Новая жизнь

Ни хрена не дружно. Увы и ах. Никаких забот, никаких привычек, люди ходят, как люди, на двух ногах, и прекрасно считают (я сам отличник), и прекрасно мыслят, и каждый из них – за себя, за себя… Ну а кто за нас-то? Так что я опять сочиняю стих и опять стараюсь дожить до завтра.

Все отложено. Нет никаких надежд. Забивай на все, отправляйся в странствия. Мир одет в миллионы различных одежд и искрится сотней цветов пространство. Но на этот дурацкий калейдоскоп у меня нет сил уже больше пялиться. Я твоим презреньем ужален в лоб, и твое молчанье – серпом по яйцам.

Вот такие пошлые, злые стихи. Я и сам виноват – получилось глупо. Отряхни свое счастье от шелухи, как птенец раскалывает скорлупку, чтобы вырваться в свет из прозрачной тьмы…

Я тебя подожду. Я уже научился. И тогда «ты» и «я» – превратится в «мы». И, наверное, что-то еще случится.

Молитва

Ничего страшнее нету на свете, чем однажды проснуться – и вдруг понять, что уже совсем ничего не светит, никого не вспомнить и не обнять. Нет, не так: «никого» превратилось в «некого», вот лежи себе и тоскуй в тиши. Не пугай соседей слезными реками, но пойми, что тебе незачем жить.

Ты лежишь и шепчешь одну молитву: «Как бы сделать так, чтобы все сбылось» – только жизнь готовит новую битву, среди черных, белых и серых полос, жизнь достала нож, расставляет сети, жизнь купила капкан и сварила яд… Никого хитрее нету на свете, эта жизнь – твой личный, интимный ад.

Ничего-ничего, потерпи немного – говоришь ты себе, зубами скрипя. У тебя есть цель, впереди дорога – ты наивно молишься про себя. Образуется все. Переменится. Справишься. Сменишь кожу. Даже купишь парик. Сам себе – и другим – непременно понравишься, и найдешь со всеми общий язык. Но – увы! – нет ничего страшнее, чем проснуться ночью в пятом часу, и почувствовать: холод ползет по шее, и мозги качаются на весу.

Все. Конец. Finita. Кино закончилось. Проходите мимо. Амба. Аминь. И уже совсем ничего не хочется – даже новых героев (и героинь). Окна сердца гвоздями тоски заколочены. Не успел остыть – так живи, любя.

Нет страшней ничего, чем проснуться ночью и понять, что рядом нету тебя.

Ад

Нету покоя четверо суток подряд.
Вдруг – в дверь звонят.
Наспех застилаю кровать,
Иду открывать —

На пороге – два черта
В белых халатах,
Глаза – пусты,
Лбы – покаты,
Надо лбами – небольшие рога.
«Вот и вся недолга,
Собирайся,
Пойдем,» – говорят, —
«В ад».

Делать нечего.
Не пойдешь – врежут по печени.
Хуже смерти
Такие черти.

Ведут.
Ну, думаю, будет суд,
Будет глас с небес,
Мол, куда ты влез,
Мол, зачем ты врал…
А на деле – ведут в подвал,
Темный и сухой.
Четыре стены
И пусто.

«Расслабься,» – говорят, —
«Ад – это тоже искусство,
У каждого – свой,
Сам создал – и получай,
За грехи и грешки отвечай.

Вот он, твой ад, знакомься:
Пустой подвал, где нет ничего —
Ни света,
Ни звука,
Ни телефона,
Все понятно, все просто,
Все так знакомо.
Вот он, твой ад, гляди! —
Ничего впереди».

И кричи-не кричи —
Не услышат ни черти, ни даже врачи,
И ты – не услышишь,
Не скажешь:
«Как шумно ты дышишь,
Дыши потише…»

Дверь закрывается,
Ад начинается.

Зоосад

Я все время блуждаю в резиновых джунглях, мне говорят – это сумрачный лес.
Жизнь на экваторе, на улице шумно, и вообще я куда-то совсем не туда залез.
Я все жду Вергилия, а, может, я сам Вергилий, брожу среди клеток, смотрю кино,
С актерами, которых давно позабыли, и вспомнить которых мне не дано,
Тягучих, нудных, словно вино
Или партия в домино.

Вот обезьянник, за ним террариум, дальше – загончик с горной козой,
В голову лезет тугая заумь вкупе с непрочной соленой слезой,
И наши дети становятся старше, у них расширяется круг проблем,
Они делают то, что нам сделать страшно, и едят только то, что я не ем,
И не попадают в плен
Недоработанных схем.

Зоосад закрывается в шесть, но до этого у нас есть шанс про зверье забыть,
Сюда приходить желательно летом, поскольку зиму не изменить,
В закрытых вольерах страшно воняет, солнце падает в облака,
И эти звери нас не понимают, поскольку слабеет моя рука,
А цена – увы, высока,
И победа недалека.