Эпидемия

Своим царям, а не чужим служить».
Две тысячи лет назад, как зародилась.
В де-юре и де-факто превратилась.

Родился я в Ленинграде. Сейчас этот город поменял название и, как в далеком прошлом, снова называется Санкт-Петербургом. Моя семья жила в старом доме, который до революции, по-видимому, принадлежал какому-то графу или барону. После революции весь дом был разделен на коммунальные квартиры. В одной из таких квартир и жила моя семья. Таких квартир, как наша, было много. В каждой из них жили по крайней мере 5—7 семей, если не больше. Вход был один, и он был общий для всех жильцов. На входной двери находилось огромное число звонков, под каждым из которых была написана фамилия семьи, которая проживала в квартире. При входе в нашу квартиру был виден огромный коридор. В конце коридора находилась кухня. В квартире все было очень компактно и экономично. Одна кухня, один туалет, одна ванная комната, один телефонный аппарат и большое количество электрических счетчиков на стене. Квартира была разделена на много маленьких, средних и больших комнат, в которых и проживали жильцы. В кухне, ванной и туалете у каждой семьи была своя лампочка, которую каждый жилец включал и выключал своим собственным выключателем. В кухне находились четыре газовые плиты, по две конфорки на каждую семью. Все жильцы были очень вежливы и корректны в обращении друг с другом. По-видимому, кроме обычной ленинградской вежливости, проявлялись еще взаимозависимость и практицизм. При плохих отношениях с соседями вероятность того, что тебя обругают, если ты забыл ключ и позвонил в чужой звонок, или не позовут к телефону, когда тебе звонят, была гораздо больше. Все мы, а было нас четверо (я, мама, брат и бабушка), жили в одной относительно большой комнате с одним большим окном на одну маленькую мамину зарплату. В этой комнате прошли мои детство и юношество. Моя мама работала инженером и зарабатывала 120 рублей. Бабушка не получала вообще никаких денег. Она считалась иждивенкой и раньше всегда жила на дедушкину зарплату. Она выполняла всю домашнюю работу, когда дедушка был жив и когда он умер. Дедушка до войны был большим начальником и настоящим коммунистом. Когда началась война, он был болен язвой желудка и у него была бронь. Тем не менее он пошел добровольцем на фронт и там погиб в первый же год войны. За него бабушке никаких денег не полагалось.

Осталось рассказать только о моих папе и брате. Папа умер от инфаркта в возрасте 33 лет. Я его не помню, мне тогда было 5 лет. За папу мы тоже не получали никаких денег. Мы жили очень бедно, намного беднее, чем средняя советская семья, со всеми вытекающими из этого последствиями. Мой брат был старше меня на один год. В детстве мы с ним не ладили и часто дрались. Он был сильнее меня, и мне доставалось больше. Тогда мне казалось, а может быть, так оно и было, что он, пользуясь своим первородством и тем, что он сильнее меня, забирал у меня то, что, как я считал, должно было принадлежать мне. Это было несправедливо, и я до конца боролся за свои права. Я часто был зол на него и первым начинал драку, хотя заранее знал, что мне попадет больше, если мама не вступится за меня. Мама, так как я был младшим, конечно, была на моей стороне и всегда заступалась. После драки мы мирились, и на какое-то время у нас наступал мир. Национальное сознание проснулось у моего брата раньше, чем у меня. Он начал говорить об Израиле в то время, когда я даже стеснялся произнести это слово. У него появились друзья-евреи, с которыми он познакомился около синагоги, где собиралась еврейская молодежь, во время праздника Пурим. Я помню, как однажды он пришел домой и сказал, что мы победили. Я не понял, кто мы и кого. Оказалось, что маленький Израиль победил целые полчища арабов, которые все вместе напали на него и хотели уничтожить. И, несмотря на то что Советский Союз был на стороне арабов, израильские евреи оказались сильнее. Он рассказывал с воодушевлением и горящими глазами, какими смелыми были израильские солдаты и как отважно они воевали. У него была фотография израильских солдат. Это были молодые и красивые ребята и девушки с оружием в руках, которые смеялись и радовались победе. В этот момент в моем сознании произошла перемена и я из одинокого еврея, который несправедливо подвергался презрению окружающих и стеснялся своей национальности, стал гордым евреем. Я почувствовал принадлежность к народу, который сражается за свою свободу и побеждает своих врагов. Я начал интересоваться историей еврейского народа, его прошлым и настоящим. Прочел книгу Эттингера «История евреев». Оказалось, что в древности у евреев было свое большое государство, простирающееся от Средиземного моря на западе до реки Иордан на востоке и от современной Сирии на севере до Красного моря на юге. Столицей этого государства был Иерусалим. Евреи верили в Бога. Они построили храм в Иерусалиме, где приносили жертвы и молились своему Богу. Враги сожгли этот храм, и народ оказался в рассеянии. Он начал скитаться по всему свету, нигде не находя пристанища. Но евреи, несмотря на гонения и погромы, оставались верны своему Богу и всегда хотели вернуться на свою историческую родину в Палестину, в Иерусалим, к Стене Плача (стена храма, которая осталась после того, как храм был разрушен). Победа Израиля в шестидневной войне над арабскими странами, которые были вооружены современным оружием и обучены ведущей сверхдержавой, разрушила миф о евреях, как о трусливых и презренных созданиях, которые не могут за себя постоять и боятся воевать. Этот миф не выдержал фактов, он рассыпался в глазах многих нерелигиозных и неверующих в бога людей. Религиозных же он заставил ещё больше поверить тому, что написано в библии о евреях, как о смелых и храбрых воинах, умеющих с честью сражаться и побеждать своих врагов.

После Шестидневной войны я стал гордым евреем, начал встречаться и дружить с такими же евреями, как я. Эта война помогла мне в дальнейшем принять решение. Я разочаровался в Советском Союзе, который оказался врагом моего народа, и вместе с арабами хотел его уничтожить. Я понял, что в СССР вряд ли можно что-то изменить, и, что это не мое дело, в нем что-то менять. Нас тут не хотят, мы тут чужие, и это естественно и в этом ничего плохого нет. На свете есть страна, где живут такие же, как мы евреи, наши братья по крови и происхождению, которым нужна наша помощь, и помощь которых нужна нам. Шестидневная война перевернула мою жизнь и не только мою, но и жизнь моего брата и многих других советских евреев. Появилась солидарность с евреями, живущими в Израиле. Мир вокруг стал меняться. Стали меньше рассказывать анекдоты о жадных и трусливых евреях, на них стали смотреть иначе, и многие евреи тоже изменили своё мнение о себе. «Еврей» перестал быть обидным прозвищем, и в глазах многих в нем даже появилось достоинство. Во время еврейских праздников я вместе со своим братом начал посещать синагогу. Он стал еврейским активистом и начал изучать иврит и ходить на лекции по еврейской истории. Я тоже, как и он, пропитался еврейским духом, но поскольку приблизительно в это время начал учиться в институте, то боялся, что меня могут отчислить, и старался не быть навиду, был осторожен и не лез на рожон. Мой брат принес домой учебник иврита «Элеф милим», и я с его помощью начал тоже изучать иврит. Иногда мы, еврейские ребята и девушки, собирались у кого-нибудь из еврейских активистов дома и встречали субботу (Шаббат). Знакомились, смеялись, танцевали, ели, пили вино и водку, и конечно обсуждали жизнь в Израиле. Приблизительно в это же время начались преследования учителей иврита, обыски с конфискацией учебников, увольнения с работы и запугивание учеников.

Однажды, это было в 1969 году, когда мой брат ехал на урок иврита в метро, один человек обозвал его «жидом» без всякой причины, только из-за его внешнего вида. Брат не выдержал и ударил его. Завязалась драка, в которой били в основном моего брата, и тем не менее, именно его забрали в милицию. Потом был суд, и его посадили на год в тюрьму за мелкое хулиганство. Я до сих пор не знаю, было ли это случайно или санкционированная провокация КГБ. Прошло полгода, и его выпустили на свободу, но он очень изменился, тюрьма сломала его. У него начались головные боли, по ночам ему снились кошмары. Он не рассказывал о своей жизни в тюрьме, но очевидно, что ему было там несладко. Причиной головной боли могли быть побои, которым он там подвергался. Вскоре он женился и у него появился ребенок. Его приоритеты изменились, появились новые заботы, и он отложил отъезд в Израиль.

Я же остался верен своей мечте и поставил своей главной целью эмигрировать в Израиль. В 1967 году, в том же году, когда началась Шестидневная война между арабами и евреями, я начал учиться в Ленинградском физико-техническом институте на факультете ядерной физики. Несмотря на пятый пункт, мне удалось поступить в этот институт и успешно его закончить. После окончания института я начал работать в Ленинградском институте физических проблем. Наш отдел занимался физикой плазмы. Я был лаборантом в лаборатории плазменного шнура – устройства по удержанию плазмы в стабильном состоянии. Работа мне нравилась, и я неплохо с ней справлялся. В 1975 году я женился.

Со своей женой я познакомился в синагоге, куда я иногда приходил со своим братом. Ира, так ее звали, была умной и образованной девушкой. Она окончила Ленинградский педагогический институт, или «институт благородных девиц», как его тогда называли, и работала в Ленинградской государственной публичной библиотеке. У нас было много общего. Я очень любил читать и интересовался искусством, она тоже. Иногда мы вместе ходили в Эрмитаж или на выставки подпольных еврейских художников, которые устраивались в частных домах, а потом обсуждали картины и произведения искусства, которые там видели. Больше всего мне нравилось то, что Ира хорошо знала историю евреев, и увлекательно рассказывала о жизни нашего народа, и так же, как и я, хотела уехать в Израиль. Я переехал жить к жене. Ира и теща жили также, как и моя семья, в коммунальной квартире. Но у них, в отличие от нас, были две комнаты. В одной жила теща, в другой – мы. Теща работала страховым агентом, хорошо зарабатывала и была нашим главным добытчиком. Она приходила с работы поздно и почти всегда приносила домой что-нибудь вкусное и дефицитное. Колбасу-сервелат, курицу, рыбу и даже настоящую икру. Я начал хорошо питаться и даже поправился. У нас с Ирой родился сын. В 1976 году мы всей семьей, не считая тещу, подали просьбу в ОВИР на репатриацию в Израиль. Теща наотрез отказалась ехать и заняла четко выраженную негативную позицию, соответствующую позиции руководства нашей страны в то время. Эта позиция выражалась в ее бурной антисионистской деятельности. Она приводила домой своих приятелей-евреев, которые, по ее словам, были хорошо устроены и являлись уважаемыми людьми. Эти люди рассказывали нам, как привольно живется евреям на Руси, и как можно многого добиться, если правильно себя вести, держаться друг за друга а не искать приключений на свою… По утрам тёща подкладывала нам газеты ярко выраженного антисионистского характера, в которых описывалось, как плохо живется евреям в Израиле. Вспоминаю одну из статей в газете, которая начиналась так: на скамейке сидели два еврея, приехавшие из Советского Союза, и пытались читать купленную вскладчину газету на иврите, хотя и не понимали в ней ни слова… Теща досаждала нам гораздо больше, чем КГБ, который нас игнорировал настолько, что было даже обидно. Из ОВИРа не было никакого ответа. Я постоянно подвергался антисионистской обработке не только тещи, но и всех моих близких родственников. Жена особого энтузиазма относительно отъезда в Израиль тоже не проявляла, говорила, что не нужно торопиться, а надо подождать, пока наш сын подрастет, а пока не делать никаких резких движений, которые могут отрицательно повлиять на нашу жизнь и решение уехать. Я продолжал работать в лаборатории, дома очищал пеленки (памперсов тогда не было) и бросал их в стирку, что мне не очень-то нравилось, купал вместе с женой и тещей ребенка и продолжал мечтать об Израиле. И вот однажды долгожданный для меня день настал. Мы наконец-то получили разрешение на выезд. И когда это произошло, моя жена неожиданно отказалась ехать. Как я позже узнал, не без уговоров тещи. Мы договорились с ней, что я уеду сейчас, а когда устроюсь в Израиле, пришлю ей и сыну приглашение, и они тоже приедут. Забегая вперед, скажу, что этого не произошло. Еще десять лет в Израиле я не чувствовал себя настолько уверенным, чтобы вызвать семью и нести за нее ответственность, а потом и у меня появились другие приоритеты.

Глава 5. Первые шаги в Израиле

Ворота были на запоре.
Всем лучше так, верха решили.
Вдруг появилась брешь в заборе,
евреям выезд разрешили.

Я приехал в Израиль. Подвергся допросу соответствующих органов и был направлен в центр абсорбции в Хайфе для одиночек изучать иврит. Для меня и не только для меня, я думаю, это было воистину райское место. Мы приехали из разных стран. Очень отличались друг от друга и говорили на разных языках. Получили разное воспитание. Среди нас были богатые и бедные, религиозные и светские, умные и глупые. Причины приехать в Израиль тоже были разные. Одних укусила муха сионизма, другие вырвались из нищеты и стремились к лучшей жизни. Были и такие, которым не хватало свободы или владела жажда к приключениям. Встречались и необычные экземпляры. Например, одна девушка из очень богатой еврейской семьи искала жениха. Она приехала из Мексики, жила там в трехэтажной вилле с родителями и слугами. У нее была любовная связь с простым мексиканцем индейского происхождения. Однажды родители поймали её во время любовных утех в спальне. Они выгнали девушку из дома и отправили в Израиль искать жениха. Каким будет жених, их не очень волновало: бедным или богатым, красивым или не очень. Главное, чтобы он был евреем и нравился их дочери. Эта девушка восприняла происходящее очень серьезно, она любила своих родителей и очень хотела к ним вернуться. Она подходила к парням, которые ей нравились, рассказывала им историю своей жизни, раскрывала свои намерения, а также показывала фотографии своих родственников, своего дома в разных ракурсах и гаража, в котором находились несколько фешенебельных автомобилей разных марок. Была еще одна девушка, которая почти каждый вечер выходила со своей любимой подушкой и искала, с кем бы провести ночь. На другой день утром после того, как я появился в центре абсорбции, ко мне подошел парень и на чистом русском языке спросил, привез ли я половую тряпку. У меня было два чемодана, с которыми я приехал в Израиль. В одном была одежда, в другом – книги, в основном по специальности и шахматам. Половой тряпки среди них не было. Было, правда, еще 100 долларов. Это был мой первоначальный капитал для начала новой жизни в Израиле. Я подумал, что на 100 долларов я смогу купить половую тряпку и даже несколько, если это так необходимо на моей новой родине. Но, прежде чем бежать в магазин, я осмелился спросить, для чего нужна половая тряпка. Он засмеялся и сказал: «Как для чего? Будешь богатым евреям пол мыть». И отошел. Я был парнем сообразительным и сразу понял, что это шутка. Так и оказалось – это был прикол, ведь этот парень был «с» Одессы. Всем новоприбывшим из Советского Союза он задавал этот вопрос, и чем новоприбывший больше смущался, тем громче он смеялся. Мы жили на всем готовом около моря в окружении таких же полных надежд и оптимизма юношей и девушек. Купались в море, устраивали вечеринки, влюблялись, ссорились и, конечно, изучали иврит. Между собой старались говорить на иврите и довольно неплохо понимали друг друга. В Ленинграде я довольно часто выпивал, попробовал и здесь. Не пошло, было очень жарко и душно, и из ребят почти никто не пил. Утром после пьянки я очень плохо себя чувствовал, болела голова. Уроки иврита начинались с самого утра. Я относился к ним очень серьезно и не хотел пропускать. Поэтому почти что бросил пить, что при таком климате и отсутствии собутыльников было совсем не тяжело. Но и без выпивки не было скучно. Каждый день приносил что-то новое. Приведу несколько примеров. У нас был молодой репатриант из США, он был наркоманом. Во время обеда ему нравилось подходить к столам, за которыми мы сидели, хватать еду руками прямо из наших тарелок и быстро отправлять к себе в рот. Его это очень веселило. Нам это надоело, но мы не знали, как от него избавиться. Пожаловались на него администрации. Приехала полиция с собакой. В его комнате нашли наркотики. После этого он исчез и больше не появлялся. Была еще одна девушка, которая пришла к директору центра абсорбции, сказала, что она беременна, и попросила, чтобы ей сделали аборт за счет государства. Администрация начала выяснять, от кого она беременна. Вызывали всех парней нашего центра абсорбции по одному и допрашивали, но никто не признался. Девушка тоже. Чем это закончилось, я не знаю. Во всяком случае, я был вне подозрений. Когда срок пребывания в центре абсорбции начал приближаться к концу, я начал искать работу в центре Тель-Авива и Хайфе. Я хотел найти работу, которая бы соответствовала моему образованию и опыту работы в Союзе. Но это оказалось совсем не просто. Когда я приходил в офис компании, где требовался инженер, и начинал, как мне казалось, говорить на иврите, меня с трудом понимали, и я их тоже почти не понимал. На английском я мог читать и немного писать. Но говорил и понимал очень слабо. В Союзе мы изучали английский по сталинской методике. Читай и пиши, а разговаривать по-английски не обязательно. Если будешь много разговаривать по-английски, можешь превратиться в фарцовщика, а то и того хуже – в шпиона. Во время собеседования меня спрашивали, чем я занимался в Союзе. Я начинал с воодушевлением рассказывать чем. Никто не понимал, о чем я говорю. Проблема была не только в языке. Как я понял позже, тогда в Израиле этим никто не занимался и ни у кого не было ни малейшего понятия, что это такое. Обычно меня конкретно спрашивали, что я умею делать из того, что требовалось в их компании, куда я пытался устроиться. Я выяснял, что нужно делать, мне объясняли. Оказывалось, что конкретно я ничего не умею из того, что им нужно. В этом я им честно признавался. На этом собеседование заканчивалось. Иногда, если мне хотелось особенно впечатлить работодателя, я предъявлял ему документы об образовании и работе в Союзе. Его это, конечно, очень впечатляло, но он все равно отказывал мне, а для того, чтобы меня утешить, говорил, что для их работы я overqualified (переквалифицирован).

Глава 6. Беэр-Шева

Приехал я с другого края света.
Была весна, снег, лед и град.
Здесь полюбил я зиму, а не лето,
хотя и в прошлом солнышку был рад.

Жара и ветерка нет дуновенья,
Не помогает леса тень.
Находят на душу сомненья.
Мозги пылают, думать лень.

Мне не удалось найти работу в центре страны, и я начал искать ее на периферии. У меня был приятель еще из Ленинграда, с которым я встречался в синагоге. Он к этому времени уже работал в компании, которая находилась в Беэр-Шеве, и даже был там руководителем группы. Он уговорил меня приехать в Беэр-Шеву и пройти собеседование. Я так и сделал, и меня приняли на должность инженера. Я начал там работать. Зарплата была не ахти какая, но на еду хватало и еще оставалось. На первую зарплату я купил три свитера и послал их по почте маме, брату и сыну. Мне хотелось им чем-то помочь и показать, что я не бедствую. С первой же зарплаты я начал откладывать деньги на машину. У меня были водительские права и возможность купить ее по льготной цене без налога. Это уменьшало стоимость машины в два раза, и было жалко этим не воспользоваться. В местном отделе абсорбции мне предложили жить в двухкомнатной квартире в новом доме. Каждый месяц я должен был выплачивать определенную сумму, которая меня не очень обременяла. Квартира была двухкомнатная, маленькая, на четвертом этаже без лифта. Но для меня, того, кто привык ютиться в коммунальных квартирах, это было пределом всех мечтаний. Забегая вперед, могу сказать, что через два года я получил письмо из отдела недвижимости местного муниципалитета, что эта квартира переходит в мою полную собственность. Итак, я стал полноправным хозяином моей первой собственности в Израиле. Наша компания работала над проектами, связанными с разработкой минералов, находящихся в Мертвом море (различные соли, бром, хлор, поташ, калий и еще многое другое). Мы проектировали различные химические очистительные и обогатительные установки и комплексы, которые состояли из конвейеров, центрифуг, насосов и т. д., и закупали оборудование в Израиле и за границей. Работа была интересная и мне нравилась, хотя и очень отличалась от того, чем я занимался в Ленинграде. Постепенно я приобретал опыт. Начал самостоятельно спускаться на заводы, которые находились в районе Мертвого моря, на машине, которую я к этому времени купил по льготной цене. Это машина была «Фиат-127», дешевая, маломощная, с ручным управлением, но меня из-за неимения лучшего она вполне устраивала. На этих заводах я встречался с инженерами, подрядчиками и субподрядчиками, разъяснял чертежи и проверял, все ли идет так, как было запроектировано. Спуск к Мертвому морю был крутым. Серпантин с неожиданными поворотами, и для неопытного водителя, каким я был в то время, он был трудным и довольно опасным. Сначала я боялся, но постепенно привык и в скором времени уже знал каждый поворот наизусть. В нашей компании было много выходцев из Союза. Между собой мы говорили по-русски. Говорящие на иврите и начальство были недовольны. Тогда еще не было ни компьютеров, ни интернета, ни сотовых телефонов, все расчеты производились на логарифмических линейках, а чертежи и схемы чертили на кульманах. В нашем офисе стоял один общий телефон для всех, кто сидел в одной большой комнате. У хозяев и начальства были отдельные телефоны. Когда мы громко разговаривали по этому телефону, один из наших хозяев, Дэйв, репатриант из США, вложивший деньги в нашу компанию, демонстративно хлопал дверью и закрывался в своем кабинете. Наши хозяева не знали русского языка, наш иврит их раздражал, а их иврит мы не понимали, поэтому они предпочитали с нами вообще не разговаривать. Связь между ними и нами осуществлялась через секретаршу Рути, которая говорила на иврите очень медленно и внятно, чтобы мы поняли. Она очень внимательно выслушивала нас для того, чтобы только понять, правильно ли мы усвоили указания и требования начальства. У нас была слаженная команда. Все были инженеры с хорошим образованием и стажем работы в Союзе. И мы неплохо выполняли то, что от нас требовалось. В нашей компании никакого профсоюза не было, и мы даже не очень представляли, для чего он нужен. Вспоминаю такой случай. К нам устроился молодой новоиспеченный инженер, недавно закончивший университет, марокканского происхождения. На второй день работы он спросил, есть ли у нас профсоюз, мы сказали, что нет. На что он сказал, что на любом мало-мальски уважающем себя предприятии должен быть профсоюз, иначе наши права будут ущемлены работодателем. Мы не успели даже обсудить его предложение, как тут же прибежала секретарша Рути и забрала его в кабинет главного хозяина Рафи. После непродолжительной беседы, сопровождающейся криками, он выбежал из кабинета Рафи весь красный, продолжая кричать, что он этого не потерпит и подаст на хозяина в суд. На другой день Сами (так его звали) не появился на работе. Мы восприняли это довольно спокойно, поскольку в первый же день своей работы он нам не очень понравился, хотя бы тем, что, выходя из туалета, сказал, что нам не нужно пользоваться туалетным ароматизатором. Он якобы воняет хуже, чем натуральное г… Для нас, особенно для тех, кто приехал из Москвы и Ленинграда, это высказывание было неприемлемо, оно колебало наши понятия о приличии. Постепенно я начал осваивать разговорный иврит. В конце концов даже Рути оценила мои знания этого трудного языка. При разговоре по телефону, когда она видела, что я ее слышу, начинала говорить тише и прикрывала трубку рукой, а также, когда нужно было разъяснить что-то непонимающему ее и плохо соображающему русскоговорящему, как она считала, инженеру, она звала меня. На основании этого я сделал вывод, что важный экзамен разговорного иврита я прошел. Как я уже говорил, зарплату мы получали маленькую, но особо не возмущались, поскольку это было все равно больше, чем в среднем получал инженер в Союзе. У меня был товарищ, опытный инженер из Риги. Он часто выражал свое недовольство по поводу зарплаты, особенно когда мы с ним выпивали. Выпивка была его хобби (что касается меня, то, я как уже говорил раньше, почти бросил пить). Я ему сказал, что если он так недоволен, то может пойти к главному хозяину Рафи и попросить добавку к зарплате. Однажды после долгих колебаний он так и сделал. После работы он зашел в кабинет хозяина, а я поехал домой. На другой день он пришел на работу поздно. Я спросил его, как прошла беседа с Рафи. Он сказал, что Рафи – классный парень, и рассказал, что произошло. Эдуард пришел к нему и, заикаясь от волнения, изложил ему свою просьбу. Рафи сделал вид, что из-за плохого иврита он не очень понял, что Эдди (так он его начал называть) от него хочет. А также сказал, что Эдди – очень хороший работник и что ему еще больше импонирует, что он очень хороший парень, и что он, Рафи, давно хотел с ним поближе познакомиться во внеформальной обстановке. Он пригласил его на свою виллу в окрестностях Беэр-Шевы, чтобы поговорить и показать, как он живет. Эдуард согласился, и они поехали на машине хозяина, что было само по себе для Эдди большой честью. На вилле Рафи познакомил его со всей семьей, представив как ведущего инженера, и пригласил его в свой кабинет. В кабинете он вытащил бутылку французского коньяка. Они начали выпивать и беседовать о жизни до двух часов ночи. В конце беседы Рафи подвез Эдди к офису, где стояла его машина. На другой день я спросил у Эдуарда, получил ли он добавку к зарплате. Эдуард сказал, что Рафи оказался очень хорошим собеседником и слушателем. Он рассказал ему о своей жизни и семье, а Эдуард – о своей. В начале беседы ему было не очень удобно поднимать такую недостойную тему, как зарплата, а потом он даже забыл, зачем приехал. После этого случая Эдуард больше не заикался о своей маленькой зарплате. Жизнь в Беэр-Шеве для репатрианта не была такой уж легкой. Во-первых, климат. Летом температура поднималась до 40 градусов. До пяти часов вечера было жарко и не было никакого ветра. После пяти вечера начинал дуть ветерок и становилось легче. Кондиционеров тогда не было. В нашем офисе было несколько вентиляторов, дома тоже был вентилятор. Моря и речек в Беэр-Шеве и ее окрестностях не наблюдалось. Можно было помыться и охладиться под душем дома, и для этого не надо было стоять в очереди, как в коммунальной квартире в Ленинграде. С продуктами в магазине не было никаких проблем. Было все. Овощи, фрукты, курица, мясо, рыба, а также молочные изделия. Все это в неограниченном количестве. В Ленинграде я привык питаться свиной колбасой, сосисками и картошкой и заедать солеными огурцами. Здесь колбаса тоже была, но кошерная, не свиная. В том, что такое кошерное и не кошерное, я не очень-то разбирался. Привожу пример. Контора, где я работал, находилась в промышленной зоне. Внизу находился ларек. Во время обеда мы спускались вниз и там заказывали еду. В ларьке нас обслуживал религиозный еврей в кипе. Обычно я заказывал питу (лепешку) с салатом и сосисками и кофе с молоком. Продавец быстро наливал мне кофе с молоком, и я начинал его сразу пить, чтобы не остыл. Одновременно ожидая порцию сосисок, потому что хотел есть сосиски и запивать их кофе. Вместо этого хозяин ларька ждал, когда я закончу пить кофе. И только после этого давал мне сосиски. Это повторялось много раз. Несколько раз я ему говорил, что хочу сосиски вместе с кофе или хотя бы сначала сосиски, а потом кофе, но не наоборот. Он молчал и игнорировал мои замечания. Потом мне кто-то разъяснил, что таким образом продавец хотел научить меня правилам соблюдения кошерного питания. В конце концов я понял, что соблюдение правил кошерной еды в Израиле является очень важным для определенного слоя населения. Дома я, конечно, кошерного питания не соблюдал и питался так, как привык с детства. Как известно, для хорошей жизни где-либо нужны хлеб и зрелища. Об этом говорили еще римляне. Хлеб у меня был в изобилии, а вот зрелищ не хватало. Я люблю играть в шахматы и начал ходить в местный шахматный клуб. Религиозная жизнь меня не прельщала, и от синагоги я держался подальше. В Ленинграде мне всегда нравилось ходить в кинотеатр и смотреть фильмы. Недалеко от места, где я жил, был кинотеатр. Он работал только в пятницу. Сеансы были на 10 и 12 часов вечера. Показывали в нем только фильмы ужасов. Некоторые фильмы были такие страшные, что после них я не мог заснуть и мне снились кошмары. Вспоминаю серию фильмов про Фредди Крюгера. До сих пор он мне иногда снится. Обычным сюжетом является, то что он бежит за мной с ножницами или пилой, и я просыпаюсь в холодном поту, объятый ужасом. Однажды в этом кинотеатре я познакомился с молодой красивой девушкой. Мы несколько раз смотрели фильм про Фредди Крюгера и, когда было особенно страшно, держались за руки. Как-то я пригласил ее к себе домой. Она сказала, что она из очень хорошей религиозной семьи, и прежде, чем познакомиться со мной поближе, хочет, чтобы я познакомился с ее семьей. Я согласился и в какой-то из вечеров поехал к ней. Она и ее семья жили в районе, где в основном жили марокканские евреи. Дом был двухэтажный. Когда я пришел, со всех двух этажей сбежались ее многочисленные родственники, их было даже больше, чем жильцов в нашей коммунальной квартире из прошлой жизни. В основном это были похожие на нее молодые ребята и девушки – ее родные и двоюродные братья и сестры. Она начала меня с ними знакомить. Сначала я пытался запомнить их имена, но быстро отказался от этой идеи. Мой мозг не мог вместить в себя такое количество имен и связать их с внешним видом присутствующих. Меня она представила, как инженера Антонио, хотя я не один раз ей говорил, что меня зовут Антоном. Все наперебой начали расспрашивать о моей работе и о моих родственниках. Я был смущен и отвечал односложно без подробностей. У них я ничего не спрашивал, мне и так все было ясно. После оживленной беседы меня повели ужинать. На столе стояло много различных блюд: салаты, рыба, мясо. Я начал пробовать. Все, что я ни пробовал, было очень острое. Мне говорили: «Попробуй это или то – оно совсем не острое». Но для меня все это было несъедобно. Мне было неудобно обидеть хозяев, и я подумал, что, если что-нибудь выпью, то освоюсь и мне станет лучше. Я попросил водки. Мне сказали, что водки нет, а есть арак, это тоже водка, но из аниса. Принесли и налили мне стопочку. Я выпил, мне стало еще хуже, такой дряни я никогда раньше не пил. После ужина мы еще немного поговорили о жизни. Я сказал, что мне завтра рано вставать на работу, распрощался и уехал. Уже в машине я понял, что с этой девушкой наши пути разошлись навсегда. Больше я ей не звонил. Она мне тоже.