Тихий омут

– Аней! – закричала Лива и, зажав рот двумя руками, зарыдала.

Послух вырывался, крутился и даже пытался укусить, но, разумеется, толку с этого было немного. Бестелесному призраку не так-то легко причинить боль. Всё было бестолку. Глаза защипало от досады – неужели всё закончится так глупо? Его просто запытают в заброшенной часовне. И всё.

Внезапно Аней почувствовал, как правая ладонь постепенно нагревается. Тепло как бы приобретает плоть, становится плотным и вязким. Повинуясь неясному наитию, мальчишка выбросил ладонь вперёд, в направлении своего мучителя.

Со стороны это выглядело, как ослепительная искра, появившаяся прямо из ладони мальчишки. Она ударила призрака в грудь и отбросила назад. Аней оказался свободен, и спустя всего несколько мгновений точно такая же вспышка ударила в духа с цепью. Его она заставила лишь пошатнуться.

Позабыв обо всём на свете, привидения собрались в кучу и бестолково уставились на нерева. Он трясся крупной дрожью, но готовил новый удар.

Призраки медлили. Они наблюдали за мальчишкой, точно увидали перед собой диковинную зверюшку. Должно быть, им впервые встретился если не равный, то уж точно не самый слабый противник. Тот, что держал в руках цепь, криво усмехнулся и повернулся к Анею спиной. Его мутноватая полупрозрачная фигура медленно удалялась, словно дух возвращался домой с прогулки.

Остальные двое быстренько сгребли за пазуху пыточные снасти и скрылись в стенах. Звуки труб постепенно стихли, уступая место девичьим завываниям и стонам Дзюце.

Аней медленно повернулся к друзьям. Он знал, что нужно что-то сказать, постараться успокоить, но ничего путного придумать не мог. В голове образовалась какая-то мучительная пустота, в которой эхом отзывались остатки боевой молитвы.

– Как ты это сделал? – срывающимся голосом произнёс Прохорий. Он тоже плакал. Плакал и держался за живот.

«Хороший вопрос,» — подумал Аней.

– Да какая уже разница? – хмуро произнёс будущий жрец.

Все разом обратились к незнакомцу. Девушка на его плече прятала лицо в складках растянутой сутаны. Она стеснялась даже взглянуть на ребят, заставших её за греховным занятием. Да и после всего произошедшего ей вообще никого не хотелось видеть.

– Чего уставились? Разве не понятно? Это была наша последняя ночь в Храмовых скалах, и уже завтра всех отчислят. Не смотрите на меня так! – повысил он голос. – Вы прекрасно знаете, как поступают с теми, кто нарушает устав. Особенно с теми, кто ходит в старую часовню под сводами Урюм-горы. Рытникне рытник, жрец-не жрец, какая разница? Скоро мы все вернёмся в родные пенаты и заживём, как раньше. Только вернёмся не с венцом грамоты и в лучах храмовой благодати, а заклеймённые позором. И кое-кто никогда больше не встретится, – губы старшекругника предательски скривились, но он сдержался, лишь крепче обняв монашку. – А тебе и вон ему, – незнакомец указал взглядом на Прохория и Дзюце, – молиться надо, чтобы покинули семинарию живыми.

– Со мной всё в порядке, – упрямо заявил пилиг.

– Оно и видно. А с ним?

– Мы никому не скажем, что произошло здесь! – забиякой крикнул Аней. Он сам не верил в это, но возразить негодяю было просто необходимо.

– А как ты объяснишь его отбитые потроха? – кивок в сторону Прохория. – А то, что у него изо рта кровь фонтаном брызжет? – кивок на шонь-рюньца. – Скажете подрались? Во-первых, всё едино за драку выгонят; а во-вторых, никто не поверит, что два молокососа друг друга так отделали.

– Вы тут все, о чем вообще? – в ужасе завопила Лива. Она вернулась к своему прежнему занятию и, положив голову Дзюце к себе на колени, стирала с его лица кровь. Весь подол девицы был замаран тёмными пятнами. – Какое отчисление? Какие драки? Его скорей в лазарет надо! Какая разница, отчислят нас или нет? Аней, твой друг умирает! И ты, Проша! Ещё не известно, что приключилось с тобой! А-ну, помогите! Помогите же!

Аней понуро схватил Дзюце подмышки и попытался сдвинуть с места, но сил не хватило. Ему попытался пособить Прохорий, но он сам едва держался на ногах и только застонал.

Недоученный жрец вздохнул. Он поднялся и нежно, извиняясь, погладил монашку по спине.

– Отвяжись! – она дёрнула плечом и закрыла лицо руками.

– Иша…

– Не трогай меня!

Губы незнакомца задрожали. Он молча подхватил под руки шонь-рюнца и поволок к выходу. Следом, облокотившись на плечо Ливы, плёлся Прохорий. Последней шла Иша.

– Её с нами не было, – прохрипел выпускник.

– Ч-то? – переспросил Аней.

– Я говорю, с вами был только я. Я и вы трое бегали сюда по ночам. Не говорите никому, что с нами был ещё кто-то. И про вашу девочку, тоже не нужно упоминать. Пусть хоть они останутся.

– Да, – кивнул Аней. – Ты прав.

Глава 13

Сквозь неплотно закрытые ставни в горницу сочился противный ледяной сквознячок. Пахло воском и кадильными благовониями. Лилась тихая писклявая мелодия.

За широким дубовым столом, положив обе руки на столешницу, сидела девочка. На вид ей было лет двенадцать. По плечам рассыпались нечесаные светлые кудри, неряшливо стянутые на лбу берестяным ремешком. Полотняная рубаха, что на девице, была великовата и явно с чужого плеча, от чего широкий вырез воротника постоянно сползал на бок. Взглядом девочка задумчиво следила за дивным танцем оловянного зайчика.

Музыкальная шкатулка, подарок кузнеца Утопы – последнее, что осталось Ие от её прежней жизни. Чудо, что она не сгорела в избе вместе со всеми остальными вещами и… и семейством. Всё изжарилось в труху, даже от людей мало что осталось, а на шкатулке лишь едва-едва повело инкрустацию и пробежали тёмные разводы.

– Здравствуй, Ия, – со стороны двери донёсся осипший голос пастора Клера. Священник медленно подошёл к девочке и положил руку на плечо. Потом он притянул сироту ближе и обнял.

Она по-прежнему отрешённо следила за музыкальным зайцем, хотя в уголках глаз проступили искристые капельки.

– Бог им судья, – снова молвил пастор, – постарайся отпустить обиду. Не держи её в себе. Господь всё видит и спросит с каждого. «Аз воздам», сказал он, нам остаётся лишь смириться и уповать на НЕГО. Так уж случилось, что нет у человека иного заступника… Знаешь, я несколько ночей молился за души твоих родных, но мне кажется, что это и не нужно. Они сейчас там, где вечный свет не даёт сомкнуться тьме и на мгновенье, где радости и счастья настолько много, что для всего остального уже нет места. Однажды эти кущи явились мне во сне…

– Я седмицу прожила у знахарки, – хрипло перебила его девочка. – Она учила меня собирать разные травы, рассказывала, как делать всякие-там настойки… на чечевице, на можжевельнике… Знаете, пастор, оказывается плакун-траву можно смело собирать только на новолуние после первой росы, а иначе рискуешь серьёзно отравиться, – она вдруг заглянула огромными полными слёз глазами прямо в душу священнику. – Я теперь тоже ведьма, да? И меня не примут туда, где теперь мои родные? Ведь… – её губы затряслись. – Ведь… туда берут только светлые души…

– Ну, что ты? Что ты, дитя? Как можно так думать? Кончено же, нет. Твоя душа так же чиста и невинна, как и раньше. Ты ведь не делала ничего дурного, и никто от тебя не пострадал. Даже если знахарка учила тебя чему-то, это ещё не значит, что ты обязана пользоваться. За тебя, Ия, выбор не сделает никто. Ты можешь спокойно позабыть всё наставления лесной ведьмы и жить, как раньше. Чистый дух, соприкасаясь со скверной не пачкается, но делает грязь чуть белее.

– Но я больше не чиста духом, – упавшим голосом молвила девочка. – Я хочу мести. Желаю смерти всем, кто сжёг в тот день мою семью… Пусть они сдохнут! Пусть их голые кости жадно лижут языки пламени, как они делали это с моими родителями! Я хочу убить их всех! Разорвать собственными руками! Я боюсь саму себя, пастор!

Она облокотилась о стол. Воротник по бокам собрался к шее и встал дыбом спереди, приоткрыв для взгляда священника уже округлившуюся девичью грудь. Пастор сглотнул и с усилием перевёл взор на икону Илии Заступника. Сел рядом.

– Знаешь, Ия, быть может, для тебя это будет откровением, но мне, как никому иному, ведомо, что это значит – бояться самого себя. Именно в такие моменты наша вера претерпевает истинную проверку, – священник принялся потирать руки. Взгляд метался из стороны в сторону, лишь бы не задержаться в одном единственном месте. – Мне кажется, в жизни каждого из нас бывают такие ситуации, когда мы начинаем бояться собственных мыслей или, гм, стремлений… Такова наша природа, и тут уже ничего не поделаешь. Но испытать это должен каждый. Это как поговорка, знаешь, за одного битого двух небитых дают? Искушённый, но оставшийся на истинном пути гораздо ценнее того, кто никогда не стоял перед страшным выбором, ибо в нём можно быть уверенным до конца. Мы должны всецело отдать себя в руки Господа и молить его о вразумлении.

– Мне страшно, пастор! – всхлипнула девчонка и крепко прижалась к мужчине.

Он осторожно гладил её по голове, чуть загребая пальцами кудри, когда рука спускалась к шее. Если бы Ия в тот момент подняла взгляд, она бы ужаснулась. Безумный взгляд пастора метался из стороны в сторону, временами проваливаясь под полотняную рубашку в соблазнительную ложбинку между двумя небольшими холмиками.

Это длилось всего несколько мгновений, потом Клер взял себя в руки. Он откашлялся и осторожно высвободился из объятий девочки. Тыльной стороной ладони мужчина стёр слёзы с круглого личика и взглядом указал на алтарь.

– Взгляни, Ия, что ты видишь?

Она хлюпнула носом.

– Иконы… святой круг. Символ Господа нашего.

– Нет, Ия, вовсе нет. Круг не есть символ Господа, но символ человека. Он служит напоминанием о том, что мы каждый раз, в любой отрезок времени находимся на распутье, на перекрестье четырёх дорог. Но эти дороги всегда ведут к определённому пределу, черте нашего круга. Наша жизнь может продолжаться только в пределах этого круга…

– Но ведь линии выходят за пределы круга… – робко возразила девочка.

– Да, но только заканчиваются они тупиком. У каждого из нас свой круг, за пределы которого нельзя выходить, иначе всё закончится очень плохо. И каждый ежечасно стоит перед выбором. Подчас очень нелёгким выбором. Твой выбор сейчас – это затаить обиду, озлобиться, впустить в сердце жажду мщения; или простить, самоотрешиться, сознавая свою неспособность что-то изменить или обратить вспять. Ты можешь стать маленьким затравленным зверьком, с лютой ненавистью взирающим на окружающий мир, либо позволить Господу самому вершить свою волю. Он всемогущ, ему ведомо твое горе…

Раздался резкий треск. Мелодия стихла, и на какое-то время наступила кромешная тишина. Оловянный зайчик прекратил свой танец.