Витим золотой

– Поди-ка, – когда таз был наполовину заполнен, окликнул Петр Василису. Он вошел в горницу и, остановившись за порогом, поманил пальцем. Василиса, зябко вздрогнув, опустив голову, вошла за ним.

– Ты тут ложись, а я там, – показывая пальцем на кухню, сказал Петр Николаевич. – Эта постель – снохи… Ты ее убери и положи вон за голландку, туда же, где зыбка. Я для тебя другую принесу, свою… Завтра ту горницу натопим, и там будет твое место, а сегодня уж как-нибудь… – развел он руками и беспомощно улыбнулся.

– Да, да! Сегодня уже поздно… – прошептала она. В звуке ее голоса и в поникшей голове было что-то застенчивое, нерешительное. – Вы скажите, где та, другая постель, я принесу…

– Это я сам сделаю.

Петр погремел в кармане спичками и вышел. Василиса быстро все устроила так, как он велел. Потом, подойдя к зеркалу, посмотрела в него, поправила выскользнувшую на висок прядку волос. За окном белела в снежном покрове сияющая звездами ночь. В сенцах глухо заскрипела дверь. Петр вернулся, притащил большую пуховую перину и две подушки в чистых, розоватого цвета наволочках.

– Ну вот, теперь сама разбирайся тут, – сказал он и положил все на высокую кровать. Постояв среди горницы и как будто не видя Василисы, задумчиво добавил: – Пойду я…

Василиса вдруг почувствовала, что ее счастье было еще непрочным… Стараясь согреться, она с головой укрылась толстым стеганым одеялом и, ворочаясь с боку на бок, не слышала, как он вошел, и только почувствовала, что около кровати кто-то стоит. Она рывком сдернула с головы край одеяла и близко увидела его темные усы и согнутую фигуру, заслонившую собою окно, в которое заглядывали одинокие, далекие звезды…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Уже третий раз в станице пропели все старые и молодые петухи. По улице прошел заспанный дежурный казак и гулко прогремел в морозной тишине деревянной колотушкой. Заботливые хозяйки давно уже встали, затопили печки, и только ленивые, разбуженные сторожем, быстро вскакивали, ошалело крестились и, сверкая голыми коленками, кидались к переквашенному тесту За длинную зимнюю ночь все уже выспались, и только Петр с Василисой всю ночь проговорили и не сомкнули глаз. Разговор был большой, душевный и нелегкий. Петр, не таясь, рассказал ей все, что было у него на сердце.

– Клевать нас с тобой, Васса, будут, – лежа на ее мягкой горячей руке, говорил Петр. – Это ты должна наперед знать. К тому же я человек меченый, как баран в стаде. Но я им не овечка и, пока живой, в обиду тебя не дам. Ты будь спокойна!

– Я, милый, спокойна… – близко и жарко дыша ему в щеку, отвечала она. – А что такое меченый?

– На заметке я у наших властей… Видишь, какое дело. Лет шесть назад, когда воевали с японцами, взяли меня как первоочередника на войну. Война эта была чудная, обидная! Ползали по Гаоляну, людей зазря порастеряли. А потом нас погрузили в эшелоны – и в Россию бунты усмирять… Привезли нас в один город, выгрузили, скомандовали: «По коням!» – и марш рысью на площадь. А там рабочий народ, флаги кругом, как маки расцвели, и ребятишки и бабы все с флажками, будто праздник какой… Сотник приказывает: слезай и к бою готовьсь! А мы как приросли к седлам – и ни с места. Знали, что в Питере такая же площадь была человеческой кровью залита. Выходит, там с японцами воевали, а тут с русскими, единокровными. Чепуха какая-то получалась! Стоим мы и только поводья крепче натягиваем, спешиваться никто и не думает. Все смотрят, как на нас людская стена надвигается. Молчим! Страшно стало. Слышим, кричат: «Позор!» А разве мы сами-то не понимаем, что, действительно, и стыд и позор… Сотник клинок выхватил и ярится, словно бешеный. Подскакивает, клинком над головой крутит, а все стоят и не шелохнутся. Молчат. Я не стерпел, вперед выехал. За взводного тогда был, в помощниках у моего друга состоял, вот к которому ты вчерась за паспортом приходила. Он тогда в лазарете лежал, а я исполнял его должность. Тронул, значит, коня, выезжаю и говорю, что казаки, ваше благородие, в народ стрелять не станут. Сотник рассвирепел еще пуще, зарубить грозится… Я тоже за эфес держусь. Заматерился он и отъехал. А тут народ подошел, окружили нас и братьями называть стали. Все смешалось, пошло братанье. Повернули мы коней, выбрались кое-как из толпы и опять на вокзал. Там вся наша хозяйственная часть в вагонах оставалась. Снова погрузили нас в эшелоны, и айда в другой город. Разместили в казармах и решили разоружить весь полк. Но казаки народ стреляный, оружие не отдали. Тогда жандармы начали зачинщиков искать и меня, голубчика, первого взяли и еще нескольких… На допросе стали требовать, чтобы мы других выдали. А мы в одно стоим, что вся сотня отказалась спешиваться. На меня жандармский офицер кричит, что я сволочь, первый зачинщик, самовольно из строя выехал… «Не отрицаю, говорю, что выехал… Но я же за взводного был, доложить обязан… Как же иначе я должен поступить?» – «Но ты, говорит, команду не подал!» – «Команду для всей сотни есаул подал, я тут совсем ни при чем…» – «Но ты обязан был скомандовать «слезай!» и первый спешиться!» – «Раз, говорю, другие не слезают, а мне чего наперед батьки в пекло лезть». – «Дурак ты!» – кричит он на меня. Я, правда, дурачком прикинулся… Долго они меня мутузили. Тут весь полк взбаламутился, и казаки нашего освобождения потребовали. К этому времени дружок мой, Захар Федорович, из госпиталя вернулся, он уже был тогда георгиевский кавалер и поручительство за меня дал. Выпустили, и через неделю по чистой айда домой… А этой весной Маришка Василия Михайловича в тугае подобрала, а тут и сама в историю попала. Недавно опять исправник приезжал, вызвал и все про Василия Михайловича расспрашивал. Атаман и без того на меня волком смотрит. А я еще с этой глупой снохой Стешкой связался… Сам не помню, как рукам волю дал. Понимаешь, Васса, так мне после этого тошно стало, руки на себя наложить хотел… Если бы не Санька, лежал бы я сейчас в казенном амбаре… Ему спасибо надо сказать… Не войди он, крышка была бы мне…

– Это ужасно! Как ты мог сделать, над собой такое? – вскрикнула Василиса.

– Дьявол попутал… Даже самому вспоминать страшно! Душа вдруг заболела… И вот тебе раз! – Петр Николаевич радостно рассмеялся. – Ложился холостым, а встаю женатым! Сказка! – Петр выпростал из-под одеяла тяжелую смуглую руку и сжал в кулак, усмехнувшись, спросил: – К попу пойдем?

– Мне все равно теперь, хоть поп, хоть дьякон.

Уснули только на зорьке, и то ненадолго. Петр проснулся первым и, чтобы не разбудить крепко спавшую Василису, спустил ноги на холодный пол и тихо вышел. Надо было осмотреть и убрать скотину. Быстро одевшись, он вышел во двор. Над поветью нависал ранний морозный рассвет. На скирде от легкого ветерка пьяно болтался клок темно-зеленого сена. В хлеве с веселым бормотанием хлопали крыльями куры. Сунув под кушак топор, Петр вошел в курятник и, осторожно подкравшись к насесту, поймал двух первых попавшихся ему под руку кур. Выйдя оттуда, отрубил им на чурбане желтоватые головы и, выпустив кровь, сунул тушки в сугроб.

– Свадьба так свадьба, – улыбнувшись, проговорил он вслух и, вымыв чистым снегом руки, протер и освежил лицо. Вернувшись в сени, начерпал из специальной кадки воды, напоил Ястреба, почистил и задал овса. Пока конь ел, Петр Николаевич развязал бастрик, почти полвоза сена растаскал по яслям и раздал проголодавшейся за ночь скотине. Выкидав на скорую руку навоз из хлева, открыл калитку и широкими, скорыми шагами направился к дому Важенина. Там, кроме хлопотавшей возле печки Степки, все еще спали.

– Ты что это, куманек, чем свет по гостям ходишь? – спросила, открывая дверь, Степка.

– За вами пришел, как вчера договорились, – ломая папаху, ответил разрумянившийся на морозе Петр.

– Ага! Тошно небось одному-то? – вытаскивая из печки широкий и длинный с рыбьим пирогом противень, улыбнулась Степка. В кухне тепло и вкусно запахло жареным луком и лавровым листом.

– А я не один, – загадочно ухмыляясь, ответил Петр.

– Значит, сношенька вернулась?

– Нет. Не угадала, кума!

– Ну, может, привел какую… – решила подшутить веселая и краснощекая от огня Степка.

– Вот это в точку попала… Невесту привез, айда ко мне и помоги, кума, – уже всерьез, смущенно проговорил он.

– Ври больше! – не поверила кума.

– Тут и врать нечего… Сама сосватала, а теперь отпираться станешь?

– Не дури, Петька! Мне некогда: калачи горят, – отмахнулась Степка.

– У тебя калачи, а у меня, брат, душа пылает… Кто мне вчера вон там на крыльце все уши прожужжал: «Женись, красавица!..» Вот я и послушался… Поехал от вас, подобрал на дороге, и сладились. Так, кумушка моя, закрутилось, что глазом не успел моргнуть, женихом стал. Да какой там женихом!.. Кончено уж! – Лигостаев опустился на скамью и все, как на исповеди, выложил изумленной Степке.

– Ай да куманек! – только это и смогла выговорить окончательно сбитая с толку кума.

– Урядник Лигостаев каторжанку в жены привез! Мысленное ли это дело? Боже ж мой! Расступись небеса и разверзнись! – выходя из-за перегородки, проговорил Важенин.

– Ну и что тут такого? – смахивая белым гусиным крылом с пахучего пирога муку, возмутилась Степка.

Петр Николаевич, усмехаясь, молча мял в руках баранью папаху.

– Ты, султанша, погоди маненько, не ярись больно-то… – сказал Важенин. – Тебе, куманек, ворота дегтем еще не вымазали?

– Слушай, Захар! Брось ты это! – сдержанно попросил его Лигостаев.

– Ловко обтяпал, гуляй твоя душа! Ну хоть поведай, как ты это все сумел?

– Сам бог помог… Давайте собирайтесь быстрее и айда к нам. Я ее одну там оставил, неловко получится… Да и дел у нас по горло. А насчет остального прочего в обиду не дадим.

Петр Николаевич подмигнул хозяйке, надел рукавицы, подойдя к столу, неловко подхватил на руки противень с пирогом, и направился с ним к порогу.

– Совсем обалдел, едреный корешок! – захохотал Важенин.

– Все молодожены такими бывают, а ты был еще хуже всех… Помнишь, Как быка запряг рогами к колесам… Погоди, Петька! Вот чумовой! – бросаясь за ним вслед, Крикнула Степка. – Дай-ка пирог-то сюда, я его хоть в скатерку заверну!

Петр вернулся и, посмеиваясь, положил противень на стол.

– Скорее же, братцы! – умоляюще поглядывая на Степку, сказал он.

– Успеешь, куманек. Никуда твоя кралечка не денется, – завертывая пирог в белую старую скатерть, проговорила Степка.

– Боюсь, Степанида нагрянет с утра пораньше и закатит такую свадьбу!.. Я там двух кур зарезал и в снежок сунул…

– Ну и иди, иди! – толкая Петра в спину, приговаривала Степка. – Бегом валяй! А то кур твоих собаки утащат, чудак ты эдакий! Мы скоро придем и сами пирог принесем.

– Мне еще к попу надо! – упирался Петр.

– К попу мой хан Кучум сходит и все сам обстряпает. Ты забыл, как меня крестил? – улыбаясь, спросила Степка.

– Все помню, – ответил Лигостаев.

– Вот и добро! Теперь Захар за тебя похлопочет. Собирайся, писарь, да поживее! – командовала Степка.

– Ладно. Дуй, милок. Все сделаем, – согласился Важенин. – А то на самом деле сношенька твоя заявится и устроит баталию. А это теперь совсем ни к чему.