Скрипка

– Во, тащится!.. – подумал он, доставая сигарету.

– Ну, пусть потащится… – подумал Юрка, зажигая сигарету и присаживаясь на корточки…

Однако сигарета заканчивалась…

– Хорош балдеть! – шурпа стынет. И водочка… выдыхается… – хохотнул Юрка. – Вперед, к победе «коммунизьма», – эти слова и шлепанули окончательно Лешку на землю. А Юрка уже тащил его, податливого и не до конца освоившегося с землей после «полета», за руку к костру.

Шурпец удался на славу! Мясо так и таяло во рту. Да ко всему еще и салатик из свежих огурчиков и помидор. По окончании ужина, на траве возле компании валялись еще две пустые бутылки. Дядя Вася, поглаживая свой весьма солидный животик, с удовлетворением «рыкнул» – именно через букву «к» – так смачно у него получилось.

– Ну, ты, дядь Вась, даешь!

– Дядь Вась, ты – прям музыкант! – загоготали мужики.

Лешка в это время, обглодав косточки, сложил их кучкой и, слегка покачиваясь, пошел вокруг расстеленного брезента, служившего столом, собирая остальные. Получилась довольно солидная порция «собачьей радости». И вот тут, после всей этой операции, ему в голову вдруг постучалась одна, большая – на всю голову мысль: «Странно…».

– Что странно? – Лешка никак не мог выбраться из этого липкого дурнотного состояния.

– Ах да! – косточки. А где Тузька?

Странно… Вот что! – странно и непонятно: как это его нет рядом?

– Фу ты! – как заноза это слово – странно.… Так! – встать…

– Сначала на четвереньки – вот так – главное – без резких движений… Во! – устояли…

– Тузька, Тузька! Ко… – косточки! А ну, сюда, сукин сын. Убью, собака…

– Гы, гы… – раздалось у Лешки за спиной.

– Гы, гы, гы…

Лешка повернулся:

– Вы что ржете?

– Т – таво… У – убивать не надо… Гы, гы… он и так… таво… к – косточки… косточки…

Лешка тупо смотрел на ухмыляющиеся рожи… И тут, в его голове, откуда-то издалека, стала формироваться новая мысль – эта была вообще огромная, черная и колючая – страшная мысль…

Но первым все понял дядя Вася, который время до ужина провел возясь у машины и, можно сказать, по сравнению с другими – ничего и не пил.

– Ах вы, сволочи…, гады…, – не в состоянии найти слова, Дядя Вася перешел на неумелый мат – такого от дяди Васи еще никто не слышал.

– … Это вы Тузьку?.. – Кровь ударила ему в лицо, a жилы на шее так надулись, что казалось – вот-вот лопнут. Дядя Вася было бросился с кулаками на эту уже переставшую ухмыляться свору пьяных придурков, но вдруг, как-то крякнул и, согнувшись пополам, вывалился куда-то в сторону от костра в рвотные спазмы, выворачивающие его желудок наизнанку.

А Лешка все стоял во внезапно ударившей его, и как будто заморозившей вместе с лицом и телом, судороге. Потом, не сказав ни слова, словно вдруг обредший возможность двигаться на негнущихся ногах истукан, повернулся и пошел прочь. Главное, что ему нужно было сделать сейчас – это уйти отсюда. Внутри пусто – ни слов, ни сил, ни… Тузьки…

– Леха, да хорош тебе.… Ну, куда ты пошел?..

– Успокойся, братан…

– Ну, убей нас всех теперь за это…

Лешка не слышал ничего.

– Пусть идет, не держите его, – сказал каким-то странным голосом Петька. Таким странным, что все замолчали. А он продолжил, опустив себе куда-то под ноги глаза: «Ему очухаться надо… Во мы – идиоты…»

Лешка знал – куда идет. Для него действительность поделилась на два мира. Один был там – у костра, где лежала кучка косточек, другой – на берегу, где бегал живой Тузька… Между двумя этими мирами лежала огромная черная пропасть. Лешка на мгновение вновь обрел крылья, чтобы перелететь через эту пропасть. Назад для него пути уже не было… Его окончательно притянула к себе земля, и горе – страшной тяжестью, навалилось на плечи. Он с еще большим трудом, но одновременно и с каким-то фанатичным упорством передвигал ноги туда – вперед к берегу, где в лунном свете видел… собачий силуэт. Светило было уже высоко, и яркая лунная дорожка тянулась к самому берегу. Но ему она казалась уже не лестницей, ведущей на Луну, а длинным серебряным эскалатором, медленно движущимся куда-то далеко-далеко и вниз… вниз… Теперь Лешка стремился к этому эскалатору, потому что именно на него прыгнул, призывно вертя хвостом-пружиной его Тузька – это был Он… Он!!!

Вода сомкнулась над Лешкиной головой. Далеким эхом, донеслись вдруг откуда-то слова: «Эх, жизнь! Прекрасная ты все ж таки штука!». Но они были уже отголоском того – враждебного Лешке мира, и он уходил от него, спускаясь по ступеням серебряного эскалатора туда – вниз, за далеко уже убежавшим вперед Тузькой…

МУЗЫКАЛЬНОЕ

РОЯЛЬ

В тугом узле прожекторов, стоял рояль – лебедем черным. Подняв и распустив крыло в изломе сложном. И лебединою тоской, звучал мотив – как бы прощанье. И слушал зал, дышать боясь – в святом молчанье. И чем безудержнее ввысь взлетали ноты звук за звуком, тем явственней и глубже смысл того, что ощущали люди, глотая слезы, не стыдясь, как часто то бывает в жизни – простого проявленья чувств, свободного полета мысли. Рояль устал и замолчал. Как вздох… последний… звук… растаял…

СКРИПКА

Прекрасный Мастер изваял сладкоголосую певунью.

Наверное, он был колдун и породил колдунью…

Нежная и хрупкая – яичная скорлупка,

Смуглая и страстная – итальянская Красавица,

Желанная, как Женщина, что всех сильнее нравится…

Она побывала в руках не очень многих скрипачей, потому что лишь самый талантливый и знаменитый в свое время, мог удостоиться счастья обладать ею. Каждому новому избраннику судьбы она отдавалась настороженно и боязливо, а порой даже и неохотно, бесконечно сомневаясь в том, что он достоин ее. И они как будто чувствовали это, уговаривая и лаская ее нежными руками, с наслаждением касаясь ее тела щекой, осторожно, а потом все настойчивее прося у нее взаимности. Все они были очень хорошими музыкантами. И постепенно ее душа смягчалась. И ответная страсть захватывала е сильной горячей волной, и она начинала петь уже вся во власти таланта своего избранника, поднимая его на новую, неизведанную еще и им самим высоту. Она привыкала к этому таланту, как привыкала к постоянному обожанию… особому, недосягаемому положению среди своих сестер, которые смирялись с ролью нелюбимых жен, безропотно выполняя всю самую черновую репетиционную работу. Она привыкала к этому таланту, даже любила его, но через какое-то время уже не могла вспомнить человека, которому этот талант принадлежал, когда тот, как и его предшественники, уходил из жизни. Ей было суждено пережить их всех, оставаясь, несмотря на свой возраст, такой же юной и звонкой. Появлялся новый, с привычно знакомыми манерами, с той же лаской и обожанием… И все начиналось заново…

…Она сладко дремала в уютном футляре, завернутая в мягкую теплую фланель. Когда вдруг резко щелкнули замки! Чей-то грубый голос сказал: «А ну-ка – вылезай, голубушка»… И она оказалась в сильных и жестких руках. Они по-хозяйски вертели и ощупывали ее! Делали ей больно, отчего, не привыкшая к такому обращению, она зазвенела жалобно и возмущенно!.. А пальцы уже вертели ее колки, а твердый небритый подбородок уже впивался в нее гранитной тяжестью, которую не в силах были вынести е хрупкие плечи… Он мучил ее долго и жестоко! И когда, уже почти без сознания, обессиленная и изрыдавшаяся, она поняла, что кошмар этот, наконец, закончился, сказал ей примирительно: «Ну-ну, отдохни немного…».

Тогда она со вниманием и ненавистью вгляделась в лицо человека, которому теперь принадлежала – упрямая складка губ, глубокая напряженная морщина на лбу и большие светлые глаза, в которых она увидела… ВОСХИЩЕНИЕ?!!

– Извини меня…, – и голос его показался уже не таким грубым… – Я знаю, что тебе тяжело, но по-другому я не могу… терпи…

И она терпела, потому что почувствовала, что еще больше он истязает себя, сжигая душу и тело в ненасытном Огне творчества. Но не могла понять этого сознательного ежедневного самоуничтожения, пока не вынес он ее на сцену, на их первый совместный концерт… и яркое пламя его таланта не разлилось мощно и свободно по рядам сидящих перед ними людей, высветив лицо каждого из них. О! – эти лица! Наэлектризованные переживанием, всецело преданные силе и Гению этого человека лица!

Она полюбила его так, как не любила никого. Да и любила ли она кого-нибудь до этого? И, как любящая женщина, бесконечно терзалась и тревожилась за любимого. И если раньше – ах, как давно это было! – объятия его причиняли боль, то теперь каждого такого мгновения она ждала с тоской и нетерпением, и сливалась с ним в единое целое в страстном и чувственном экстазе МУЗЫКИ! И испытывала страшные муки, когда он резким рывком, наконец, отрывал ее от себя… – ей казалось, что вместе с собой он отрывает ее живые, трепещущие клетки!..

Шел необыкновенный концерт. Никогда еще он не играл так вдохновенно! Каждой струной, всем существом своим отвечала она малейшему движению его души и зажатого в руке смычка. В зале, после каждого исполненного произведения – бушевало море чувств. С восторгом и счастьем слушала она его бурные приливы. Но! Не в этом была для нее необыкновенность концерта… Звучали, слышались в нем нотки тревоги и неблагополучия… Смутно и странно угадывала она в нем какую-то печальную торжественность, замирала от предчувствия и гнала его от себя. А где– то там – далеко в подсознании, уже вертелась жуткая мысль… Она ее не понимала… ОТКУДА, ПОЧЕМУ???!!! Пока натянутыми струнами своими, как тончайшим индикатором, не уловила неровные, тяжелые биения его сердца и…

ЗАШЛАСЬ В УЖАСЕ!!!

И в то же мгновение смычек обессилено соскользнул с ее грифа…

Последнюю ноту она допела уже сама… надсадным… горьким…