Полиция Императрицы 1773

Дядины слова насторожили меня, я оказался не просто втянутым в паутину интриг, а, со слов старшего родственника, очутился на самом острие политической борьбы, где Екатерина, словно солнце, освещает одних и опаляет крылья другим.

Я ушел от дяди, опьянённый его откровениями, а возможно и парой рюмок удивительного освежающего напитка. Я вышел в сад, листва шумела от ветра, но в моих ушах звучали лишь отголоски речи дяди: Архаров, Шешковский, Секретная экспедиция…

В тот миг я осознал, что попал на развилку своей истории, где каждый шаг мог привести к славе или направить меня к погибели…

Вечер переходил в ночь. Страхи отступили, их место заполнило жадное любопытство, а сомнения развеялись. Пускай я лишь зёрнышко в огромном организме империи, ползущее по её пищеводу, но даже песчинка, то есть такое зёрнышко, может… эх…

Утром я посмеялся над собственными ночными мыслями и желаниями.

Уже через пару дней, я явился к своей обворожительной наставнице в назначенное время, мы встретились в её личной библиотеке, которая часто служила для графини дополнительной приёмной, для интимных бесед. Вдвоём мы сели за круглый стол, слуги принесли чай и сопутствующие ему сладости.

В этот раз она заявила, что подготовила меня достаточно, для посещения нового, неподконтрольного ей, литературного салона, что породило у меня удивление и некоторый протест:

– Графиня, Елена Иоанновна, позвольте, почему я должен нанести столь серьёзный визит так скоро, – я положил на стол, принесённый с собою сборник басен, высмеивающих бюрократический произвол, – вы сразу, направляете солдафона и мелко-барского сынка к столь блистательной части общества старой столицы?

– Александр, не стоит притворяться простаком. – Её взгляд, как всегда прекрасный, пробивал мою защиту насквозь. – Вам известно о моей роли в этом предприятии, и тем более о наших общих целях…

– Позвольте уточнить, вы, как мой учитель, вы довольны моими достижениями? – Я бесстрашно поглядел в её лицо, во всяком случае мне так показалось. – Или, возможно, мы спешим? Подгоняемые некими общими планами, навязанными обер-полицмейстером. Быть может, в литературных кругах предпочитают более… э-э, изысканных и эрудированных людей?

– Утонченность, изысканность, это добродетели, недостижимые для вас и за десять жизней… Вы серьезно так считаете? – Графиня встала, подошла к окну, и её силуэт показался мне призрачным и величественным. – Ваша грубость и прямолинейность, возможно, полезны в ловле воров-лиходеев, но в мире интриг и тонких намеков вы подобны слону в посудной лавке. Впрочем, сомневаюсь, что это ваше природное состояние…

– К чему вы клоните, Елена Иоанновна? – Я скрестил руки на груди, в целом не поняв смысл сказанного, но насупился, пытаясь припомнить, когда ловил воров—лиходеев?

– Клоню? – Елена Иоанновна Борисова сделала серьёзное лицо. – Вам следует посетить салон, этой… родственницы княгини Дашковой. Нам достоверно известно, что там будут представители нескольких масонских лож, чиновники, иностранцы и, возможно, даже фрейлины императрицы… а вот сама Екатерина Романовна69, как поговаривают, не появится.

– И вы желаете, чтобы я…

– Я желаю? От вас мне ничего такого не нужно. А вот наш покровитель надеется, что вы станете более… гм… полезным ему. – Борисова о заглянула мне в глаза. – Полезны для себя, для меня, для России. И пожалуйста, обойдёмся без ваших отговорок в стиле неумелого софиста, которые вы так любите!

Я поглядел на собеседницу, отчего-то в момент покраснел, мои мысли неожиданно сбились, наступило секундное молчание, я не знал, что ответить…

– Александр, я смотрю вы снова пришли с книгой? Неужели мои уроки литературы вас ещё не утомили? – снова зазвучал мелодичный голос графини, спасая меня от неловкости тишины. Её рука играючи открыла книгу, которую я ранее положил на стол.

– Вовсе нет, графиня, – ответил я, поднимая глаза. – Как такое может утомить? Но я бы хотел поговорить о другом. Вы ранее упомянули автора этих басен, Сумарокова70. Который в стихах высмеял, как легко люди создают свои собственные «философские кружки», где невежество возводится в добродетель…

– О! Мне кажется он отчасти прав, много прекрасных людей, подобно попугаям, повторяют модные фразы, не вникая в их суть, – перебила меня графиня Борисова. – Вы же сами каждодневно видите, тех кто проповедует презрение к мирским благам, при этом утопая в них с головой. Здесь же вы встречали дам, которые мечтают о богатстве, не имея за душой ничего, славят богатеев, но отрицают труд. И, ещё, им, как и нам, ничто не мешает болтать о самопожертвовании в служении чему-то…

– Именно. Многие заявляют: «Всё непостижимо!», оправдывая собственное невежество. Они вторят Жан-Жаку Руссо о вреде наук, но сами не в состоянии отличить его же от Вольтера!

– Александр, вы говорите, что они самим своим существованием, как безграмотные люди, меняющие мир к худшему, противоречат Руссо? Который говорил, что развитие наук и искусства не способствует улучшению нравов людей, а ухудшает их…

– Да… Да, именно так!

– Поручик, – тяжело вздохнула Борисова сделав серьёзное лицо, а я вздрогнул от неожиданного упоминания моего звания. – Таковы уж наши вольнодумцы, учат фразы и целые абзацы, вставляют их к месту и нет. Им бы только покрасоваться своим остроумием, не утруждая себя настоящими знаниями. Они подобны теням от костра мудрости, пляшущим на сводах первобытной пещеры их гедонических привычек. Принимать их мысли, за значимую величину, я думаю, не имеет смысла. Они и их слова лишь карикатура на истинную философию, жалкое подобие блестящих умов. И как писал тот же Сумароков, ведя свою баталию, наверное, с тем же Руссо: «К добру или худу человек рождается» – тема, которую большинство человеческих умов даже не пытаются понять.

– Вы правы, Елена Иоанновна. Для этих мыслителей мораль и знание лишь ширмы, за которыми прячется пустота. Иронично, не правда ли?

– Предлагаю им не уподобляться, – графиня игриво улыбнулась, – очень просто упоминать авторитеты, в счастливой и приятной попытке быстренько проплыть в разговоре через океан согласия и дружеского обожания. Это может привести к погибели любой деятельной логики в наших головах.

– Это сложно… Любой ум – это комната, заваленная обломками чужих теорий, где среди хаоса не найти ни одного целого кирпича. Они действуют, словно те московские алхимики, о которых вы мне недавно рассказывали, пытающиеся превратить свинец в золото, не имея ни малейшего представления о подлинной магии.

– Увы, пусть правы. Но не будем же совсем терять надежду. Оставим место наивной, в чем-то романтической мечте, что даже в самой тёмной ночи мерцают звезды, а среди сорняков иногда расцветает прекрасный цветок. Может быть, среди этих «вольнодумцев» и доморощенных философов найдется хотя бы один, кто сможет превозмочь лень и перейдёт от созерцания и болтовни, через практику умственного труда, к решению обсуждаемых всеми проблем. Создаст что-то действительно новое. Такой впишет себя в века! А цитировать Платона и хвалить Вольтера, да переиначивать написанное святыми старцами пятнадцатого столетия – любой дурень сумеет.

Этот разговор получил приятное продолжение, за которым наступил вечер, окутавший приёмный зал-библиотеку и саму графиню мистическими красками, этот чудный образ дополняли запахи её французских духов и восковых свечей.

Но, к сожалению, пришли ещё гости. Вскоре, в том же доме, я уже стоял словно пригвожденный к паркету, под взглядами многих дам, и даже нескольких кавалеров, глаза последних смотрели на меня не с любопытством, а с завистью и вызовом.

Графиня Борисова, словно опытный кукловод, дергала за ниточки внимания этого общества, представив меня, то как «героя, бросившего вызов самому обер-полицмейстеру», то как нового и талантливого участника её литературного кружка. Слова её были льстивы для меня, но я чувствовал себя экспонатом под стеклом, бабочкой, приколотой булавкой посреди энтомологической коллекции.

Вскоре, меня затянуло в сей литературно-философский вертеп, где дамы как истинные музы рождали своими умами шарады и прочее веселье…

Меня словно чёрт за язык дёрнул, когда я согласился поучаствовать в их забавах, дабы не прослыть невеждой… Я, словно лев в античном Колизее, или же грязный лицедей, вынужден был изображать всякую чушь, дабы угодить сему обществу, да и не только я так старался, многие принимали участие…

И, о горе, дамы нашли это зрелище «восхитительным и милым»! Я, как птица, попавшая в их сети, утопал в комплиментах. Но вот их спутники… Их взгляды метали молнии, вызванные моим, весьма спорным, успехом.

Когда я уже свыкся с ролью шута, а вечер, казалось, достиг своего апогея, меня потянуло на свежий воздух. Я выскользнул из душной гостиной, и направился к дальнему крылу особняка, где, как мне помнилось, находилась терраса с видом на прекрасный и вечно прохладный садик.

Пробираясь сквозь череду залов, увешанных портретами чопорных предков моей наставницы, я вдруг ощутил тонкий аромат, уже знакомый и, вместе с тем, неуместный. Это был запах табачного дыма! Любопытство, как червь, зашевелилось во мне, заставляя ускорить шаг. Я приоткрыл дверь, ведущую на террасу, и замер, словно громом пораженный.

В лунном свете, словно две ночные нимфы, прильнувшие к свету фонаря, стояли… Первая – графиня Борисова, моя блистательная наставница, а вторая, совсем юная девица, с глазами полными озорства и огня. В их тонких пальцах дымились изящные трубки, а губы, напомнившие мне нежные лепестки роз, выдыхали клубы ароматного дыма.

Их лица, озаренные лунным светом, казались неземными. Елена Иоанновна Борисова выпустила несколько колец дыма, с видом будто плела заклинание, а её подруга, периодически захлебываясь от смеха, безуспешно, аж несколько раз, попыталась повторить её трюк. В этот момент они казались не надменными аристократками, а скорее двумя девчонками, сбежавшими из-под опеки чопорных гувернанток, чтобы вкусить некий запретный плод.

Я решил их не беспокоить, тихо вернулся в большую гостиную у библиотеки, где уже появился добрый десяток новых бутылок шампанского.

Когда вернулась хозяйка, то с новой силой начались разговоры и рассуждения о смысле бытия, приправленные щепоткой модных философских теорий. Но, я быстро нашел себе утешение в бокале вина. Выпив, я даже осмелел, начал высказывать свои мысли. Что-то о войне, о смерти, о бессмысленности человеческого существования, если оно не наполнено… чем-то там, уже забыл, чем я его там наполнял…

Но, я прекрасно помню, как одна дама, шею которой украшал кулон с внушительным бриллиантом, спросила меня:

– Но, разве в любви нет спасения для человека?

А я, захмелевший от вина и собственных пафосных речей, ответил ей что-то в духе:

– Любовь? Это лишь кратковременный приступ безумия, который, как и любой другой приступ, проходит, оставляя лишь пустоту и разочарование. Это как мираж озера в пустыне, манящий путника, но не дающий ему утолить жажду.

Похоже, мои слова произвели сильное впечатление, поскольку она даже отступила назад. Я же, произведя неизгладимое впечатление, удалился, ведь шампанское и прочие напитки призывно текли рекой.

Неудивительно, с каждым новым бокалом, мои рассуждения всё больше походили на несвязный набор лозунгов и банальностей, дополненный приступами икоты и неразборчивым бормотанием.

Помню, как пытался объяснить графине-хозяйке:

– Истина, всегда выскальзывает из рук! Подлинная суть от них ускользает!

А затем попытался найти эту потерю в складках её шелкового платья.

Меня, кажется, вывели под руки, до кареты.

Проснувшись утром с головной болью, я с ужасом осознал масштаб вчерашнего конфуза. Кажется, я превратил салон графини в филиал кабака, а себя – в пьяного и похотливого демона, изрыгающего проклятия на окружающий хрупкий мир, вперемешку с глупостями и несуразностями.

Но, чёрт возьми, в тот момент, когда вино затмевало разум, мне казалось, что я постиг саму суть вещей. И, возможно, в этом пьяном откровении было больше мистической правды, чем во всех рафинированных разговорах о метафизике высоких сущностей и любых высоких идеалов.

И всё же, сквозь зыбкие мороки памяти, я чувствовал тяжесть похмелья, его пульсирующую тупую боль, вгрызающуюся в мои виски.

Вдруг, меня молнией пронзила мысль, от которой я аж вздрогнул в кровати:

«Почему не состоялась дуэль? Где тот дрянной и обиженный щегол, не осмелившийся бросить мне вызов? Почему он не настоял на дуэли? Какого чёрта я понадеялся на гордость того, прыщавого ничтожества? Я сам должен был настоять на дуэли, сам его вызвать!»

Нечеткие воспоминания, словно туманные отражения в мутном зеркале, рисовали в моём сознании его нелепое и отталкивающее, покрытое угрями лицо, исковерканное испуганными глазами и жеманной, презрительной усмешкой в мой адрес.

Ах, эта сладостная, пьянящая перспектива – свист пуль из пистолетов на рассвете, запах пороха, треск ломающихся костей черепа…

«Убивать на дуэли ради чести, значит себя очищать.» – шептал мне некий внутренний демон искуситель, и, признаться, я до сих пор не уверен, что он был не прав.

Но, несмотря на мой боевой настрой, вместо выстрелов, я тогда слышал лишь монотонный стук крови в сосудах. Вместо запаха пороха, я в очередной раз ощутил тошнотворный утренний аромат во рту. А вместо перспективы смерти, мне предстояли мучения бесславного похмельного утра. И все это из-за трусости одного прыщавого франта…

Я было хотел встать, позвать Прохора, чтоб он сбегал за моими друзьями, которое могли бы стать секундантами, но немного наклонив голову я почувствовал некое облегчение, головная боль в этой странной позе начала отступать.

Я ворочался в поисках наиболее удобного и безболезненного положения. Перевернувшись на другой бок, найдя своеобразную точку спокойствия, я получил долгожданное облегчение от алкогольной мигрени и спокойно уснул…

Глава 5. Фрейлинский шифр

Прохор сидел на табурете и усердно натирал медные пряжки, застёжки и прочие пуговицы. Возле него, в ожидании своей очереди лежали вещи – громоздилась гора обуви, кафтанов и прочей одежды. Я же ходил кругами, в задумчивости, по свободной половине комнаты.

– Вашбродь. – молвил Прохор сквозь усы, не отрываясь от своего занятия. – Я разумею, что нас прикомандировали к полиции, но каким образом из вас хотят сотворить француза, сие для меня непостижимо!

– Прохор, скажи – ты это понял из моего рассказа о франкмасонах? – вопросом ответил я.

Он откашлялся, громко, с видом словно выплевывал застрявшую кость, а потом заявил:

– Так точно, ваше благородие… значит, если то французы… выходит, что вы…

Я на секунду замер, словно споткнувшись о невидимую преграду, уже жалея, что ранее попытался рассказать своему денщику о порученном мне задании. Но, в мудрости своей, снова решил попробовать его вразумить:

– Французы? Да, там они есть, но корень беды, корень глубже! Не «француз» тут главное, а «франк»! Что значит на французском «свободный». Может «вольный». И «масон»! Что означает «каменщик». Свободные каменщики, вот в чем суть!

– Вы говорите об этом так, словно свобода эта – сокровище несказанное… и что, без этих каменщиков мы, русские, не можем сами ничего стоящего воздвигнуть…

Я приблизился к окну, которое выходило на глухую стену соседнего флигелька.

– Они строят, Прохор! Но строят не дома из камня, а мир из идей! Идеи – их кирпичи, принципы – их раствор, разум – их архитектор. Мир наш хрупок…

Я обернулся к Прохору, и голос мой зазвучал тише:

– Они веруют в Просвещение. В разум человеческий, в его способность преобразить обыденность. Но разум, возможно оторванный от Бога, от совести, от старых преданий, он у них как корабль без руля и ветрил71…

– Вашбродь, на заговор смахивает, против императрицы-матушки.

Я устал от этого бесполезного разговора, подошел к столу, усыпанному бумагами, и взял в руки перо, практически почувствовав в нём силу оружия, посмотрел на пустой лист, как на место битвы:

– Они говорят, что ищут истину, я тоже её ищу. – Я внимательно поглядел на Прохора. – Ты прав, я расследую заговор, а ты должен мне помогать. Но сейчас я хочу сочинить ответное письмецо кузену, ты мне не мешай.

Сев за письменный стол, радуясь, что прекратил свои, вышедшие неказистыми, объяснения, я начал собирать из букв слова на бумаге:

Алексей! Твоё второе письмо, словно луч солнца, пробилось сквозь серые будни моей московской службы! Ты капитан в дальней крепости, да еще и комендант! А я, видишь ли, в Москве прозябаю, в мундире полицейском…

Признаюсь, погрешил я рукописным словом, соврал немного, никакого иного мундира, кроме как Преображенского полка, я не покупал72, а значит и не носил. Впрочем, бумага и не такое враньё терпела. И посему, презрев небольшие угрызения совести, я продолжил своё сочинительство:

…но, я не на бруствере бастиона. У нас вместо волков и медведей карманники, казачью вольницу заменяет канцелярская удавка.

Ты пишешь о казаках, о мятежниках и прочих диких зверюгах… Слышал я и о упомянутых тобою волнениях, и о дерзости диких калмыкствующих бунтовщиков, которые выступают супротив прогресса. Догадываюсь, какая это непростая братия.

Завидно мне вольнице твоей, избе «царской», деревеньке за частоколом. О коих ты мне в каждом письме сообщаешь. Здесь в Москве служба – не подвиг ратный, а скорее рутина бумажная. Но, кто знает? Может когда-нибудь и мне судьба улыбнётся, окажусь я в местах не менее живописных чем ты?

Написав это, я заколебался: не черкануть ли Алексею о предстоящих мне злоключениях в московском высшем свете? Но некая внутренняя сила удержала меня от этого шага, дело моё по службе не требовало огласки, да и могло вызвать напрасную зависть у кузена. Я справедливо посчитал, что ему, особенно в глуши, где свист пуль наверняка был обыденностью, мои словесные баталии в московских гостиных могли показаться жалкими, или, хуже того, стать источником зависти, горечи и досады.

С другой стороны, быть может, Алексей, находясь вдали от этой суеты, вкушал большее счастье, нежели я? Его мир виделся мне жестоким и опасным, но в нём, даже через письма, была видна подлинность…

Тогда я наивно думал, что там, в окраинных диких местах, люди умирали и любили, ненавидели и прощали, не прячась за масками и не разыгрывая пошлых комедий.

А я, с моей светской жизнью из мишуры праздных наслаждений, со своими смешными разочарованиями и дуэлью, был и остался в своих мыслях жалким прилипалой, к дядиному богатству и связям, да отцовским заслугам…

Отложив перо, я решил дописать письмо на следующий день. Обдумывать продолжение данного послания я собирался долго, а времени перед началом сборов осталось не так и много – час визита в литературный салон, принадлежащий родственнице княгини Дашковой, неумолимо приближался

– Прохор, ты мне потребен! Бросай чистку пуговиц и иди сюда!

Через несколько часов, я прибыл к литературному салону, попасть туда я смог по рекомендации моей наставницы. Карета подкатила в назначенное время, и я вовремя предстал пред тамошним обществом.

К сожалению, я был лишь одним из множества новичков, появившихся в тот вечер. Мое присутствие не вызвало особого ажиотажа или повышенного интереса. С тех пор, как я согласился с условиями Архарова, мне надлежало играть определенную роль в обществе: говорить на политические темы, философствовать, льстить, заводить полезные знакомства. Я чувствовал, что эта роль мне не подходит, что я играю ее неумело. Однако в тот момент у нас не было другого, более подходящего исполнителя.

Предъявив рекомендательное письмо, я вошел в «салон», сразу поняв, что это не обычный прием, а тщательно организованное действо. Число гостей оказалось строго ограничено, чтобы избежать превращения изысканного собрания в подобие балагана. Сразу бросилось в глаза ядро общества, вокруг которого хозяйка умело разместила «новичков», вроде меня, поддерживая деликатное равновесие, вероятно, для сохранения собственного контроля над ситуацией. Нечто подобное я замечал и у графини Борисовой.

Пространство салона оказалось разделенным на несколько залов: звёздам вечера полагались мягкие кресла, словно троны, вокруг которых, располагались лёгкие стулья для внимающих адептов. Я заметил несколько таких гнёзд по интересам – каждый мог найти себе собеседника по вкусу.

Непринужденность – такая визитная карточка оказалась у этого салона! Здесь серьезные дебаты переплетались с забавами. Гости, словно школяры, соревновались в остроумии, разгадывая живые шарады, где подсказки являлись не в словах и знаках, а в разыгранных сценках.

Я заметил, что наряды нескольких дам были добавлены крыльями экзотических бабочек, в полумраке я ощущал, что они действительно порхали в свете свечей, отражаясь в зеркалах, умножая богатство и красоту.

Музыка играла странная, она лилась из-под пальцев виртуозного пианиста, то взлетала ввысь радости, то опускалась в глубины меланхолии, иногда напоминала мне шепот, а иногда удары грома. Я заметил его источник – очень маленькое фортепиано странной формы73.

Но, шампанское не лилось рекой, оно искрилось лишь в нескольких хрустальных бокалах. Тосты, произносимые с блеском в глазах, звучали редко – вероятно в этом месте почитали трезвость. Что сильно отличало данное собрание от виденных мной ранее, особенно у графини Борисовой.

В отдельной комнате шло иное развлечение, в виде живых картин – слуги и даже гости, облаченные в костюмы и грим, воссоздавали эпизоды из реальной истории и древних мифов. Вероятно, домашние театральные заготовки были приняты в этом месте и являлись основным блюдом в данной зале…

В тот вечер, нацепив маску заинтересованного слушателя, я погрузился в светский водоворот. В таких местах, по словам Архарова, каждая фраза, всякая метафора, любой вздох – могли оказаться миной замедленного действия, угрожающей самодержавию. В то время его слова казались мне бредом сумасшедшего…

Но мне было приказано найти врагов…

И я честно их искал. Ходил, слушал, наблюдал. Высматривал то, во что сам не верил. И чем глубже я копался в туманной и нечёткой трясине собственных мыслей, тем больше находил утешение в словах Локка: «Единственный способ защититься от внешнего мира – это глубоко его познать». Этой цитатой я превращал себя в исследователя, и отгонял крамольную мысль, что, исполняя сей приказ, уже превратился в чудовище уничтожающее свободу…

Но кто я такой, чтобы судить Архарова? Я всего лишь солдат. А значит должен был продолжать поиски…

Немного устав, я решил передохнуть, стоял занятый грустными размышлениями, но со стороны вероятно выглядел как человек всецело поглощенный созерцанием развернувшегося представления почти театрального масштаба.

Неожиданно, слабый, но громкий хлопок по плечу заставил меня вздрогнуть. Сердце моё подпрыгнуло, словно испуганная птица, а звонкий женский голос прозвучал, со знакомыми интонациями, хоть и порядком позабытыми, пришедшими из моего не такого и далёкого детства:

– Ну что, бравый офицер, зачем за тоскливой маской серьезности скрываешь того озорного мальчишку?

Когда я повернулся на голос, передо мной возникла незнакомка, чей рост был на голову ниже моего. Застигнутый врасплох, я не успел и слова вымолвить, как она обрушила на меня следующий вопрос:

– Неужели забыл меня? А я помню, как сплела тебе венок из пустодуев74 на берегу пруда…

– Наташа? – воскликнул я, окончательно узнавая знакомые черты. – Ты изменилась, поэтому я не…

– Теперь я фрейлина, Наталья Щербатова…

– Вот как? – пробормотал я, пытаясь разглядеть в этой ослепительной красоте ту озорницу, перепачканную землёй. Но вместо грязи заметил брошь75 с короной и монограммой императрицы. А ведь прошло не более трёх-четырех лет, с тех детских игр в усадьбе дяди.

– Так это ты фрейлина…

– Что?

– Мне сказали, что здесь будут фрейлины…

– Я. Возможно будут и другие. У нескольких из нас отпуск, и мы проводим его в Москве. – Тут она улыбнулась. – Ты не рад мне? Тебе нужна другая?

– Нет. Я…

– Саша, как странно тебя тут увидеть. – Она сделала шаг назад и оглядела меня с ног до головы. – Никогда бы не подумала, что встретимся здесь, что тебе нравится такое…

– Вкусы меняются. Как тебе тут? – Я решил перевести разговор в другое русло, прочь от неловкости нежданной встречи. – Откуда ты знаешь, что я офицер?

– Так твой дядя всем рассказал. – Сказав это она чуть наклонилась в мою сторону. – Здесь хорошо, ведь душа салона женщина.