Витим золотой

– Да хотя бы на твою подружку, которая вон все ночи напролет с конторщиком воркует.

– Уж это ты оставь! – Светлые глаза Василисы вдруг остановились, а щеки густо порозовели.

– Не одна я видела, а все говорят, – потупив глаза, ответила Александра.

– А ты поменьше слушай и сама перестань глупости болтать всякие, – напустилась на нее Василиса. – Мы вместе живем, и я лучше тебя знаю, как она воркует по ночам на мокрой от слез подушке.

– На каждый, как говорится, роток… – попробовала Александра защищаться.

– Про меня тоже плели, что я стала голубкой… урядника Хаустова. А я так его приголубила, чуть на второй срок не пошла. Думаете, что если мы побывали на каторге, так за себя не можем постоять? Шалишь, тетенька!

На тонкой коже Василисиного лица горел словно нарисованный гневный румянец. Схватив с прилавка наполненную маслом бутылку, она быстро удалилась.

– Ишь какая сердитая! – добродушно заговорили оставшиеся женщины. – Такую и впрямь не больно обидишь.

Услышав от Василисы о бабском разговоре в лавке, Устя расстроилась и как-то увяла.

– Да вам-то что, пусть болтают, – успокаивала Василиса подругу. – Может, я зря вам сказала об этом. Вы уж, Устинья Игнатьевна, простите меня.

– Сколько раз я тебе говорила: не называй меня на «вы»! Мы с тобой одногодки, понимаешь? – рассердилась Устя.

– Мало ли что… Вы образованная, а я простая девка рязанская, судомойка помещикова.

– Ах боже мой! Когда ты наконец бросишь эту рабью привычку? – возмущалась Устя.

Она подошла к кровати, прилегла на подушку. Закрыв лицо платком, продолжала грустным голосом:

– У нас ведь вроде и другого имени нет, каторжные – и все, а раз так, значит, мы на все способны. А ведь не знают шиханские бабы, что, кроме отца, меня никогда ни один еще мужчина не целовал…

Василиса подсела к ней на край постели, взяла за руку и неожиданно заплакала.

Устя вскочила и обняла ее за плечи, ласково тормошила, гладила ее мягкие волосы.

– Ну а ты чего вдруг? Ты-то чего плачешь?

– А затем, – сквозь слезы говорила Василиса, – затем, что страшное я в жизни испытала. – Немного успокоившись, продолжала: – Вот вы сказали, что вас еще никто ни разу не поцеловал, да ведь и меня тоже… Только вот однажды конвойный унтер отозвал на привале и в кусты завел… Не могла я с ним сладить… До того муторно было, что думала – умру потом… Кошкодером его звали арестанты, потому что не любил он кошек, как увидит, так непременно прибьет. И сам-то он с растопыренными усищами на кота был похож. Бывало, как увижу кого с усами, того унтера вспоминаю, и так тошно мне делается, так лихо, Устенька, хоть в петлю!.. Как только вы выйдете за Василия Михайловича, я тоже уйду с прииска, – призналась Василиса.

– Куда же ты надумала?

– А в станицу.

– Ты что, уже и место нашла?

– Покамест только так еще… – ответила Василиса и потупилась.

– Как это так?

– Есть тут один вдовый… – Василиса наклонила голову.

– Неужели влюбилась? Кто же он? – с нетерпением спросила Устя.

– В этом вся и загвоздка, – вздохнула Василиса. – Хоть и дети у него взрослые и внучка есть, а мне все едино, с таким хоть на каторгу, хоть на тот свет.

– Ты, Василиска, с ума сошла! – Устя всплеснула руками.

– А разве я не понимаю, что этого нельзя? – Василиса снова судорожно вздохнула.

– Вот это да! – поражалась Устя. – Ты хоть виделась с ним, говорила?

– Видела его часто, а говорила только один разочек…

– О чем же вы говорили?

– Да ни одного словечка путем… Народу было кругом…

– И где же это было, и кто он такой? – допытывалась Устя.

– Этого я не могу сказать.

– Почему?

– А может, это так, потом все пройдет, а люди узнают и смеяться начнут, а мне сейчас не до смеху… Вот вы научили меня писать, читать. Через вас я первый раз в жизни лапти сбросила и кожаные полусапожки надела. В город поехала, хожу по улочкам и вывески на всех лавках перечитываю и кричу про себя: «Умею, я умею!» А полусапожки скрипят. Я и земли под собой не чую… Потом книжки начала читать, которые вы приносили. Теперь мне хочется хорошо о людях думать…

В узенькое окно саманной полуземлянки лился светлой полоской веселый солнечный свет, ласково падал на синеватую от побелки стену и висевший над кроватью коврик.

Устя встала, сняла с вешалки шубу, быстро оделась. Она взяла ведра, вышла по тропинке за околицу. По Шиханскому шляху вместе с потерянными клочьями сена курились верблюжьи колючки. Рядом с наезженной дорогой, на приисковых штреках в бугрившейся пустой породе копались ребятишки. Тут же по-осеннему уныло бродили серые вороны. Устя подошла к тому месту, где в свое время старик Буянов обнаружил золотые самородки. Сейчас здесь все уже было выработано. Родник глубоко вычищен и в три венца обложен свежим сосновым срубом. На степановской пашне теперь ютились саманные избенки приисковых рабочих.

Около сруба стоял запряженный в ветхую телегу белый верблюд. На растопыренных березовых стояках лежала дубовая бочка с новыми металлическими обручами. Смуглый, подросший Кунта, в серой, из заячьего меха шапке с длинными, торчащими врозь ушами, черпал ведром воду и выливал в бочку. Он теперь стал на прииске водовозом, снабжал родниковой водой отдаленные хатенки и ближних ленивых хозяек, получая по копейке за ведро. Он терпеливо копил деньги и своими далекими мечтами непременно стать богатым до слез смешил Василия Михайловича и Устю.

– Здравствуй, Кунта, – ставя на землю ведра, проговорила Устя.

– О, здравствуй, тетька Уста! – радостно приветствовал ее Кунта.

– Ты чего не приходил учиться? – спросила Устя.

– Охо-хо, хозяйка! – Кунта отбросил черпак в сторону и провел рукавом холщовой куртки по лицу. – Эх, дорогой мой человек! Целый день туда-сюда воду тащить нада, потом верблюда пасти, потом кашу варим с братом, а придет вечер, как дохлый лягу – и айда спать.

– Устаешь? – сочувственно спросила Устя.

– Хуже верблюда.

– Ну а сегодня придешь?

– Пришел бы, да вот к хозяину жана приехала. Воды таскай, дров руби, баню топи…

– Кто же тебя заставляет?

– Сам я. Мало-мало денежки получать надо же!