоки, щавель, заячью капусту, ягоды зеленые и зрелые, плоды дикой яблони, ягоды крушины, скоблили и ели камбий деревьев – осины и ольхи. Ели и колоски ржи, и многое другое. А уже к середине лета поспевали горох и овощи…

Осень 1941 года. Разведка

Вот и вспомнилась мне корка деревенского хлеба, даже запахом капустных листьев, на которых хлеб сажали в печь, потянуло.

– Вот что, Сережа, – сказал я Киселеву, – ты иди в лес, вдоль реки, насобирай стеблей осоки, а может быть, найдешь заячьей капусты или еще что-нибудь съедобное, а Саранин принесет воды. Только будьте осторожны.

Киселев и Саранин покинули наш наблюдательный пункт. Не прошло и пяти минут после их ухода, как в лагере врага началось движение. Солдаты по одному и группами выходили на дорогу и вглядывались в даль. Неожиданно двое перешли по мосту и стали осторожно продвигаться по берегу. Я замер. Неужели они заметили Саранина? Если так, то вся операция может сорваться! Что предпринять? Я, конечно, мог бы без труда их уничтожить. В то время у меня была автоматическая винтовка СВТ. Мне нравились ее скорострельность и точность боя. Она позволяла прицельно стрелять через 1–2 секунды. А стрелял я хорошо – на лету убивал ворону. Открой я стрельбу, один, без сомнения, был бы убит с первого выстрела, и второй немец не успел бы опомниться, как я бы выстрелил снова. Но это привлечет внимание не только охраны моста, но и немцев в проходящих по дороге колоннах. Кроме того, охрана, надо полагать, имеет связь с каким-то гарнизоном. Пройдя метров сто, гитлеровцы остановились, что-то долго рассматривали в прибрежных зарослях лозняка, затем прошли еще немного, почти вышли на линию наблюдения и повернули назад. Стук сердца стал утихать.

Вслед за легким шорохом показалась голова Саранина. В руке – фляга с водой. На поясе еще две. Отдышавшись, сказал, что у него душа была в пятках. Пройдя метров двести, он только свернул к реке, как увидел движущихся в его сторону немцев. Сердце замерло. Заметили! Лег за дерево. Патрон в патроннике. Решил стрелять, если будут приближаться, но все кончилось благополучно.