Война девочки Саши

Колька и рад бы, да штаны от страха мокрые.

– Возьми, Колька, – сказала бабушка.

И Колька трясущимися руками взял шоколадку. Немец ещё что-то сказал, погладил Кольку по голове и ушёл.

Через пару недель, когда жителей окраины сгоняли в колонну, чтобы вести на станцию, а оттуда в концлагерь, Саша узнала среди солдат и того пожилого немца, что подарил Кольке шоколадку. Он тоже кричал, замахивался на кого-то прикладом, толкал в спину старух. И всё это с каким-то страшным, пустым лицом.

Увидел Сашу с бабушкой – отвернулся.

Эшелон

В конце августа окраина Семилук была разбужена рёвом моторов и криками на лающем немецком языке. На деревенской улице остановились полдесятка грузовиков, из них выскочили солдаты в серой форме и начали методично выгонять жителей окраины на улицу.

– Началось, – вздохнула бабушка, едва выглянув в окно.

Бабушка помнила Гражданскую и революции, да и слухи по дворам давно ходили. Поэтому узел с одеждой и нужными вещами давно стоял под дверью. Она едва успела поднять Сашу с сестрой, умыть их в кадке с водой, погасить в печи огонь, как в дверь заколотили прикладом.

– Иду, иду, ироды, – бабушка подхватила узел, накинула на плечи девочкам зимнюю одежду (Саша ещё удивилась: август же на дворе) и вышла на улицу.

На улице – крики, плач, редкие выстрелы. Пока в воздух. Бабы ревут, тащат из домов то, что под руку попало. Вон Семёновна, дура старая, герань в горшке тянет, дед Степан зачем-то хомут ухватил и несёт, словно самое дорогое. Самовары, чугунки, фотографии в рамках, иконы. А многие босые, в одежде, в которой в хлев ходили.

Немцы торопят, но дают на сборы минут десять, о чём орёт в мегафон на плохом русском долговязый офицер. Но разве за десять минут разберёшься, что ухватить из рассыпающейся, словно карточный домик, жизни.

Кто-то прячется. Его выволакивают за волосы, за одежду. Кто-то в панике бежит. Ему стреляют в спину. Уже приволокли окровавленное тело хромого Иваныча. Его в самом начале войны зацепило осколком, он и вернулся из госпиталя обратно в Семилуки. Да, видно, смерть только отсрочила свою работу.

Таких умных или опытных, как бабушка, немного. Они идут с узлами, чемоданами. Они ждали. Предатель Бируков и тут выкрутился, стоит в стороне, словно его это вовсе не касается, курит с полицаями. Даже улыбается, гад.

Немцы построили жителей Семилук в длинную вереницу, сами стали по бокам и погнали людей на станцию. Грузовики медленно поехали следом.

– Хоть бы детей посадили, сволочи, – ворчит под нос бабушка. Она идёт, придерживая на плече огромный узел.

– Слышь, поднёс бы, – толкает узлом бредущего рядом молодого немца.

Тот смотрит на неё недоумённо.

– Не учили старшим помогать?

Немец пожимает плечами, отходя в сторону от безумной старухи.

Идут медленно. Солнце поднимается. Жарко. Саша в зимней одежде вспотела. Сестра просит пить. Бабушка достаёт из узла запасённую бутылку воды. Но разрешает сделать только несколько глотков. К бабушке тут же бросается соседка.

– Михайловна, дай и мне! В горле пересохло.

– Обойдёшься! – огрызается бабушка, пряча бутылку обратно в узел. – У меня вон две девки. Не подумала сама – терпи теперь.

Соседка бранит бабушкину жадность, но отходит в сторону.

Идут мимо голых стен эвакуированного завода, мимо пустых полей, поваленных телеграфных столбов. Через мост, который уходящая Красная армия взорвала, чтобы немцы не прошли дальше, в Воронеж, а немцы нагнали солдат и восстановили за ночь. Переправу наладили худую, мост скрипел и качался даже под ногами пешеходов.

Ближе к вечеру добрели до узловой станции Латная. Огородили поле колючей проволокой, загнали туда людей и, казалось, забыли про них. Прошли сутки, вторые. На третьи пригнали по дороге и загнали под колючку ещё одну деревню. Стало теснее, шумнее. Зато Саша увидела тётку с младшим братом. Под жарким солнцем без воды и еды умер кто-то из стариков. Его положили с краю поля, под самую колючку. Немцы тело не забрали, ходили мимо, морщили носы.

Наконец подогнали поезд с открытыми платформами и принялись грузить людей. На одной платформе уже было полно раненых красноармейцев. Их охраняли строже, по краю стояли вооружённые до зубов автоматчики. Гражданских загнали безо всякой охраны.

Ещё через час тронулись. Саша с бабушкой сидели у самого края. Саша видела измученные лица солдат, даже слышала, о чём они переговаривались.

Пока ехали, всё время бомбили. То советские самолёты, то однажды, совершенно неожиданно, немецкие. Поэтому ехали очень медленно. Пути были забиты эшелонами. На каждой станции был бардак, крики, выстрелы.

Военнопленные всё время затягивали «Катюшу». Немцы злились, стреляли вверх, били сапогами тех, кто поближе к краю. На некоторое время замолкали, потом затягивали снова. Немцы опять били крайних. Так крайние стали просить тех, что пели:

– Товарищи, не надо. Они же нас забьют насмерть.

Некоторое время было тихо, потом кто-то упрямый из середины снова начинал:

Ра-а-асцветали яблони и груши…

Пели, пока немцам это не надоело. Тогда они втроём вытащили из кучи какого-то раненого, перебросили его через борт платформы. Раненый кричит от страха, в полуметре от его лица мелькают шпалы. Немцы тоже кричат, указывая на него руками. Пленные тоже кричат, умоляя отпустить товарища, бабы ревут заранее.

Выбрасывать не стали, видно, приказа не было. Затащили заикающегося солдата обратно и швырнули на раненых сверху. Больше никто не пел.

На станции Благодатенский разъезд снова налетели самолёты, разбомбили несколько вагонов. В стороны полетели щепки, части тел. На голову посыпалась поднятая взрывами земля. Немцы кинулись с платформ под укрытие зданий станции. Военнопленные не растерялись – сыпанули в стороны. А за ними бросились и жители Семилук. Да только недалеко ушли. Кусты и деревья вокруг станции немцы вырубили: боялись партизанских диверсий. Бежали в поле, по улицам. Немцы опомнились, стали ловить, как зайцев, стрелять в убегавших.

У бабушки в Благодатенском разъезде был знакомый. К счастью, он оказался дома. Бабушка постучала в ставню, знакомый открыл и спрятал их в погребе.

К темноте бомбёжка затихла, немцы всех согнали обратно. Кого не догнали, застрелили. Рядом с рельсами выросла целая куча тел. Бабушку и девочек не нашли. Знакомый – рабочий станции – несколько дней прятал их, кормил, выделяя из своего и без того скудного пайка.

Ушедший эшелон разбомбили потом под Курском. Все, кто на нём уехал, больше никогда в Семилуки не вернулся.

В начале сентября бабушкин знакомый договорился, и на попутном поезде их подвезли обратно, на пустую улицу Семилук. Ненадолго Саша вернулась домой.

Бируков

В самом конце улицы, в сером неказистом домишке жил Бируков. Был он одинокий мужик, какой-то неприкаянный и никому не нужный. Про таких в народе говорят «ни рыба, ни мясо». Трудился на какой-то непыльной работе, вроде однажды грозил ему срок за то, что выносил он с этой работы какие-то мелочи, в сороковые с несунами строго было. Но то ли повезло ему, то ли сдал следствию кого покрупнее – отпустили и даже с работы не уволили.

Как война началась – он и тут выкрутился. Нашёл себе справку о куче болезней, а когда фронт подобрался совсем близко, тут уж не до него стало. Так и остался в Семилуках. Почитай, единственный здоровый мужик на улицу.

При немцах он тоже вперёд вылезать не стал. Любомиров и Тюрьков – бывшие окраинные алкаши и воры – тут же подались в полицаи. Их знали и ненавидели. А Бируков пил с полицаями самогонку, прислуживал по мелочи, но за винтовку браться не спешил. Соблюдал какую-то крысиную осторожность. Полицаи могли вломиться в дом, отобрать последнюю курицу, увести козу, вытащить из подпола мешок картошки. Бируков никогда подобным не занимался. Вытащит из-под курицы свежее яйцо, выпьет на глазах ошарашенной хозяйки, ещё и подмигнёт ей, мол, пошутил. Не больше.

Или вот такое было. Бабушкина соседка Люба, мать троих малолетних детей, надёргала в огороде свёклы, нарезала капусты и наварила чугунок овощной похлёбки. Ароматы варева предательски поползли по улице. И Бируков тут как тут. Зашёл в дом нагло, уселся за стол, сам достал тарелку, ложку и рукой махнул:

– Наливай гостю!

– Какой ты мне гость?! – упёрлась Люба. – Иди отсюда!

– Тарелки варева жалко? – прищурился Бируков. Сам улыбается, а глаза злые-злые.

– У меня дети голодные из-за тебя останутся.

– Небось не оголодают. Вам же, евреям, манна с неба падает. Фамилия у Любы Петрова. О том, что отца её детей зовут Яков Рувимович, только местные знают. А немцам только намекни. Скрипя зубами, налила Люба «гостю» полную тарелку. И тот съел, хоть каждую ложку голодные дети провожали взглядами. Ещё и поблагодарил.