Шерлок Холмс в России. Старый русский детектив
– Не говори, не говори про него худого! – воскликнула она, крестясь. – Он – святой!
Я так и подскочил на стуле от неожиданности.
– Что вы, – говорю, – матушка, богохульствуете!
– Нет, нет, – отвечает. – Ты ничего не знаешь, а я знаю! Все ему прощено, и стал он ныне угодником божиим. Мне откровение было.
– Когда?
– Сегодня.
– Что же это за откровение вам было? – спрашиваю.
– Не могу сказать! – отвечает.
Как ни бился я с ней, так и не сказала она ничего путного.
Признаться, я тогда же подумал, что мамаша рехнулась, да и теперь думаю, что у ней в голове чего-то не хватает.
С той поры старуха совсем переменилась. Она стала задумчивой, богомольной, начала на ночь запираться, а днем ездить куда-то. Ну-с, я проследил. Оказывается, ездит каждую неделю в банк и всякий раз вынимает из своих денег то пять, то три, то шесть тысяч.
Что за притча! Ведь знаю, что она скупа и денег решительно никуда не тратит! Зачем же она их берет? Ломал я над этим голову и до сих пор ломаю, но, сколько ни бьюсь, ничего не могу придумать…
– Долго ли продолжалось это состояние? – перебил Холмс.
– Черт возьми, оно продолжается и по сие время! – воскликнул с досадой Серпухов. – Странные поездки матери в банк продолжались месяца три с половиной подряд, и я воображал, что ей почему-то взбрело на ум, будто банк, хотя и государственный, – учреждение ненадежное и поэтому она перетаскивает деньги домой. Но и здесь опять-таки являлся вопрос: почему она не взяла денег сразу, а берет их частями? Однако странности на этом не кончились. С месяц тому назад она пришла ко мне и сказала, что у нее ко мне есть серьезная просьба. Мы заперлись в кабинете, и она вдруг объявила, что ей нужны до зарезу пять тысяч.
– Но у вас же, маменька, есть свой капитал, – удивленно спрашиваю я.
Она отрицательно качает головой и говорит с блаженной улыбкой: «Я отдала все богу, если ты любишь меня, то дашь. Они пойдут на доброе дело».
Я рот разинул от удивления.
Жила на всем готовом, даже процентов не тратила и вдруг… чуть ли не сто тысяч исчезли в три с половиной месяца!
– Куда же вы дели весь свой капитал?
Ничего не ответила. Показала на образ и замолкла. Только настаивает, чтобы я дал ей денег.
– Да зачем, хоть объясните! – спрашиваю.
– Для спасения моей души, – говорит.
Подумал-подумал и дал.
Дней через десять приходит снова. Опять ей семь тысяч нужно. Стал я уговаривать, расспрашивать: плачет. Дал снова.
Этаким манером повторялось раз пять.
Вижу, что спасение души что-то дорого обходится. Стал выслеживать ее – ничего не вышло.
Никуда не ходит, никого не принимает, никуда денег не тратит, а между тем все берет и берет. Но что самое главное, так это то, что ее слезы и жалобы на нужды в деньгах совершенно искренни и натуральны…
Серпухов на минуту замолк и, взглянув на Шерлока Холмса, как-то виновато улыбнулся.
– Я знаю, – проговорил он, – что эта история не по вашей специальности, но… я думал услышать от вас хоть дельный совет. Я слышал, что вы не только хороший открыватель преступлений, но и прекрасный психолог. О преступлении в данном случае не может быть и речи…
Шерлок Холмс задумчиво глядел на свои ногти, но по сдвинутым бровям я догадывался, что мозг его работает.
– А что вы сами думаете об этой истории? – спросил он наконец.
– Я думаю, что Александр и матушка к концу жизни помешались на спасении своих душ, – ответил задумчиво Серпухов.
– Не было ли у вас в роду примеров психических заболеваний среди предков? – спросил Холмс. – И в особенности, по женской линии?
– Нет.
– А сифилиса?
– Нет!
Холмс снова задумался.
– Отбрасывая в сторону предсмертное поведение вашего брата, – произнес он наконец, – возможно предположить, что ваша матушка стала одержима манией накопления и сокрытия денег от других. Возможно, что все богатство покоится где-нибудь в ее же комнате.
– Предполагал я и это, но меня смущает искренность ее просьб и уверений в том, что денег у нее нет, – проговорил Серпухов. – Ведь если продолжать такие выдачи, то скоро придется закрыть фабрику. И так уже дела стали немножечко хуже, и я, не признававший раньше никаких векселей, стал уже прибегать к займам, которые очень вредно отзываются на деле. Между тем мои отказы вызывают такой необыкновенный упадок сил у старухи, что я иногда начинаю опасаться за ее жизнь. Научите меня, мистер Холмс, что делать? Или, может быть, вы сами сумели бы повлиять на нее?
Серпухов остановился и, ожидая ответа, молча теребил полы своего сюртука.
Но Холмс, низко опустив голову и весь уйдя в свои таинственные думы, медлил.
Наконец он очнулся.
– Я желал бы заглянуть к вам, чтобы поговорить с вашей матушкой, – произнес мой друг.
И, словно про себя, добавил:
– Вернее всего, что она стала ненормальной из-за предсмертного поведения сына. Что же касается денег, то их она попросту прячет…
– Значит, я могу рассчитывать на ваше посещение? – спросил обрадованный Серпухов.
– Да. В Харькове мы находимся лишь проездом и так или иначе должны ехать в Москву, куда меня приглашали по одному интересному делу. Если мы выедем завтра, то послезавтра будем уже там, и, если вы оставите ваш адрес, я зайду к вам в тот же день.
– Я буду вам очень, очень обязан! – воскликнул Серпухов. – Мы можем даже вместе выехать отсюда. К завтрашнему дню и я покончу со своими делами.
– Скажите, – перебил Холмс, – ваша матушка не заговаривается?
– Нет.
– И кажется в остальном вполне нормальной?
– Вполне.
– Говорит ли она о близкой смерти?
– Прежде она о ней и не вспоминала, но в последнее время стала часто говорить о своей скорой смерти и о том, что мне уже недолго остается исполнять ее просьбы.
– А ее здоровье?
– Старуха, видимо, слабеет. Она тоскует, молится, совсем осунулась и все время молчит. Видимо, мысль о смерти угнетает ее.
– Делала ли она какие-либо распоряжения на случай смерти?
– Да. Она купила себе место на кладбище.
– А завещание?
– Завещание совершенно не нужно, так как я являюсь единственным наследником.
– Часто ли она вспоминает покойного сына?
– Последнее время она молчит. Но если ей почему-либо приходится вспоминать о нем, то она говорит не иначе как о святом и называет его «Святой Александр».
– Благодарю вас. Это все, что мне хотелось узнать, – проговорил Холмс. – Итак, мы поедем вместе.
Серпухов поднялся и ушел, а мы остались одни.
– Скорее всего, это тронутая разумом, – произнес Холмс задумчиво. – Впрочем, посмотрим. На свете встречаются разные неожиданности.
III
На следующий день мы выехали из Харькова скорым поездом и через сутки с небольшим были уже в Москве.
Заехав на полчаса в «Большую Московскую» гостиницу, мы привели в порядок наш туалет и отправились на фабрику Серпухова.
Сам Иван Андреевич поехал туда прямо с вокзала и встретил нас дома. Несмотря на то что он расстался с нами не более часа тому назад, у него был очень расстроенный вид и на вопрос Холмса: «Все ли в доме благополучно?» – ответил:
– Не успел приехать, как уже пристала! Вот вынь да положь ей четыре тысячи рублей. Просто хоть продавай фабрику да беги вон!
Он провел нас в гостиную, обставленную очень богато, хотя и безвкусно, и попросил присесть, распорядившись подать сюда кофе.
Разговаривая, мы рассматривали виды и альбомы с фотографиями, которыми были завалены столы в гостиной. Сам Иван Андреевич, желая угодить нам, то и дело давал пояснения.
– Вот это мой дядя, это одна знакомая барышня… – указывал он то на одну, то на другую карточку, совершенно не справляясь о том, интересно ли нам смотреть на его дядю или нет.
Позевывая, мы пялили глаза то на дядей, то на каких-то детей и дам, вынужденные из-за его объяснений смотреть дольше нужного на выцветшие или совершенно неинтересные лица и, кивая головами, мычали:
– Ага… вот как!.. Ах, это ребенок вашей тетки? – и тому подобные бессмысленные фразы.
– А это моя матушка! – проговорил Серпухов, заменяя старый альбом новым.
Холмс внимательно посмотрел на фотографию. На карточке мы увидели женщину лет пятидесяти пяти, с бесцветным лицом и добрыми глазами.
Поглядев на нее с минуту, Холмс перевернул страницу.
– А вот это – мой покойный брат Александр, – сказал Серпухов, указывая на кабинетный портрет.
Холмс пододвинулся ближе к альбому, и видно было, что он очень заинтересовался фотографией. Я тоже взглянул на нее. На карточке был изображен довольно молодой мужчина, с красивым энергичным лицом и вьющимися светлыми волосами. Его безбородое, с пушистыми усами лицо можно было бы назвать даже очень красивым, если бы не слегка прищуренные глаза, смотревшие насмешливо и зло, и тонкие губы с едва заметными злыми линиями в уголках рта.
Фотография брата Александра, видимо, сильно заинтересовала Шерлока Холмса, так как он рассматривал ее со всех сторон, повернув альбом к свету.
– Очень интересная фотография! – проговорил наконец он задумчиво.
– Да, брат был красив, – сказал Серпухов.
– И странно… – снова, словно про себя, сказал Холмс. – Странно, что с такими характерными чертами он попал в разряд святых.
– Вы находите что-нибудь особенное в его лице? – спросил Иван Андреевич.
– Д-да… нахожу, – ответил Холмс и, неожиданно перевернув страницу, переменил разговор.
Но альбом, видимо, больше не интересовал его. Кое-как досмотрев до конца, он положил его на стол и обратился к хозяину:
– Ваша матушка в настоящее время дома?
– Да, но она вышла погулять в сад. Он у нас находится во дворе, и она ежедневно гуляет в нем два раза по полтора часа.
– В таком случае не позволите ли мне взглянуть на ее комнату? – попросил Холмс.
– С удовольствием! Покорнейше прошу пожаловать.
Следуя за хозяином, мы прошли несколько комнат и наконец вошли в небольшую квадратную комнату, выходившую двумя окнами во двор.
Она представляла странный контраст со всей обстановкой дома и скорее походила на келью монахини, чем на спальню богатой купчихи.
У стены, противоположной двери, стояла односпальная кровать с небольшим ковриком под ножками. В углу, рядом с ней, – небольшой комод, на окнах глухие темные драпировки, шкаф, маленький столик, удобное кресло и два стула.
Но что особенно приковывало к себе внимание, так это огромный киот, занимавший не только угол, но и всю противоположную кровати стену до самой входной двери.
Весь угол был занят маленькими и средней величины иконами, а стена – одним огромным образом святого Александра Невского, писанного великолепным мастером масляными красками.
Было что-то особенное в нем, и лик святого страшно напоминал чье-то уже виденное мною изображение, но сколько я ни силился припомнить, ничего определенного не приходило мне на память.
Окинув комнату внимательным взором, от которого не скрылась бы, казалось, ни одна пылинка, Шерлок Холмс взглянул на этот образ и вдруг застыл, не спуская глаз с лика святого.
Он весь погрузился в созерцание, и, когда наконец оторвался от образа, на его лице появилась глубокая задумчивость.
– Пойдемте! – произнес он рассеянно. – Тут мне больше ничего не нужно.
Мы вышли в гостиную, и Серпухов стал нас занимать какими-то рассказами, но Холмс почти не слушал его.
Наконец он встал.
– Надеюсь, что вы исполните мою просьбу! – произнес он, обращаясь к Ивану Андреевичу.
– Ну конечно же! – воскликнул тот оживленно.
– Во-первых, до моего разрешения не давайте матери денег, – заговорил Холмс, – но и не отказывайте ей. Скажите, что необходимая ей сумма будет выдана через несколько дней. Затем… ни слова не говорите о нашем посещении, не называйте ей наших фамилий и род занятий. Одним словом, не тревожьте старуху и не удивляйтесь, если к вам в дом придут сегодня или завтра два монаха с Афона.
– Вероятно, это будете вы? – улыбаясь, спросил Серпухов.
– Возможно, – ответил Холмс.
И, простившись с хозяином, мы покинули его квартиру.
IV
Всю дорогу до гостиницы Холмс не проронил ни слова и, лишь когда мы вошли в номер и заперли за собой дверь, обратился ко мне:
– Что вы думаете, дорогой Ватсон, обо всей этой истории?
Я пожал плечами.
– Продолжаю думать, что старуха стала ненормальной, и вполне согласен с вами, что на нее напала мания утаивать деньги, – ответил я.
– А что вы скажете насчет большого образа святого Александра Невского?
– Прекрасная работа.
– Не напоминает ли он вам лицом кого-нибудь другого?
– Действительно, напоминает, – сказал я. – Но кого – не могу сказать!
Холмс улыбнулся, и мне показалось, что глаза его блеснули странным огоньком.
– Вы не ошиблись, дорогой Ватсон! – произнес он, вставая. – Он похож на человека, с которым мы не знакомы, но которого видели.
– А именно?
– Вспомните фотографию покойного Александра Серпухова.
Я ударил себя ладонью по лбу.
– Черт возьми, вы правы! – воскликнул я, пораженный внезапным открытием. – Только покойник не носил бороды…
– Поэтому-то сходство образа с покойником и не бросается в глаза с первого раза, и поэтому Иван Андреевич не обратил на это особого внимания. К тому же, как это ни странно, святой изображен с опущенными веками, что тоже маскирует сходство. Какая-то тайна кроется в этом образе. Первый вопрос, который невольно приходит на ум: зачем было Александру приказывать художнику изображать святого со своим лицом? Притом, если вы обратили внимание, фигура сделана как раз в натуральную величину, не больше и не меньше.
– Да, я обратил на это внимание, – ответил я. – Что же следует из этого?
– Вывод делать еще слишком рано, – ответил Холмс. – Пока мы должны ограничиться одними наблюдениями и затем сделать из них вывод. Не угодно ли сигару, Ватсон? В России они не особенно хороши, но с грехом пополам курить можно.
Около получаса мы сидели молча, попыхивая сигарами и занятый каждый своими мыслями.
– Нам пора! – произнес наконец Холмс, отрываясь от своих дум.
– Вы куда-нибудь собираетесь? – спросил я.
– Да. Нам надо во что бы то ни стало добыть два монашеских одеяния. Сегодня после обеда мы отправимся в гости к старухе Серпуховой.
Накинув пальто, мы вышли из дома на улицу и направились к новым торговым рядам, где купили черного кашемира, четки, кресты и другие принадлежности монашеского костюма.
Затем мы зашли к одному из захудалых, бедных портных, жившему на краю города в Марьиной роще, и Шерлок Холмс уговорил его за довольно высокую плату прийти к нам в номер со своей швейной машиной.
Все трое мы поехали в гостиницу и поднялись в наши смежные номера, соединявшиеся между собою открытой дверью. Не теряя ни минуты, Холмс принялся за дело.
Монашеские одежды оказались не очень сложными, и портной быстро скроил две рясы. Машина застучала, и часа через три два монашеских костюма лежали на столе совершенно готовыми.
Отпустив портного, мы завернули все нужные для переодевания и грима принадлежности в переметные котомки и вышли из гостиницы.
Нам необходимо было отыскать место, где бы мы могли незаметно переодеться. Отдаленные парки в данных случаях годились лучше всего.
Подумав немного, мы решили ехать на Курский вокзал. Там мы взяли два билета до Кусково и через двадцать минут езды были уже на месте.
Лес, окружающий эту местность, был достаточно велик, чтобы скрыться ненадолго от посторонних взоров. Через несколько минут мы нашли в самой глубине рощи довольно глубокий овраг и, не теряя времени, принялись за работу.
Седые бороды, такие же густые усы и брови и несколько мазков кистью совершенно изменили нашу внешность. А когда мы облачились в скромные черные рясы и надели на головы скуфьи, никому бы не пришло в голову, что мы не настоящие монахи.
Снятое с себя платье мы завернули в котомки и возвратились на станцию, скромно потупив глаза, как самые святые отцы церкви.
Приехав в город, мы взяли извозчика и приказали везти себя на фабрику Серпухова.
Вышедшая на звонок горничная, увидав нас, состроила благочестивое лицо.
– Барыня Надежда Симоновна дома? – спросил ее Холмс.
– Дома, отцы родные, дома! – ответила горничная, низко кланяясь нам. – Как сказать о вас прикажете?
– Со святого Афона, скажи. Преосвященным епископом посланы на святую Русь. Людей добрых и благочестивых навещаем, беседы ведем, совет да молитву с собою вместе с кусочком животворящего креста Господня носим.
– Пожалуйте, батюшка, барыня рада будет вас видеть, – сказала горничная, снова низко кланяясь и зачем-то крестясь.
Она проводила нас в маленькую гостиную и исчезла. Приняв самые благочестивые позы, мы сели в кресла, медленно перебирая четки и шевеля беззвучно губами. Минут через пять к нам вышла сама хозяйка, старуха Надежда Симоновна.
Ни слова не говоря, она подошла под благословение к Холмсу. Затем, поклонившись нам обоим, она села против на низенькой будуарной кушетке.
– Рада вас видеть, отцы святые, – проговорила она тихим голосом. – Прямо с Афона приехали вы сюда или еще путешествовали?
– Прямо сюда, – смиренно ответил Холмс. – Потому что в столицах ныне вера больше оскудела, чем в провинции, а потому и нам следует быть больше в таких местах, где божие слово нужнее.
Старуха сокрушенно кивнула головой.
– Правда, правда, – вздохнула она. – И я первая грешница. Ни во что не верила сколько уж лет, да взглянул на меня наконец всемилостивый Господь и вразумил окаянную.
– И стали вы верить, матушка? – спросил Холмс.
– Верю, батюшка, верю, – набожно ответила старуха. – Верю в его неизмеримое милосердие к самому плохому человеку.
Она умолкла, задумчиво глядя в угол с образами. Поникнув головами, мы молчали, перебирая четки.
– На сыне своем Александре увидела я нескончаемое милосердие божие, – тихо заговорила старуха.
– На сыне?
– На нем. На что уж беспутный был, а вот покаялся в конце жизни и лик святой получил…
– Не пойму я, матушка, что говоришь? – удивленно перебил Холмс. – Как же это сын твой в святые попал? И почему тебе ведомо это?
Старуха понизила голос, словно открывала нам величайшую тайну.
– Является он мне, отцы святые. Лик светлый, хоть и в темноте является, сияние вокруг головы… и говорит со мною…
– Не во сне ли ты это видишь? – перебил Холмс.
– Что ты, что ты! Небось знаю, что не сплю! – запротестовала она. – И речи говорит божественные, добрым делам научает, к смерти готовиться приказывает, душу мою спасает.
Холмс набожно перекрестился.
– Как же он тебе является? – спросил он.
– В иконе, батюшка, в той самой иконе, которую перед своей смертью поднес. Будто оживает она иногда по ночам и вместо лика святого мой сын объявляется, с образом светлым и радостным.
– Как же это так?
– Незаметно. Иной раз, когда смотрю долго и днем на лик святого, кажется мне, будто сын мой похож на него. Только не при жизни был похож, а после. А как заговорит он ночью, так уж тут я не сомневаюсь…
И она стала набожно креститься на образа.
– А мы к тебе со святыней, – произнес Холмс. – Приложись к ней, делай добрые дела и пусть благословение божие будет над тобой и над домом твоим.
С этими словами он торжественно открыл небольшой ларец, и, к величайшему моему изумлению, я увидел внутри него серебряный крест с круглым стеклом посередине, сквозь которое виднелось дерево.
– Кусочек животворящего креста принесет благодать дому сему! – молитвенно произнес Холмс.
Старуха опустилась на колени и, поклонившись трижды до земли, благоговейно приложилась к импровизированной святыне, сфабрикованной Шерлоком Холмсом.
Разговор переменился. Мы заговорили об Афоне, о святых местах, мощах, угодниках и тому подобных вещах. В конце беседы старуха ушла в свою комнату и, возвратившись через несколько минут, подала Холмсу дорогую бриллиантовую брошь.
– Нет у меня сейчас денег, – проговорила она печально. – Но вот продайте эту вещь и внесите деньги от меня в монастырь. Пусть помолятся ваши отцы за мою грешную душу.
– Да спасет тебя Христос! – произнес Холмс, с глубоким поклоном принимая дар.
Посидев еще немного, мы простились со старухой и вышли на улицу.
Тем же путем проехав в Кусково, мы снова переоделись в обыкновенное платье и как ни в чем не бывало возвратились в город.
V
Шерлок Холмс все время молчал.
Это молчание продолжалось и тогда, когда мы вернулись в нашу гостиницу.
Под вечер он ушел из дома, сказав, что хочет немного пройтись и кое-что купить из русских изделий для отправки их в Лондон некоторым хорошим знакомым и брату.
Ужинал я один. После ужина, от нечего делать, я попробовал было читать, но, утомленный дневной прогулкой, скоро бросил книгу и задремал, лежа на кушетке.
Стук двери разбудил меня. Это вернулся Холмс. Я взглянул на часы и заметил, что часовая стрелка стоит уже на одиннадцати.
Посмотрев на Холмса, я увидел, что он очень оживлен и весел.
– Вы прекрасно проводите время, дорогой Ватсон, – произнес он, улыбаясь. – Я от души завидую всем людям, которые способны засыпать в ту же минуту, как только доберутся до кушетки или кровати.
И, помолчав немного, произнес:
– Я очень рад, что вы хорошо отдохнули. Благодаря этому бессонная ночь не покажется вам такой утомительной.
Я удивленно взглянул на него.
– Вы, кажется, затеваете сегодня еще что-нибудь?
– Вы угадали, – ответил он. – Сегодняшняя ночь должна выяснить многое, и я хочу проверить свои догадки.
– Куда же мы отправимся?
– На кладбище, – ответил неожиданно Холмс.
Я даже подскочил на кушетке от неожиданности.
– Что же нам там делать?
Холмс улыбнулся.
– Проверять мои догадки, – произнес он, потешаясь над моим недоумением. – А пока нам не мешает подкрепиться.
– Я уже ужинал, – отвечал я.
– В таком случае ничто не мешает мне поужинать одному.
Он позвонил и приказал подать себе вареные яйца, ростбиф, ветчину и бутылку вина.
Пока лакей ходил за ужином, Холмс не терял даром времени. Порывшись в своем чемодане, он вынул из него большой тяжелый футляр из кожи, пару электрических фонарей, револьверы и кожаный фартук. Затем извлек оттуда же свои отмычки. Сложив все это на столе, он стал ждать ужин, рассматривая в то же время план Москвы.
Тысячи вопросов вертелись у меня на языке, но я ничего не спрашивал, прекрасно зная, что Холмс не любит преждевременного любопытства.
Когда лакей внес в номер ужин, мой друг сел за стол и принялся есть с большим аппетитом. Остаток ростбифа и ветчины он тщательно завернул в бумагу и сунул себе в карман.
Из этого я заключил, что предстоит долгая ночная работа, во время которой нам не удастся даже урвать часик, чтобы зайти в ресторан.
Покончив с ужином, Холмс подал мне заряженный револьвер.
– Дорогой Ватсон, нам предстоит через час довольно рискованное дело и, если оно не даст никаких осязательных результатов, русская полиция не погладит нас по голове за него.
– Что вы хотите этим сказать? – спросил я, недоумевая.
– То, что необходима большая осторожность, – ответил он. – Мы будем находиться сегодня на некотором расстоянии друг от друга, и вы, если заметите какую-либо опасность, надеюсь, сумеете предупредить меня.
– Выстрелом?
– Выстрел – крайнее средство и пригодится только в том случае, если на вас нападут. При этом имейте в виду следующее: если человек будет идти на вас или мимо вас, прямо и беспечно, то с вашей стороны достаточно будет крика, после этого бегите к задней стене, где отзоветесь только на мой зов. Если же вы увидите крадущегося человека, то будьте осторожны и при нападении не останавливайтесь даже перед выстрелом.
– Черт возьми, это уже верх таинственности! – воскликнул я, донельзя заинтересованный всеми этими предупреждениями.
Я бы не утерпел и попросил объяснений, если бы Холмс, угадавший мои мысли, не перебил:
– Ну, а теперь нам пора, – произнес он с улыбкой и стал надевать пальто.
Я последовал его примеру, и, захватив с собою все приготовленные Холмсом предметы, мы вышли из гостиницы. Мои часы показывали полночь.
Подозвав извозчика, Холмс сторговался и приказал ему ехать на прилегающую к Преображенскому кладбищу улицу. Признаться, я думал, что он хоть тут будет откровеннее, но моим надеждам и на этот раз не суждено было сбыться. Холмс был молчалив и сосредоточен.
Черт возьми, я готов был разорваться от злости, до того мне хотелось узнать, зачем мы едем на кладбище, но я знал, что Холмс ничего не скажет прежде, нежели найдет это нужным, и… волей-неволей молчал.
Доехав до места, мы отпустили извозчика и пошли пешком. Какое-то странное чувство овладело мною, когда мы подошли к задней стене кладбища.