Что там, за дверью? Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 24

– Три года? – не удержался от восклицания Бронсон. – Но здесь…

– Такой она стала бы, если бы осталась жива, – глядя старшему инспектору в глаза, сказал сэр Эндрю. – На этом портрете Кэтти семнадцать. В прошлом году…

Он оборвал сам себя и сказал:

– Вы меня выслушаете? И не станете прежде времени задавать вопросы?

– Я слушаю вас, – сказал Бронсон и сложил на груди руки.

– Я ничего не понимаю в медицине, – произнес сэр Эндрю неожиданную фразу, и Бронсон подумал о том, что на самом деле истина окажется вовсе не такой, какая ему воображалась.

* * *

Я ничего не понимаю в медицине и не сумел бы отличить ветрянку от испанки. И потому, когда Лиззи при мне избавила от мигрени старую миссис Бредшоу, я подумал, что эта женщина – волшебница. Настоящая, какие описаны в сказках Шарля Перро или Ганса Андерсена – мне читала их няня, когда я был маленьким, и я тогда твердо для себя решил, что все эти истории – о гадком утенке, оловянном солдатике, девочке в красной шапке, золушке, нашедшей своего принца, – записаны авторами с натуры, все рассказанное приключилось либо с ними самими, либо с их соседями, родственниками или приятелями. С этим убеждением я вырос, и даже война, где мне пришлось видеть, как люди остаются калеками и никто не приходит, чтобы волшебным словом вернуть им здоровье или жизнь, даже война, говорю я вам, не заставила меня изменить убеждения.

Вернувшись в Блетчли-менор после демобилизации, я продолжал жить в своей сказке, где на какое-то время куда-то попрятались феи и тролли, коты предпочитали не разговаривать, зайцы сторонились людей, и лишь сами люди вели себя, как всегда – чем, на самом деле, отличается мачеха из сказки Перро от сто раз встречавшейся мне на дню миссис Дэдли, до сих пор третирующей свою приемную дочь Элизу, хотя бедной девушке давно пора выйти замуж и оставить семью, которую, я точно знаю, она ненавидит?

Теперь вы понимаете, что происходило со мной, когда приехала Лиззи? Она была человеком из страны, в которой я жил с детства и которую, кроме меня, никто не воспринимал всерьез.

В сказках принято долго и упорно искать счастье, сражаться за него, упускать и находить, но ведь сказки бывают разными – в некоторых счастье приходит сразу, а уже потом начинаются приключения. Так было и в моем случае. Как-то я провожал Лиззи домой, мы шли на виду у всей деревни по главной улице, на нас все глазели и обменивались мнениями о том, что я впервые после смерти моей Аннеты появился на людях с женщиной. Мы делали вид, что прогуливались и любовались закатом, а в это время я признавался Лиззи в любви и находил такие слова, каких, как мне казалось, прежде не было в моем лексиконе. Мы подошли к дому и нужно было прощаться. Лиззи протянула мне руку и сказала, глядя в глаза:

«Эндрю (мы уже называли друг друга по имени, это произошло как-то само собой), милый мой Эндрю, у нас с вами особая сказка. Конечно, я вас люблю. И буду с вами до конца».

Мне не понравилось эта фраза – «до конца», по-моему, было еще очень далеко.

«До конца, Лиззи? – воскликнул я. – Значит, вечность!»

Я хотел обнять ее и поцеловать, но на нас смотрели из окон – слева любопытная Магда Пенроуз, справа, из-за забора, старый пень Биллмор.

«Значит, ты согласна стать моей женой?» – спросил я.

И Лиззи ответила, покачав головой:

«Об этом не может быть и речи, никогда не говори мне о венчании или регистрации брака. Никогда, хорошо? Я же сказала, что буду с тобой до конца».

В голосе Лиззи была такая убежденность и такая сила, что я не только не нашелся с ответом, я и рта раскрыть не смог, только кивнул и повел ее в своей дом, и могу себе представить, что о нас говорили в ту ночь, да и во все последовавшие.

Я долго думал о том, почему Лиззи не захотела выйти за меня замуж, предпочтя сплетни нормальному деревенскому счастью. Сначала я решил, что родители Лиззи – из сектантов, мало ли сейчас сект со странными и чуждыми христианству обычаями. Тем более, что в церковь со мной Лиззи никогда не ходила, отговариваясь то болезнью, то усталостью, то просто нежеланием. Наш приходский священник (вы с ним уже познакомились, старший инспектор?) оказался достаточно терпим и тактичен, чтобы не лезть нам в души.

Потом, несколько месяцев спустя, я понял, что… Да, у Лиззи был талант врачевания, она не терпела, когда кто-нибудь неподалеку чувствовал себя плохо, но, избавив человека от недуга или просто от дурного настроения – бывало и такое, поверьте, – Лиззи будто теряла часть собственного здоровья, отлеживалась в постели, не могла утром встать, а когда я, сложив два и два, объявил, что не позволю ей платить за чье-то исцеление такую непомерную цену, она, твердо глядя мне в глаза, ответила, что цена назначена не здесь, и что это ее долг, и если она перестанет делать то, что делает, то цена ее жизни окажется еще выше, и вообще, сказала она, «если ты меня действительно любишь, Эндрю, то не станешь мешать мне жить так, как я живу, потому что я не могу жить иначе».

И еще она добавила фразу, над которой я долго размышлял, но пока не произошло непоправимое, так и не сумел правильно понять ее смысл. «Эндрю, – сказала она, – все эти люди, которым я помогаю, совершенно здоровы, иначе у меня ничего не получилось бы. Им еще жить и жить. Даже когда каждый из них упокоится на кладбище. Смерть – совсем не то, что ты думаешь. А болезней нет вообще, это просто…»

Она замолчала, будто не могла подыскать слов, таких, чтобы я понял, смотрела на меня, держала за руку, я сказал «Милая, о чем ты говоришь?», а она покачала головой и ответила: «Ни о чем. Забудь. Я не должна была говорить так. Пойдем погуляем в саду, хорошо?»

И мы пошли гулять в сад. А потом я стал рисовать – я иногда занимался этим после полудня, – и Лиззи вдруг сказала: «Давай, я тоже попробую». Я достал из чулана второй мольберт, расположил его рядом со своим, и Лиззи в течение нескольких часов – до вечерней зари, когда краски стали темными, – нарисовала портрет девушки, лицо которой показалось мне очень знакомым. Я точно знал, что видел эту девушку когда-то, но не мог вспомнить – при каких обстоятельствах. «Ты замечательно рисуешь, – сказал я Лиззи. – Гораздо лучше меня. У тебя талант, дорогая моя».

Она положила кисть и сказала:

«Это не талант, Эндрю. Это симптом. Это значит, что уже немного осталось».

«Немного? – не понял я. – Немного – чего?»

Лиззи сделала вид, что не расслышала вопроса, а я не стал повторять – между нами не было принято настаивать на чем бы то ни было.

«Это твоя сестра Кэтрин, – сказала Лиззи. – Разве ты не узнал ее?»

Теперь, когда Лиззи сказала, я, конечно, узнал черты Кэтти в этой девушке. Так моя сестричка могла бы выглядеть, если…

«А ты говоришь, что у тебя нет таланта, – пробормотал я. – У тебя удивительная фантазия».

Я подумал тогда, что Лиззи, видевшая, конечно, фотографию трехлетней Кэтти в моем семейном альбоме, представила себе, какой бы она стала, если бы выросла.

«У меня вообще нет фантазии», – возразила Лиззи и добавила: «Давай больше не будем говорить об этом».

И мы никогда больше об этом не говорили. А портрет Кэтти я повесил на видном месте – он перед вами.

* * *

– Значит, это не вы рисовали, – пробормотал Бронсон. – Извините, я перебил вас. Наверно, у вас есть и другие картины леди Элизабет…

Сэр Эндрю обвел взглядом комнату, будто видел ее впервые, покачал головой, нахмурился, он думал о чем-то, чего старший инспектор не мог себе представить, а может, наоборот, представлял лучше, чем это могло показаться хозяину.

– Здесь есть другие… другая… картина. Не в этой комнате. Пойдемте, – сказал сэр Эндрю и направился к двери, которая сама выглядела картиной, нарисованной на стене: резная бронзовая ручка, будто вправленная в золотисто-серебрянную рамочку, от которой расходились тонкие лучи, пересекавшие поверхность двери-картины и делавшие ее похожей на изображение то ли индейского, то ли африканского солнечного божества. Сэр Эндрю повернул ручку, нарисованное солнце вспыхнуло и погасло, дверь открылась в комнату, где лампы не горели, и картины, висевшие на стенах, освещались только проникавшим сквозь большие, выходившие в сад, окна светом полной луны, поднявшейся уже довольно высоко и сменившей цвет с желто-безжизненного на ослепляюще-белый.

Бронсон вошел следом, он ожидал, что хозяин включит освещение, но сэр Эндрю прошел к одному из окон, выглянул в сад, будто хотел удостовериться, что никто не заглядывает в дом, и остался стоять, опершись обеими руками о широкий подоконник. В полумраке трудно было разглядеть выражение его лица, но можно было понять, по крайней мере, что смотрит сэр Эндрю на большую – футов восьми в высоту – картину, не висевшую на стене, в отличие от прочих, а стоявшую на мольберте и расположенную так, что свет луны позволял видеть изображение, не особенно даже напрягая зрение, тем более, что краски, похоже, имели в своем составе фосфор или иное подобное вещество. Бронсону показалось, что нарисованное кресло чуть светилось, и чуть светились белые занавески, а лицо женщины, сидевшей в кресле вполоборота к зрителю, светилось точно, это было самое яркое пятно на картине, и, тем не менее, Бронсон почему-то подумал, что свет излучают не фосфоресцирующие краски, а глаза женщины, это внутренний свет, который можно ощутить, как ощутил он, но невозможно увидеть реальным зрением.

Женщина смотрела старшему инспектору в глаза, и взгляд ее был светлым, как солнечный день. Взгляд был светлым и говорил. Он говорил словами, которые совершенно отчетливо звучали в полумраке комнаты. Бронсон мог поклясться, что слышит звонкий женский голос, хотя и понимал, что это следствие его внутреннего состояния, игра воображения, фантазия, заставлявшая его предков в аналогичных условиях видеть бродившее по замку привидение, слышать его жуткие вздохи и ощущать исходивший от призрака потусторонний холод.

– Добрый вечер, – услышал старший инспектор. – Мне так хочется надеяться, что вечер действительно добрый.

– Добрый вечер, Лиззи, – сказал стоявший у окна сэр Эндрю, и эти слова уж точно не были Бронсоном придуманы. – Ты не сердишься, что я привел гостя? Я тебе рассказывал о нем, это старший инспектор Бронсон, он из Скотланд-Ярда и все равно не оставит меня… нас… в покое, пока не дознается до истины. Он может даже арестовать меня. Я прав, старший инспектор?

В горле у Бронсона неожиданно пересохло так, что он не мог бы произнести ни слова, предварительно не откашлявшись, а лучше – выпив портера, и старший инспектор пожалел, что не захватил с собой кружку, оставленную на столе.

– Ну что вы… – голос звучал фальшиво, как флейта, на которой предлагали играть Гамлету. Он все-таки откашлялся, приводя заодно в относительный порядок разбежавшиеся мысли, и продолжил:

– Я не… вовсе не собирался вас… У меня и ордера нет…

– Позвольте вам представить, старший инспектор, – перебил Бронсона сэр Эндрю, – мою жену перед Богом Элизабет Притчард, урожденную Донахью.

– Энди, – Бронсон все еще старался думать, что голос звучит в его голове, хотя и знал, что это не так, – Энди, ты уверен, что поступаешь правильно?

– Лиззи, дорогая, по правде говоря, я должен был хоть кому-то… а старший инспектор все-таки умный человек и, по-моему, способен…

– Я могу вам чем-нибудь помочь, леди Элизабет? – спросил Бронсон, и это, наверно, были единственно правильные слова, интуиция не подвела его, какое-то время – Бронсону показалось, что прошел час, на самом деле пауза длилась не более минуты – стояла тишина, прерываемая только шумным дыханием сэра Эндрю, а потом будто сами собой зажглись три старинных бра в углах комнаты, и лишь тогда Бронсон увидел выключатель, располагавшийся чуть ниже подоконника.

При электрическом освещении свет луны, лившийся из окон, поблек и будто истлел, а картины на стенах, напротив, заиграли красками и ожили – это были мастерски выписанные пейзажи, возможно, копии с полотен Констебля. Бронсон не настолько хорошо разбирался в живописи, чтобы дать картинам верную цену, да и смотрел он не по сторонам, видел направленный на него взгляд женщины с картины на мольберте и не мог толком разглядеть ничего больше.