– А где?
– У меня на лысине в крайнем случае будем сушить. Я человек горячий…
И, завернувшись в одеяло, он уснул.
6
Добряков работал теперь в другом цехе.
Варя его не видела. И не хотела видеть. Но не думать о нем не могла. Она думала и о нем и о себе…
У человека есть биография. Она слагается из фактов, единственных и неповторимых. И эти факты нельзя заменить, нельзя вычеркнуть. Они вошли в сокровенную панораму воспоминаний.
Воспоминания же, как известно, способны продлить человеческую жизнь.
Это было на Ленинских горах весной. Были солнце, трава, первая весенняя трава, и первый поцелуй в губы. Был возлюбленный. Потом он оказался мерзавцем. Нет, нет! Неправда! Добряков не мерзавец…
Варя готова оправдать его. Она оправдывает не только его, но и себя. Она не стала бы всякому вешаться на шею. Она любила Добрякова. И любит сейчас. И он хороший парень.
Не совсем хороший. Но все-таки. Она, пожалуй, помирилась бы с ним, если б он пришел и стал просить прощения. Она простила бы его, пожалуй.
Но почему он не идет?
Ах, может быть, он решил сделать так, как говорила та женщина в вагоне: «Побаловался и ушел»? Неужели?
Это предположение оскорбляет Варю. Она краснеет от стыда и досады.
Она жестоко отомстит Добрякову.
Бессознательно она ищет в литературе, в жизни все, что походит на ее историю. И не находит.
В литературе описаны бедные девушки, которых бросали бесчестные соблазнители.
Но ведь она не бедная девушка, и ее никто еще не бросал. И не может бросить. И не может соблазнить. Она сама бросит. И сама соблазнит, если надо. И сама расплатится за все свои ошибки. Пусть у нее будет ребенок. Пусть. Он нисколько не помешает ей работать и учиться.
И действительно, беременная, она стала работать и учиться еще с большим азартом, чем раньше. Но тяжелое сознание грубой и непоправимой ошибки не оставляло ее ни на минуту. Она носила под сердцем ребенка, думала о нем и думала о своей ошибке. Да, она совершила серьезную ошибку. Но что же делать?
После работы она пошла в заводскую амбулаторию. Ведь в прошлый раз она не долечилась как следует, досрочно ушла из клиники. Важно знать, может ли она все-таки иметь детей.
Женщина-врач приняла ее очень любезно.
Варя попросила:
– Посмотрите меня, пожалуйста, повнимательнее. Меня предупредили, что мне нельзя рожать.
– У вас муж есть?
– Нет у меня мужа, – вызывающе сказала Варя. И вдруг покраснела до слез.
Докторша заметила эти слезы.
– В другое время я вам ордер на аборт выписала бы, – сказала она, – но теперь нельзя, вы сами знаете. А как женщина я вам сочувствую. Я понимаю…
– Вы ничего не понимаете! – закричала Варя. – Ничего! И никогда не поймете…
По улице она шла заплаканная, не утирая слез.
У заводских ворот ее окликнули:
– Варя!
Она оглянулась. Утерла слезы по-детски, кулаком.
Перед ней стоял Добряков, сияющий, в новом пальто, в крагах. Была зима. Декабрь. Добряков шел на занятия технического кружка. Он сказал:
– Здравствуй, Варя.
Варя хотела войти в главные двери. Потом раздумала, повернулась и пошла в сторону.
Добряков пошел за нею. Он осмелел, увидев ее в слезах.
– Варя, я хотел с тобой поговорить…
– Отстань от меня, – сказала она и, взглянув ему прямо в глаза, добавила: – Я ненавижу тебя… Слышишь?
Она стала очень нервная в последнее время. И никто не знал, что случилось с нею.
Дома она кричала на мать.
– Господи! – говорила Наталья Кузьминична. – Это что же такое? На родную мать… Ты бы хоть поговорил с ней, Семен. Она тебе не родная, но она тебя послушает.
Но Семен Дементьич говорить с ней не решался. Варю он сам слегка побаивался. У нее крутой характер.
И, может быть, потому, что он никогда не вмешивался в ее дела, она была всегда с ним вежлива, а иногда даже ласкова.
Она, как в детстве, называла его дядей Сеней.
В клубе ставили «Лес» Островского. Семен Дементьич играл Аркашку.
Варя сказала:
– Я хочу посмотреть…
Семен Дементьич очень обрадовался. Он боялся только, что Варе не понравится. Она привыкла смотреть настоящих актеров.
Но ей понравилось. Она много смеялась в этот вечер. И когда после спектакля они шли домой, она взяла Семена Дементьича под руку и сказала:
– Ну прямо Игорь Ильинский! Если бы тебе, дядя Сеня, годочков десять убрать, ты бы…