Дороги скорби

– Я знаю эту породу, – ответил Хельгерд, – мне она известна очень хорошо.

Он вышел в центр зала и, глядя, как пламя играет на огненных волосах хозяйки дома, дубравы и, возможно, его жизни, произнес так громко и отчетливо, насколько вообще мог: – Эту песню я написал во время официального визита моего отца в столицу Вранового края.

– Нам это неинтересно, дружок, – произнесла Амелия. – Мне приятно знать, что ты успел повидать мир, но несколько больше, чем ты подозреваешь, и твои истории скучны. Я хочу услышать песню, а не то, как ты ее сочинял.

Он откашлялся. Его раздражало то, с каким пренебрежением эти твари относятся к нему, но лучше так, чем остывать на холодной земле.

– Так или иначе, я прибыл на руины Белого взморья и в полночь видел там призрак плакальщицы.

– Банши?! – воскликнула Хозяйка Лисьей дубравы. – Как здорово, продолжай. Сама я только слыша о них, но видеть воочию мне их не доводилось. Кухар хотел показать одну из них, но не смог изловить.

– С вашего позволения, я исполню сложенную в тот год песню.

Амелия одобрительно кивнула и, устроившись на причудливом подобии трона, всем своим видом показала, что готова слушать.

– К сожалению, у меня нет инструмента, – растерянно произнес вор, оттягивая время, дабы получше вспомнить слова песни. – С лютней было бы сподручнее, – а про себя пожалел, что не забрал у Фриды её лютню. Сейчас она бы ему очень пригодилась.

– Это не беда. Если в песне есть музыка, я её обязательно услышу.

Рихтер вновь откашлялся. Набрал полную грудь воздуха. Справедливости ради стоит отметить, что Господь не обидел лжеца голосом. Он брал любые ноты, не зная об их существовании, и, если бы судьба не привела его на кривую дорожку воровства, есть вероятность, что Рихтер прославился бы на более благородном поприще. Он начал петь:

В осеннюю ночь она выйдет одна.
Как мрамор бела её кожа.
Безмолвным руинам о жизни поет,
О будущем и о прошлом.
В осеннюю ночь лихие ветра
Разносят мелодии эти.
Страшнее они молчаливой тоски,
Прекраснее холода смерти.

Полвека назад, да, полвека назад
Белокаменный город был путнику рад.
Из стали искру высекал кузнец,
За сделкой из кубка мед пил купец
Полвека назад, да, полвека назад!

В безлюдную ночь она бросит погост.
Изящна, легка её поступь,
И с диском луны она споры ведет
О будущем и о прошлом.
Тоску её разделят ветра,
Траву луговую сминая.
Давно город брошен, но дева поет
О любви, что не умирает.

Полвека назад, да, полвека назад
Белокаменный город чумой не объят.
Не сплевывал кровь, умирая, кузнец,
За прилавком вел торг живой купец
Полвека назад, да, полвека назад!

Амелия слушала внимательно, не шевелясь, и, стоило Рихтеру закончить, она обратилась к Хельгерду:

– Друг мой, скажи, что ты думаешь?

Волк метнул в гостя взгляд, которым можно проколоть человека насквозь, а потом прорычал:

– Звучит ладно, но не украл ли он её?

– Как? – вырвалось из груди Рихтера. – Это не то…

– Не обращай внимания, – перебила его Амелия. – Все мы дети Дорог Охоты, и, если эти песни добыты не тобой, что ж, не осуждаю. Главное, что теперь они принадлежат тебе и ты мастерски ими владеешь. Мне нравится, как ты поешь, и я готова слушать дальше. Клянусь молодой луной, ты нравишься мне, человек.

Сложно сказать, как долго вору пришлось радовать чудовищ пением, ведь в доме Амелии течение времени не чувствовалось вовсе. Вор выудил из памяти с полсотни песен разных менестрелей, а когда все песни, наконец, были спеты, Рихтер поблагодарил Господа за возможность передохнуть.

По велению хозяйки он устроился на подушках в её ногах. Только сейчас парень обратил внимание на покрытые грязью сапоги, изодранную и перепачканную одежду. Огонь, как и прежде, с аппетитом поглощал поленья, подбрасываемые в камин Хельгердом. В доме царили спокойствие и тишина. Амелия задумчиво глядела сквозь своего гостя, и тот не решался нарушить молчание.

– Ты устал? – вдруг поинтересовалась она. – Не отвечай, я вижу это и так.

– Ничего страшного, – ответил Рихтер. – Я не в обиде, во всяком случае, не за это. Я хочу жить сильнее, чем спать, знаешь ли.

– Ах да. Я сразу поняла, что мне по душе твои песни и то, как ты их поешь, – она протянула руку к его лицу, провела кончиками пальцев по небритой щеке. – Не весь репертуар, конечно.

– Понимаю.

– Не обижайся. Голод сводит меня с ума, и я начинаю капризничать.

– Только лишь голод? – бросил вор и осекся. – Я не то имел в виду.

Она улыбнулась. Нежно и по-девичьи. От такой улыбки на его душе взвыла целая стая бродячих котов Златограда. Ей было нельзя не восхищаться. Красива и опасна, как древняя богиня, коей, по мнению Крысы, она и являлась.

– Я говорила, что вознагражу тебя.

– Или убьешь.

– Не стоит демонстрировать отсутствие манер, – одернула она его. – Это не то, чем стоит бахвалиться. Так вот, убивать я тебя не стану, ведь ты сделал больше, чем думал. Ты развеял мою скуку – и да, я почти забыла о голоде. Ты прямо сейчас можешь пойти в мою кладовую и выбрать для себя какую-нибудь безделушку, или я готова сделать тебе подарок, значительно превосходящий цену выбранного в кладовой предмета.

Боковым зрением Рихтер уловил движение у камина и, украдкой повернув голову, понял, что Хельгерд, растянувшийся у огня, не спит. Волк в беззвучной ярости оскалил клыки и не сводил глаз с гостя. Тут парню вспомнилось предостережение, данное монстром под аркой из двух переплетенных дубов.

– Что ты выбираешь?

– Я выбираю большее, но мне нужно знать детали.

– Я не сомневалась в твоем выборе, – Амелия пристально поглядела на своего защитника и на сей раз обратилась к ним обоим: – Все вы выбираете большее. Наверное, в этом вся наша охотничья природа.

Как говорил папаша Рихтера, если быть дураком, то быть им следует до конца. А посему вор лишь улыбнулся и сказал:

– Мне нужно знать всю подноготную, дабы потом не жалеть о сделанном выборе. Расскажи мне все, что я должен знать. О себе, о доме, о кладовой и о том, чем вы живете.