Полиция Императрицы 1773
Квартирую я тут в шикарной избе, баня – ну просто царская, для местных нищих казаков сказка! А крепость наша – это, считай, целая деревенька, обнесенная низким частоколом. Любо-дорого глядеть на местные мазанки из палок, соломы и горы30…
Помимо моих бравых вояк, есть казаков сотня, а они, посмотри на недавние бунты и постоянное окраинное недовольство, еще вопрос – друзья нам или нет?
Уверен, тебе бы тут понравилось! С надеждой на будущую встречу, твой друг.
Я отвёл взгляд и случайно заметил второе письмо, от матери…
– Черт бы побрал эти письма! – Ругнулся я.
Буквально вчера я углубился в витиеватые строки матушки, в которых сквозило неприкрытое стремление облагодетельствовать меня браком с какой-нибудь добродетельной, обязательно скромной девицей, да еще и с солидным приданным! Меня аж передернуло от одной мысли об этом счастье…
– Что случилось, ваше благородие? – Участливо пролепетал встрепенувшийся Прохор.
– Ничего. Наступил очередной день, который грозит быть до ужаса скучным!
– Так вас же, вашбродь, сослуживцы в бильярдную зазывали. Может, еще не поздно?
– Сослуживцы? Те, что окрестили меня «самым удивительным переростком из сверхкомплектных сержантов31»? – Сказал я, а сам от злости аж побагровел. – Как вспомню, так вскипаю. Да я лучше удавлюсь, чем сяду с ними за один стол!
– Так, я слышал всё сам. – Махнул рукой Прохор. – Шутил с вами лишь его гадостная благородь прапорщик Штакельберг, а прочие молчали. Штакельберг не появится…
– Кажется, звать его Никита Баженович, он точно не собирался идти? – Посмотрел я на Прохора и добавил. – Даже имя у него гадостное.
– Точно так, вашбродь. – Слова Прохора меня ободрили, а он продолжил меня уговаривать. – Там, говорят, новый стол бильярдный завезли. А через дорогу заведение где девицы… гм… весьма общительные.
Я прищурился, смотря на Прохора, его радостное лицо светилось словно солнце.
– Прохор! Живо мой лучший камзол!
Приближавшийся вечер начал казаться мне значительным, а предстоящее развлечение превратилось в загадочное и мистическое действо. К сожалению, такое происходит лишь с юными душами, они способны видеть различные чудеса там, где другие замечают лишь скучную обыденность…
Выпили мы знатно, а я особенно! Тогда я уже был привычен к шампанскому и прочим винам, что подавали в бокалах. Но на этой простой офицерской встрече, в чести были напитки попроще – водка, да пиво. Да такие, чтоб вышли подешевле и с ног валили понадёжней.
И вот, я позволил себе расслабиться в бильярдной, где зелёное сукно стола принимало на себя яростные удары кия моего очередного соперника в игре.
Да и шары, как птицы от выстрела, разлетались у моего подвыпившего сослуживцев во все стороны света, минуя лузы, то и дело радуя меня звонкими ударами в борт.
И хотя меня, признаюсь, покачивало, но усердные бильярдные тренировки в имении дядюшки позволили мне одержать победу в большинстве из партий…
Но, после череды триумфов, которые я помнил лишь в общих чертах, усталость начала брать верх. Голова загудела, словно в ней поселился улей с рассерженными пчёлами, в ногах появилась тревожная слабость, а в глазах затанцевали разноцветные искры.
– Позвольте, господа, – пробормотал я, заплетающимся языком. – Мне бы немного отдохнуть…
Не дожидаясь ответа собутыльников, я побрёл к ближайшему свободному креслу, которое ждало меня в углу. По пути я аккуратно обошел мирно сопящего на полу Владимира Петровича Тынянова, подпоручика, которого до этого я несколько раз обыграл. Кресло оказалось старинным, но зато мягким и уютным, словно моя домашняя перинушка.
Я упал в кресло, закрыв глаза. В горле еще кружились остатки лихих винных паров, а в голове звучали отголоски громких разговоров, но постепенно и они стихали, уступая место блаженной тишине…
Вдруг, взрыв хохота из десятка глоток, подобный грому, вырвал меня из объятий благостного беспамятства.
Открыв глаза, я с удивлением узрел перед собой кривляющегося прапорщика Штакельберга. Пока мой похмельный рассудок пытался понять происходящее, согнувшийся и сухой словно тростинка, с растрёпанной курчавой шевелюрой прапорщик продолжал свои насмешки:
– Что, «высокоблагородие» соизволило пробудиться? Восстали из пепла, как феникс? И не в своей барской квартирке? – процедил он, прожигая меня взглядом.
– Прапорщик, ваши шутки неуместны… – попытался я урезонить его, непослушным после внезапного пробуждения языком.
– Гляньте, перед нами граф, не меньше! А вы еще не высокоблагородие32? Это недосмотр, явный недосмотр генералов. – огрызнулся он, не дав мне договорить. – Ночей Муромский не спал, о судьбах державы горевал, вот и прикорнул в этом простом кресле!
Я понял, что он в стельку пьян и старался не слушать его ядовитые реплики – что взять с этого жалкого человечка, тонущего в пучине собственного ничтожества?
Я и правда смог некоторое время не обращать внимания на его слова. Несколько офицеров постарались его успокоить, но безрезультатно. А молчаливое моё сидение лишь подлило масла в огонь.
Несмотря на последовавшие попытки сослуживцев устроить нам примирение, Штакельберг распалялся всё больше, пока не швырнул в меня перчаткой. Которая попала точно мне по носу.
Чаша моего терпения переполнилась, оскорбление было чрезмерным и явным. Я вскочил, словно ужаленный, и, схватив его за грудки, прорычал, глядя прямо в его наглую морду:
– Прапорщик, всему есть предел! Еще одно подобное действие или слово, и вы пожалеете!
– Что ты мне сделаешь? – громко прошипел Штакельберг и вырвавшись из моих рук ухмыльнулся. – Дяденьке нажалуешься? Или, быть может, вызовешь на дуэль? Ха! Щенок ты…
Упоминание дяди задело меня сильнее других слов, и уже я закипел от ярости:
– Хорошо, я считаю, что вы меня оскорбили. —Мой голос показал полное спокойствие, во всяком случае я старался это изобразить. – Как оскорбленное лицо, я выбираю пистолеты, дуэль будет этим утром.
– Отлично, пистолеты, так пистолеты. С двадцати шагов! И место для нас подходящее уже есть, все присутствующие его знают. – Штакельберг расхохотался мне прямо в лицо странным психическим смехом. – Завтра на рассвете! Посмотрим, как вы будете стрелять! Секундантов сейчас же определим, проверенные дуэльные пистолеты33 у нас уже готовы.
Рассвет надвигался на сонное царство природы, летний лес окружал нас…
Вслед за солнцем, цветы, умытые росой, робко потянулись к появившемуся утреннему свету. Даже бабочки, как и другие дневные насекомые, ещё только оживали, не успев начать первый утренний вальс над цветками.
Всю ночь мои боевые товарищи, предавались неумеренному поклонению Бахусу34, разделившись на два «непримиримых» лагеря: одни поддержали меня, другие же ушли со Штакельбергом.
Мы, оставив позади объятия городских стен, находились на месте предстоящей дуэльной трагедии, и я решил внести окончательную ясность в правила кровавой игры. Обратился к Тынянову:
– Подпоручик, любезный Владимир Петрович, как мой секундант, развейте мои сомнения! Всё ли я помню верно? Двадцать шагов разделяют наши начальные позиции. Пять шагов до центра дистанции – это черта, за которую мы не смеем, вернее не имеем права, переступать. Выходит, на дуэли, дистанция будет не менее десяти шагов между мной и смердящей псиной Штакельбергом?
– Именно так, Александр Георгиевич. Начальная дистанция в двадцать шагов – дань традиции, своего рода кровавый ритуал. Пять шагов до барьера от центра дистанции – лишь предосторожность…
Я бил без промаха на таком расстоянии, отчего не удержался и усмехнулся, уже зная исход:
– Значит, по сигналу мы вольны ринуться навстречу. Стрелять можем, когда заблагорассудится. Уклонения, прыжки, падения, все эти жалкие потуги избежать предначертанной судьбы – запрещены?
– Совершенно верно.
– А после выстрела? – спросил я, и с деланной беспечностью добавил. – Замереть словно испуганный заяц, или идти до барьера навстречу выстрелу противника?
– Идти… Таковы правила, прапорщик. Если вы выстрелите первым и промажете, вы даруете Штакельбергу прекрасный шанс, и его позиция точно окажется куда выгоднее вашей.
– А если оба, в итоге, промахнёмся?
– Тогда, – подпоручик расправил плечи и отпил что-то крепкое из глиняной бутылки, – вы возвращаетесь на исходную позицию, мы, секунданты, перезаряжаем пистолеты и игра возобновляется. Снова двадцать шагов, те же барьеры, те же правила. И так до тех пор, пока один из вас не испустит дух, не будет ранен, или пока жажда защиты чести не будет утолена.
– В целом, обычная дуэль…
– Кстати, вам говорили, что… – Голос Тынянова стал тихим и каким-то доверительным, – что Штакельберг лишь сын мелкого чиновника из рода бедных ливонских немцев35, а мать его простая чухонка36 с хуторка? Которую…
– Нет, мне такие слухи не интересны…
Утренняя птаха огласила окрестности своей трелью. Над застывшей каретой сплелись ветви елей, образуя зелёный свод, сквозь который начали пробиваться лучи восходящего солнца. Утро ещё дышало прохладой…
Подпоручик Тынянов, сидя рядом со мной на обычном лесном брёвнышке, хоть и сразу принял на себя бремя одного из моих секундантов, но отчаянно пытался удержать мой корабль от столкновения с рифами судьбы:
– Послушайте, прапорщик, – начал он, кладя руку мне на плечо. – эта дуэль… это же чистое безумие! Вы только посмотрите вокруг. Неужели эта прекрасная земля, омытая росой, создана для того, чтобы обагрить её кровью такого мерзкого человека, как Никитка Штакельберг? Да и ещё, всё из-за какой-то пустой ссоры?
– Но, – возразил я, чувствуя, как гнев обвивает мое сердце. – Прапорщик Штакельберг оскорбил меня, явно и прилюдно! Разве я могу просто проглотить это?
Подпоручик издал тяжелый понимающий вздох, а затем рыгнул. Его полное и пьяное лицо, выражало печаль и усталость:
– Честь, прапорщик, это не то, что вам дарят или отнимают. Это то, что вы носите в себе. И если она у вас есть, то никакое оскорбление не сможет её запятнать. А эта дуэль… она только докажет, что вы готовы убить человека из-за его глупости. Неужели это то, чего вы хотите доказать миру?
Я молчал, размышляя над этими странными для гвардейского офицера словами. В голове, словно в калейдоскопе, мелькали обрывки фраз, оскорбления, насмешки от Штакельберга… Потом появились животный ужас перед собственной смертью и человеческий страх показаться трусом.
А подпоручик продолжил, его голос звучал почти как мольба:
– Александр Георгиевич, подумайте о ваших родных. О матери… Неужели вы хотите причинить им такую боль?
Я вспомнил лицо матери, ее морщины, прочерченные заботой и любовью… Внезапно, капитан усмехнулся, и в его глазах мелькнул лукавый огонек.
– А знаете? Я припомнил, – сказал он, понизив голос до шепота. – Вспомнил одну деталь. Этот ваш… Штакельберг. Пару месяцев как, он проигрался мне в карты. Не очень много по столичным меркам, но для меня не мало – двадцать рублей. И представьте себе, до сих пор не вернул долг! Какой непорядочный человек! Неужели вы действительно хотите, чтобы такой бесчестный должник пролил вашу драгоценную кровушку? Он мне нисколечко не нравится, да и вас жалко, но если вы его убьёте…
– Двадцать рублей? – Я перебил его, с внезапно появившейся злобой.
Тогда мне показалось что Тынянов отговаривал меня от дуэли только из-за двадцати рублей причитавшегося ему от Штакельберга должка, кажущаяся бессмысленность ситуации внезапно оглушила меня. Гнев вытеснил страх, но оставил горький привкус разочарования в людях. Я посмотрел на подпоручика, на его лукавое не выспавшееся лицо, на бутылку в его руках, и, осознав, что дуэль, увы, неизбежна, повернулся лицом к восходящему солнцу и торжественно произнёс:
– Я возмещу вам двадцать рублей, Владимир Петрович, если только в них всё дело…
В карете, у которой мы сидели, храпело несколько наших собутыльников, а рядом, на козлах, сидел кучер, смотревший на нас усталым и всё понимающим взглядом.
Дуэль началась. В тот миг, когда Тынянов дал сигнал, махнув своим платком, время словно сжалось в тугую пружину, чуть ранее секунданты выдали проверенные дуэльные пистолеты.
Штакельберг, чьё лицо застыло в ужасающей маске, начал свой зловещий для меня марш к барьеру, держа пистолет на вытянутой руке и направив его в мою сторону. Каждый его шаг отдавался гулким эхом в моей груди, идя вперёд я сам прицеливался и отсчитывал секунды, приближающие неизбежное.
Враг же двигался рывками, уже уготованный для моей пули – я точно знал, что попаду.
Но я медлил, выстрелить в живого человека оказалось не просто, мне что-то мешало решиться…
В это время, Штакельберг достиг барьера своими рваными пружинистыми шагами, намного быстрее меня, я увидел в его глазах странную ненависть, бессмысленную пьяную злобу и одновременно полное исступление пропащего человека – пути назад уже не было.
Я сделал ещё шаг. Сердце колотилось, словно птица, бьющаяся взаперти рёбер. Мир сузился до мушки пистолета и лица Штакельберга, ставшего вдруг, на удивление, чётким и близким. Дыхание моё остановилось, замедлилось. Я вдруг как-то понял, что он через мгновение выстрелит, и разум мой дрогнул, испугался, затрепетал…
Но моя рука не дрогнула, я спустил курок первым.
Хлопок разорвал тишину, дым запеленал мне глаза. На мгновение показалось, что я промазал и последует его ответный выстрел…
А потом Штакельберг рухнул, как подрубленное дерево. Приглядевшись, на его лбу я увидел ужасную кровавую рану, кость была раздроблена и пробита, череп пробит…
Я стоял полностью протрезвевший, так мне казалось, не в силах поверить в случившееся. Передо мной лежал человек, еще мгновение назад живой, пускай злой и гадкий…
В этот миг я понял, что убил не только Штакельберга, но и часть себя. Эта кровь навсегда останется на моих руках, как несмываемое клеймо принятого решения.
Я помню, как подошли секунданты, мои и Штакельберга, их лица – бледные маски, отражали удивление и замешательство. Они попытались ободрить меня, готовые подтвердить, что всё случилось честнейшим образом. Но, как оказалось, никто из них не ожидал такой простой и быстрой смерти – для меня это выглядело полнейшим абсурдом.
Вскоре мир вокруг померк, посерел, краски потускнели, звуки приглушились. Меня захватила странная апатия, руки, наконец, предательски затряслись…
В этот момент, уже распрощавшийся с жизнью, Штакельберг махнул ногой. Кто-то удивлённо вскрикнул, эхо разнесло этот мужской возглас по округе, а мертвец начал посмертно дёргать обеими ногами, пытаясь обмануть свою судьбу причудливым конвульсивным танцем тела.
Целый месяц после дуэли я провёл в полковом узилище, даже не в собственной квартире, ожидая своей участи.
Меня, уже пару раз, доставляли для разговора с надменными генералами и не единожды приводили к суровым полковникам.
В этот раз, меня довели до мужчины высокого роста, с широкими плечами. Зелёный гвардейский мундир с золотым шитьём, модного покроя и дорогие побрякушки, усыпанные бриллиантами – всё выдавало в нём достаточно состоятельного человека, не чурающегося роскоши. Его благополучие дополнительно подтверждали дорогая трость в руке и золотая табакерка, небрежно брошенная на столе, за которым он сидел.
Его я не знал.
На голове моей не бело треуголки, не оказалось и иного головного убора, посему я не мог снять шляпу и как положено поклониться в приветствии. Но я не растерялся, в полном соответствии с ещё неписаными традициями гвардейского офицерства, я вознес длань правую, устремив пальцы, указательный и средний, к виску, а остальные смиренно прижал к ладони. Такое неуставное приветствие мои сослуживцы называли Рыцарским, не знаю уж почему37.
Предложить рукопожатие этому небожителю, восседающему за столом, я не осмелился, хотя в кругу офицеров гвардейцев такое было в порядке вещей.
– Так, прапорщик… Помню я вашего батюшку, да и дядюшка ваш – носитель славного имени, отпрыск славного рода… а что вижу я сейчас? Передо мной лишь пепел вашей карьеры! Крах надежд вашей родительницы! – Офицер поглядел мне прямо в глаза. – Она, бедная, исписала мне целую гору писем, через вашего дядю передала! Вы, милейший, сумели променять уже решенное повышение на жалкую безделушку, под названием уязвлённая гордыня!
– Я…
– Молчать! Вам было даровано всё: родословная, образование, покровительство… Вас ждала блистательная карьера! А вы? Вы предпочли закопаться в собственной грязи, как… как паршивая дворняжка!
– Что вы? Да как вы можете, так… – Попытался я защитится.
– Тихо! Это слова вашего дяди, с которыми я полностью согласен. Вы словно решили, что честь офицера измеряется количеством продырявленных мундиров и пролитой крови сослуживцев! В том, что дальше случится, винить можете только себя!
Он потянулся за золотой табакеркой, явно собираясь ей воспользоваться, но рука его замерла на полпути…
– От себя я добавлю. Вы убили хорошего офицера, который честно дослужился до прапорщика из солдат. – Полковник оценивал мою реакцию. – Этот Штакельберг давно и хорошо служил, но, такие люди как вы, со связями и положением, всегда обходили его. Не давая сделать карьеру.
– Я…
– Тихо! Тут я говорю, а вы слушаете. Он не хотел переводится из гвардии, смекалкой он тоже не блистал, потому озлобился на таких как вы, у которых всё оговорено и заранее решено…
– Вы меня сейчас осуждаете?
– Суд будет позже, сейчас я с вами просто разговариваю. – Мужчина развёл руки. – Впрочем, как я и говорил, особым умом Никитка Штакельберг не блистал, потому разозлился на самую очевидную причину его бед, на вас, и начал, то что начал…
– Вот именно, он сам виноват!
– Послушайте. Вы птица невеликая, вас будет судить полковой кригсрехт38, а не генеральный. Состав с петровских времён заведён: председатель полковник, а затем асессоры39, среди которых два капитана, два поручика и два прапорщика. Этим полковником буду я. Считайте, что результат уже известен – вы однозначно виноваты! И приговорим мы вас к смерти через повешение, возможно, с конфискацией некоего имущества…
– Как так? – Возмутился я несправедливости. – Я, оказывается, не могу и честь свою защитить? Это же…
– Согласно устава, вызов на поединок навлекает лишение чина, объявление негодным к службе, штраф и конфискацию части имущества. За выход на поединок и обнажение оружия наказанием для дуэлянтов и секундантов является смертная казнь с конфискацией имущества… а на вас ещё и убийство…
– Ваше высокоблагородие… Постойте! – от возмущения я снова перебил полковника. – Закон такой действительно существует, я не спорю, но ведь… никого по нему не казнили! Вы не можете…
– Запомните, вы убили человека. Раскаиваетесь?
– Это была дуэль! Я!..
– Тише, молодой человек!!! – Как оказалось, вершитель моей судьбы умел говорить намного громче чем я. – Подобных судебных решений словно в море воды, как и вызвавших их кровавых поединков, но смертные приговоры ни разу не были приведены в исполнение. Если бы не было смерти Никиты, вас бы просто перевели из гвардии в боевые части или в забытую богом крепость. Но ваша ситуация иная, и я дам выбор. Вам интересно какой?
– Безусловно!
– Несмотря на приговор суда. Вас могут отправить в отставку без мундира и выслать в собственное имение под надзор на несколько лет. Второй вариант, вас разжалуют в солдаты и сошлют в дальний окраинный гарнизон… Вам какой вариант нравится больше?
– Как может такое нравится… но…
– Хорошо, тогда вас накажем иначе, отправкой в Московский гарнизон, поближе к юбкам вашей уважаемой матушки. Звание вам сохранят, но вы забудете не только о гвардии, но даже о боевых частях, мы вас переведём в полицию.
– Как так?.. – Возмутился я.
– Да так. Люди там нужны, а служить у них мало кто хочет из офицеров, и да, вам придётся присягнуть второй раз, дать полицейскую присягу, потому считайте это наказанием за убийство. – Вдруг полковник по-отечески улыбнулся. – Не всё так плохо, вы попадёте под начало моего хорошего знакомого Николая Петровича Архарова, он, как и вы, служил в Преображенском полку…
Дальше он много говорил, а я мало его слушал, но что-то в этой «отеческой» улыбке, в этом внезапном упоминании Архарова, заставило меня забеспокоиться.
Глава 3. Солёная история
Солнце только взошло над стенами Покровского монастыря, окрашивая купола в лёгкий багрянец. Внутри старой крепости расположился не только монастырь, но и Крутицкая духовная семинария, несколько воспитанников которой вышли из ворот по какой-то своей надобности, подгоняемые седобородым дидаскалом40.
Таганка, ещё сонливая, готовилась к шумному дню. Воздух, настоянный на дымке от коптилен и ароматах вчерашней снеди, щекотал ноздри, предвещая череду новых запахов, которые всегда расцветали здесь к полудню.
Торговцы, словно воробьи на рассыпанные зёрна, уже слетались на базарную площадь со всех окрестных улиц и переулков. Телеги новые, потёртые, скрипучие и видавшие виды, громыхали по булыжной мостовой41.
Кряхтел коренастый мужичок, вываливая из баула гору сушеной солёной рыбы, рядом с ним молодая девица, коса толщиной в руку, выкатила напоказ бочонки с соленьями, делала она это с видом великой княжны, показывающей молоденьким фрейлинам новые украшения.
Шум базарных рядов нарастал, каждый звук казался нотой в общей симфонии. Звонкие голоса зазывал, пытались повторить чарующее пение сирен, заманивая покупателей к своим товарам.
– Эй, народ, налетай на свежую рыбу! Прямо из Москвы-реки, ещё трепещет! – кричал хриплый голос, повторяя эту простую фразу словно заклинание, призывающее удачу.
– Берите пироги, горячие, только испечённые! – завлекала окружающих женщина, сияющая природной дородностью.
Вдруг, открылись двери у небольшой дощатой будки, опёртой на стену одного из домов, из дверей тут же выдвинулись небольшие деревянные прилавки, на которых оказались уже расставлены недорогие товары. Мальчишка, не ясно как оказавшийся внутри этого сооружения, также начал зазывать покупателей:
– Перчатки, ремни, ленты, шпильки, булавки, гребни, тесемки, шнурки, духи, помада, ремни, бальзам, перчатки… что вам угодно? Пожалуйте-с! У нас покупали?
Рынок оживал, словно просыпающийся зверь. Толпа росла, образуя бурлящий поток.
Нищие сбивались в стайки недалеко от церквей, протягивая дрожащие руки на фоне золотых куполов. Жулики выискивали свою добычу в поглотившей утреннюю неспешность суете. Но, над всем этим хаосом витал дух воли и торга, дух, который делал Таганку одним из сердец Москвы, бьющимся созвучно с жизнью простого народа.
Здесь горожанин мог найти всё. Тут смешивались запахи навоза и ладана, крики торговцев и шепот молитв. Кипела жизнь полная страстей, надежд и разочарований. Утро на Таганке было холстом, на котором каждый день писалась новая картина московской жизни, яркая, пёстрая и зачастую незабываемая.
Агафья несла в руках корзину с яйцами, каждое из которых было тщательно оберегаемо, словно драгоценный камень. Запахи относительно недорогих пряностей, свежей выпечки, пота и земли смешивались в густой дурман, опьяняющий некоторых сильнее чем крепкий мёд. Под ногами хлюпала грязь, перемешанная с соломой и лошадиным…
Агафья как-то слышала от незнакомого монаха, что тут сама земля проклята, отчего круглый год изрыгает из себя сор, навоз, болотную жижу и прочую скверну.
– Агафья! Я вижу ты издалека идёшь, аж пыль на подоле. – Знакомый голос прозвучал, как звонкий колокольчик, чудом пробившийся сквозь базарный гвалт.
– Здрав, Прасковья! И то сказать, издалека. С дому, с самой Перервы42. Да пёс с ней, с пылью то. Хуже пыли беда случилась, Прасковья, хуже.
– Что сталось? Волки скотину задрали? Так не было у вас волков… или опять вас, за болотом, монастырь закабалил43?
– Как стали государевыми, так и остались, спасибо царице освободительнице! – Перекрестилась Агафья. – А монастырские попы теперь пусть сами живут, по уставам своим…
– А что тогда так убиваешься? Если не попам вас вернули, то тогда что? Черти к тебе явились? – Продолжала издевательский трёп Прасковья. – Или правда волки в вашем болоте появились?
– Волки… Эх. волки, говоришь… Прасковья, волки – те по теплу летнему сытые, да далеко от нас, да шерстью лоснятся, а тут зверь лютей волка объявился, мятеж называется. Бунтует Россия! А сын мой средний в солдатах.