Лишай

Последний этап, аккурат 6-го апреля, – небольшой грузовичок для холодильника, кроватей и прочей крупной рухляди, которую проще было бы бросить прямо там, на Невской 10. Ничего не было бы жалко, но вот большой, пожелтевший от старости полярный медведь, свалившийся в апрельское грязное месиво, – обидная, но в каком-то смысле – символичная потеря.

Вместе с медведем в дорожной луже осталось мое детство. Вот их, обоих, было до слёз жаль.

Мои родители любили баню, особенно отец. При возможности ходить («по работе», так это называлось) в сауны Интуриста и другие интересные места, для себя он предпочитал сначала Сурскую, потом Болонина. Вот в эту вторую, напротив пригородного железнодорожного вокзала, мама меня и повела.

Я же баню ненавидела. Эти чужие – голые и рыхлые – тела, этот чавкающий звук сланцев, плавающие листья дуба в мутном бассейне, гулкий стук тазиков в клубах пара, – меня от этого физически тошнило. Но родители упрямо приучали к этому, отвратительному во всех отношениях месту, где я через пятнадцать минут сбегала в предбанник и только там начинала нормально, без брезгливости дышать.

Мне наливали чай в граненый стакан, закутывали в полувлажную простыню и оставляли в покое на час-полтора.

Последний раз меня удалось затащить туда лет в 11, после – опробовав прорезавшееся во мне упрямство – ни за какие коврижки!

Но уже неделю мы живем без горячей воды, мои длинные волосы из ковшика промыть невозможно, а мне через пару дней уезжать.

– Ну почему нельзя было закончить ремонт вовремя? – ныла я по дороге на Болонина.

– Ну кто ж знал, Мариш, что он такой криворукий… – козел, думая, что я не расслышала, оправдывалась мама.

Вечер был не по-апрельски зябким, ветер промозглым, и мама закутала меня в цветастый, отдающий цыганщиной, платок: волосы мокрые, не хватало перед отъездом простудиться! Как будто мало было пальто с чужого плеча, и это не фигура речи: двоюродная сестра, Танька, выше на голову и на 20 кг тяжелее «отдарила» сеструхе черное каракулевое недоразумение.

И вот стою я, кулема кулемой, у подъездной двери, опустив глаза в пол (стыдоба-то какая!) и пропускаю каких-то людей. Почему не просочилась в открытую дверь, почему осталась стоять на порожках, да еще и обернулась – до сих пор не понимаю.

Хотя… все я понимаю. Рано или поздно это должно было произойти, ведь не случайно небесная канцелярия выписала нам ордера в один подъезд, но почему именно в этот ужасно неловкий момент, вот что странно.

Я вижу метрах в пяти тех, кто только что прошел мимо меня. Мужчина, с ним мальчик лет десяти и рядом… Я ничего не успеваю понять, свет от фонаря падает по косой, чуть позади, и тени лежат на лицах. Но я вижу глаза, они смотрят сквозь меня, на секунду задерживаясь на моем лице, тут же скользя дальше, поверх нелепого платка.

Я замечаю, как меняется их выражение – радость и даже восхищение, это так разительно отличается от того, что было секунду назад: то был взгляд на пустое место.

Из подъезда выходит миниатюрная блондинка, раскрывает зонт, и они вчетвером идут вдоль двора: красивые, счастливые люди.

А я… я со страшной отчетливостью понимаю, словно слышу в голове свой собственный, но с трудом узнаваемый голос: «Марин, ну вот и все».

Это сейчас, когда больше, чем полжизни прошло, да и внутреннему голосу (хорошо, назовем это интуицией) я научилась доверять, я могу красиво сказать: все мои попытки тщетны, никогда не буду чьей-то, а тогда просто стою, задыхаясь от пульса в горле, с ватными ногами, некрасивая девочка в чужом пальто, и понимаю: все, теперь ничего никогда не изменится, и как хочешь – живи с этим.

Я влюбилась. И понятия не имела в кого.

2

С 16-го апреля я была в Евпатории.

КГБ-шный[5 - Комитет государственной безопасности, позже (после ряда реорганизаций) с 3 апреля 1995г. – Федеральная служба безопасности (ФСБ).] санаторий в Крыму для детей сотрудников, в него я приехала в четвертый раз: каждые два года с шести лет, один раз пропустив в 12. Меня все знали, все помнили: о, наша певунья вернулась. Но мне было уже 14, и развлекать толпу малолеток своим невнятным пением я больше не собиралась.

Но когда-то под мою песню «про оленя»[6 - «Лесной олень», поэт Юрий Энтин, композитор Евгений Крылатов, прозвучала в х/фильме «Ох, уж эта Настя».] рыдали все нянечки. Да и воспитатели в первом ряду не скрывали слез, а одна из них, Татьяна Николаевна, напишет после моим родителям письмо, которое немым укором хранится где-то в маминых документах. «Мариночка – талант, настоящий, искренний, не упускайте возможность, дайте ему раскрыться!»

Но я сказала музыкальной грамоте – нет, и родители с легкостью согласились. На нет и суда нет, места для пианино в двушке, кстати, тоже.

– Ты чего такая грустная? – пытает меня девочка Ира, в будущем моя лучшая подруга и извечная московская сообщница: именно к ней несколько лет я буду «ездить в гости».

– Скучаю по своему парню, – и тем самым вырастаю в её глазах до небес: у нее есть парень!

– А как его зовут?

Если бы я знала…

x x x

– А этого, с наглой ухмылкой, зовут Петя.

Вернувшись домой в середине июня, я обнаруживаю, что пропустила момент, с которого во дворе (с десятком хилых тополей, тремя скамейками, горкой, но, главное, грубо слепленной беседкой напротив первого подъезда) забурлила гормонами молодая жизнь.

Мальчики, помимо местных, – кто из 44-ой школы, кто из соседних домов, и девочки, в основном из этого нового дома. Я никого во дворе не знала, да и не очень к этому стремилась, но блондиночка с пуделем, с которой я познакомилась накануне, стоя чуть в стороне, представляла мне эту пеструю тусовку.

– Вот этот длинный, белобрысый, – это Юрик, он из первого подъезда. Этого я не знаю как зовут, он новенький, а это – Дима, он с Невской, уже школу закончил, кажется.

Были и девочки: трогательно-близорукая Иринка, хорошенькая, с острым носиком; ее подруга Таня с Ткачева, обычная, русенькая мышка; Инга, девушка с выдающимся бюстом: без шуток – пионерский галстук (галстук, Карл!) лежал на груди практически горизонтально; Аня, значительно старше нас всех, с вертлявой собачкой; Лиля – из углового: невысокая, плотная, вечно чем-то недовольна.

От Ники я получила краткую, но удивительно точную характеристику каждому, и после (а ведь мы дружим до сих пор) именно ее слова навсегда врезались мне в мозг чёткой и не всегда комплементарной картинкой.

Инга с галстуком – как живая стоит перед глазами, хотя этот образ знаком мне только с Никиных слов.

– О, Мариша, привет! – слышу я и вздрагиваю: никто не может здесь звать меня так. – Ты же Мариша, правильно?

Беседка находится чуть в стороне от яркого фонарного конуса, мы с моей новой знакомой стоим и вовсе в тени, но тот, которого она назвала Петей, выходит прямо под фонарь и смотрит мне в глаза, как и сказала Ника, – нагловато ухмыляясь.

«Какая я тебе Мариша, отвали», ответила бы я любому, но… Я снова вижу этот взгляд, и меня размазывает как повидло. Стою и глупо улыбаюсь.

Пе-етя…. Какое дурацкое имя… И, кажется, я люблю тебя….

x x x

…Беседка меня не затянула. Несколько раз, на бегу, останавливалась в поисках тебя, но, не застав, теряла к ней интерес. К разочарованию мальчиков, на радость девочкам.

Тем летом я вытянулась, загорела и, еще не парясь о стройности ног, проходила все жаркие месяцы в обрезанных по самое не хочу шортах. Волосы, год назад остриженные по лопатки, вновь сравнялись с худющей попой, но я продолжала делать смешные хвостики в то время, как мои одноклассницы уже по второму разу сжигали свои жалкие три волосины химией.

Груди как не было, так и нет, но в этой гремучей смеси невинности и зарождающейся чувственности мне было комфортно, как рыбе в воде. Прошло каких-то три-четыре месяца, и от неуверенной кулемы не осталось и следа.

И пусть я видела тебя издалека, раз, может, пять, но я не торопилась.

Я откуда-то знала: сейчас для тебя, взрослого (десятый класс, на минуточку!) я – какая-то невнятная малявка, но дай мне год, дай мне немного повзрослеть, и тогда ты тоже скажешь – ну вот и все, живи теперь, Петр, с этим.

3

В конце 86-го года я впервые подстриглась, как взрослая. Под модную тогда Аврору: голова как одуванчик с длинной метелкой по спине.

Волосы лёгкие, пушистые, никак не хотели стоять колом, как у моих сверстниц, распадались по пробору, лезли в глаза, жутко раздражая. Очень хотелось выглядеть старше, но получилось по-щенячьи трогательно.

Как я оказалась у тебя дома, в канун нового года, убей, не помню. Но осталась фотография: прическа-развалюшка, беспомощная попытка улыбнуться и испуганные глаза. И все это на фоне ромбиков на обоях, в нашей квартире были такие же, но мы их заклеили чем-то менее мерзким, а потом еще и налепили фотообои: зимний сад с пальмами.

Красотень!