Тропой предков. Записки русского путешественника

Нельгюу

Льёт и льёт. Мгновенья затишья настолько кратковременны, что солнце не успевает появиться из-за туч. Но Тимптон позади, и, хотя слякоть осточертела, отправляюсь вверх по его крупному притоку – Нельгюу (написать это название просто, а произнести его правильно удаётся не сразу).

Валунные отмели и косы, по которым я надеялся продвигаться, скрыты бурлящей водой. Это значит, что нужно карабкаться по крутому склону долины. Замаскированные болотным багульником и кустиками недозревшей голубики, скользкие корни и сучья то и дело валили с ног, а тяжелая ноша всякий раз припечатывала меня к пропитанной водой земле. С нелестными словами в адрес небесной канцелярии я освобождался от лямок рюкзака и выползал из-под него на волю. Амур – мокрый, понурый, с опущенным хвостом, равнодушно взирал на мои кувыркания, и весь его вид как бы говорил: «Ну не можешь ходить на двух лапах – ходи, как я, на четырёх, а вообще хороший хозяин в такую погоду собаку на улицу не выгонит». В ответ на это я ему резонно напоминал:

– Тебя ведь в посёлке убить хотели за бестолковость, а здесь воля. Жизнь без комфорта все же лучше смерти.

Через три часа ползанья по склону с убойным рюкзаком показалась узкая долина Кен-Уряха – притока, впадающего в Нельгюу с противоположной стороны. Прямо против его устья вдруг проглянула из-за деревьев крыша охотничьего зимовья. Совершенно мокрый вваливаюсь в уютную избушку.

Жаркая железная печка, булькающий на ней котелок, а за дверью – промозглая сырость. Контраст необычайно приятный. И чем пуще разыгрывалась непогода, тем сильнее радовался я внезапному приюту. Для полного счастья (и чтобы не терять время попусту) натопил баню.

Но вот отхлестаны веником из стланика натруженные мышцы, постирана и высохла за ночь одежда, а ходу нет. Неприступен скальный прижим, тающий в густом тумане; и переправиться на правый берег нельзя: несётся взбухший поток, бурлят осатаневшие перекаты. Разочарованно возвращаюсь в избушку, надеясь, что на следующий день всё же удастся перебраться на противоположную сторону.

Мой напарник лодырь, не мышкует, и при каждом удобном случае норовит подрыхнуть. Не зря, значит, его поселковая жизнь подвергалась угрозе. Сегодня любопытный бурундук едва не забрался ему на нос. Такой факт огорчителен. Ведь у собаки в тайге главная функция – обратить внимание человека на то, чего тот не видит, предупредить о возможной опасности, обнаружить дичь. И если этого нет, то собака превращается в нахлебника. Впрочем, как собеседник Амур меня вполне устраивал. Я подходил к растянувшемуся на полу во весь свой немалый рост сотоварищу, трепал его по загривку и миролюбиво говорил:

– Балдеешь, лентяй? Вставай жрать.

В ответ – лишь слабое шевеление ухом. Однако стоило звякнуть котелку, от его ленивой дрёмы не оставалось и следа. Он вскакивал, заворожённо следил за котелком, нетерпеливо ожидая скудную пайку, потом судорожно её счавкивал и, глядя в опустевшую посудину, откровенно недоумевал: «И это всё? Мне бы ещё». Я прекрасно понимал Амура, но тем не менее отвечал:

– Бесстыжая твоя харя, рюкзак не таскаешь, жратву не ищешь, без конца дрыхнешь, а чревоугодничать горазд.

Похоже, он меня тоже понимал. Потому безропотно облизывал пустую чашу, обнюхивал землю вокруг, выбегал на улицу задрать заднюю лапу и, отряхнувшись от дождя, вновь занимал место у печки, некоторое время ещё с надеждой кося глазом то на меня, то на котелок.

Наконец-то между туч проглянуло солнце. Река слегка поутихла. Примерившись взглядом чуть ли не к каждой струе бурного течения, я удачно переправился на противоположный берег, и разобрал плот. Но неожиданно забастовал Амур: в ответ на призывы плыть ко мне почти час он жалобно скулил и лаял, а затем удрал назад в избушку. Ещё бы! Там тепло, сухо – спать одно наслажденье. Как я его не уговаривал, чего только не сулил – всё напрасно. Да, без колбасы совсем другой расклад. Всё же лишаться Амура в начале пути я счёл плохим признаком. Хочешь – не хочешь, нужно плыть за ним. Дважды искупавшись в ледяной воде, затратив немало времени, я перетащил «подлого труса» через бурную Нельгюу.

Идти вдоль горной реки всегда неудобно. Скальные прижимы заставляют искать обходы, переправляться с берега на берег, но всё-таки, когда уровень воды невелик, можно продвигаться по галечным или валунным косам, отмелям. Идти по ним относительно легко. Но в ненастье река вспухает и пробираться приходится по крутым склонам. Путь с тяжёлой ношей за спиной становится похожим на полосу препятствий. Конечно, ситуация меняется, если есть тропа. Но тропы, нанесённые на карты, порой лишь условно можно назвать таковыми. Изредка вдруг наткнёшься на замшелую рубку (наискось срубленное у земли деревцо), одиноко торчащую среди густой поросли, да на заплывшие мхом продолговатые углубления в почве. Так вышло и здесь, на Нельгюу. Пытаясь отыскать обозначенную на карте тропу, я то выходил на едва приметные её признаки, то терял их, и петлял по склону. В конце концов, пошёл, доверясь интуиции, изредка заглядывая в карту.

На одном из участков река, повинуясь прихоти гор, образовала длинную излучину с множеством поворотов и прижимов. Чтобы сократить путь, я полез через водоразделы впадающих в реку ручьёв. Подъемы были очень крутые, густо заросшие ерником и стлаником; ноги дрожали от напряжения, сердце рвалось из груди, и мне показалось, что выражение «спустить семь потов», по сравнению с моими усилиями, отображает житейские мелочи. На втором водоразделе когда-то бушевал лесной пожар. Полусгнившие стволы деревьев в два-три этажа вперемешку с густым, как частокол, подлеском, превратили ходьбу в беспрестанное перелазанье и протискивание. Края рукавов энцефалитки изодрались в клочья. Где-то посреди этого хаоса от перенапряжения растянулась связка над щиколоткой, и я захромал. Уже в сумерках спустился в нагромождение глыб у реки, но для поиска удобного ночлега не осталось ни времени, ни сил.

Впервые за много дней очистилось небо. Лёжа у притухшего костра, я завороженно смотрел на яркие созвездия, особенно на ковши Медведиц и любимую звезду путешественников северного полушария – Полярную. Невольно думалось, что и в те давние годы, когда отряды первопроходцев коротали ночи у костров, эти же самые звезды безмолвно взирали на них из своей дали. Они – свидетели всех событий прошлого, настоящего и будущего. Невидимыми нитями соединяют они нас и с Предками, и с потомками. И когда эти нити рвутся, появляются пророчества об апокалипсисе. Вообще звёздное небо обладает удивительной способностью поднимать человека над мирской суетой. Вдруг начинаешь ощущать себя частью огромной Вселенной. После единения со звёздным небосводом кратковременный мир страстей обретает какое-то возвышенное измерение. И потому связь с космосом, как и связь с любимой женщиной, высшее блаженство. Кто использует для этой цели астролога, тот отсекает от себя тайную весть Небес.

Начался участок пути без карты. Особого беспокойства её отсутствие не вызывало поскольку идя вдоль реки заблудиться нельзя. Вызывала лёгкую досаду невозможность определиться на местности, но появилась и радость – начал клевать хариус. Амур сосредоточенно наблюдал за моими рыбацкими действиями и каждый раз кидался на трепыхающуюся на камнях серебристую еду. Боясь, как бы он не проглотил рыбу вместе с крючком, я криком отгонял его, отцеплял скользкую добычу и отдавал ему. Пёс тотчас, почти по бакланьи, проглатывал её. Проголодался, бедняга! Впрочем, я тоже.

Впереди сквозь деревья вновь обозначился скальный прижим. На этот раз мне показалось, что карабкаться вверх не обязательно. Но крутизна склона всё увеличивалась. Одна за другой сбежали к реке зверовые тропки и, наконец, стало ясно, что пройти по склону вряд ли удастся. Сапоги оскальзывались, ноги подворачивались, я хватался за деревья, но упрямо лез дальше, надеясь проскочить неприятный склон «на авось». Вдруг прямо подо мной разверзлась отвесная каменная расщелина. Обозвав себя непечатными словами, полез вверх, время от времени становясь, к радости Амура, на четвереньки. Вот уж где рюкзак показал себя на все сто! А ещё говорят, что своя ноша не тянет. Тянет – не то слово. С ног валит. И всё же я не очень пожалел об «авось». Забравшись наверх, увидел редкую по красоте панораму. Нельгюу шумела далеко внизу. Зажатая утёсами, она огромной змеёй извивалась между лесистыми горами и исчезала в неведомой дали. Ну разве плохо хоть иногда почувствовать себя горным орлом?

Сильно беспокоит боль в щиколотке. Тугая повязка не помогает, приходится глотать анальгин, увеличивать число коротких привалов. Ползу как черепаха. Такое ощущение будто какая-то нечистая сила специально строит козни и посмеивается. Благо хоть погода пока солнечная.

Добрался к устьям речек Нельчуха и Улахан-Юрях, впадающих в Нельгюу на небольшом расстоянии друг от друга. У Нельчухи пополнил рыбные запасы. К сожалению, Амур проявил себя здесь не лучшим образом – потихоньку сожрал большую часть улова, пока я метался с удочкой по берегу. На некоторое время наши отношения испортились.

В устье Улахана неожиданно увидел брошенное под открытым небом охотничье снаряжение: новый мотоцикл, переоборудованный под вездеход на трёх автомобильных камерах, бензопилу, охотничье ружье, около сотни капканов, посуду, одежду. Судя по виду, всё это добро мокло уже несколько месяцев. Частью заржавело, частью подгнило. Мне стало интересно, в чём тут дело. В глубине леса обнаружил бунгало, сооружённое из двух слоев рубероида с прослойкой утеплителя между ними. От стен осталась одна рвань – это постарался медведь. Всё вокруг разбросано, но крыша и печка целы. Решил остановиться здесь на ночлег и заодно как следует осмотреть окрестности. Очевидно, случилась какая-то беда. Но выяснить, смог ли охотник выбраться из передряги, так и не удалось.

Впервые у Амура проявились охотничьи задатки. Со всех ног припустил он за выскочившим из-под куста зайцем, визгливо взлаивая от азарта. Я же, зная уловки длинноухого, поджидал его, не сходя с места. Амур возвратился унылым, но когда увидел зайца в моих руках, решил, что тот по праву принадлежит ему, и попытался присвоить добычу. Невоспитанность явная. Поневоле пришлось восполнить пробелы в его воспитании. Зато в последующие два дня мы мирно питались, не оставив от добычи ни крохи.

Видимо, мой «напарник» начал соображать, что голод – не тётка. И хотя накануне пёс буквально раздулся от проглоченной рыбы, сегодня я вдруг услышал, как он яростно кого-то облаивает в пятистах метрах позади. Возвращаться не хотелось, и я, сбросив рюкзак, решил дождаться, что же будет дальше. Речные буруны кипели совсем рядом, и всё же сквозь шум переката послышался новый всплеск. Я повернулся на звук и увидел, как прямо в пенные валы бросился крупный сокжой. Видать, крепко напугал его Амур. Но что меня удивило ещё больше, так это отчаянность «охотника». Вслед за оленем он скрылся в бурунах, и его отнесло за пределы видимости. Пока он выбирался на берег, олень удрал.

Снова впереди утёсы. Некоторое время поупражнявшись в скалолазании и едва не сорвавшись в реку, я упёрся в обрыв. К счастью, течение здесь было спокойным. Надул матрац, положил на него рюкзак, одежду, ружьё и вплавь перебрался на противоположную сторону. Прошёл несколько километров и опять уткнулся в обрыв. После недавнего плавания раздеваться и мёрзнуть в холодной воде не хотелось. Но и лазать по горам осточертело. Окинул взглядом русло и, выбрав самое широкое место перед одним из перекатов, решил перебрести не раздеваясь. Увы, длины сапог не хватило, зато с избытком хватило другого… Выбравшись на берег, я разделся, выкрутил одежду, портянки и, снова облачившись в «доспехи», шагнул на большой камень, с виду казавшийся вполне устойчивым. Камень резко вывернулся из-под ноги, я, как подкошенный, со всего маху рухнул грудью на валуны и свалился в воду. Основной удар, усиленный тяжестью рюкзака, пришёлся под сердце. На мгновенье оно замерло, а затем сделало несколько резких толчков, отчего в глазах поплыли тёмные круги. Отдышавшись и перебинтовав содранную о камень руку, я обнаружил, что пластмассовая коробочка с НЗ в левом нагрудном кармане раздавлена. Выручила она меня. Не будь её смягчающего действия, тёмные круги вполне могли превратиться в непроницаемую тьму.

Опять весь день карабкался вдоль крутых откосов. Вечером едва нашёл у самого уреза воды место для ночлега. Начал накрапывать дождь и всю ночь, не переставая, барабанил по тенту, то усиливаясь, то утихая. Утром стало видно, что обложило наглухо. Мерзопакостная облачность накрыла сопки, поднялся ветер, забрасывая под тент пригоршни слякоти. Замолчал приёмничек – выдохлась батарейка, скрасить тягостное ненастье нечем. Теперь лишь слабый гул изредка пролетающих где-то в поднебесье самолетов напоминал о цивилизации. От вчерашнего падения болела грудь, махать топором тяжело. Настроение подстать непогоде.

Дождь превратился в ливень. К вечеру река вздулась, помутнела. Первоначальный ночлег уже давно под водой. Промокший до нитки за время поисков места для новой стоянки и заготовки дров, я приготовился ко второй ночи. Сухого места нет даже под тентом. В довершение ко всему что-то неладно с организмом после грибного ужина. О настроении уже не вспоминаю – не до него. Ночью почти не спал, карауля костёр как зеницу ока. Если он погаснет, то разжечь его снова не удастся. Вспоминалась давняя история об одном эвенке, который во время затяжного дождя навеки застыл у потухшего костра.

Утром река словно взбесилась. Это уже и не река, а неукротимая стихия. Скорость течения – около пяти метров в секунду. Постоянно слышны глухие удары валунов, сдвигаемых потоком. Шум невообразимый. А небо явно прохудилось – конца-края непогоде не видно. Ненастье создаёт ощущение замкнутого пространства, появляется чувство безысходности. Чтобы отвлечься, я изучал карты, сопоставлял варианты своего дальнейшего маршрута. Таким образом скоротал ещё один день, а к концу третьей ночи дождь постепенно затих.

Утром сквозь разрывы густого тумана проглянули полоски чистого неба. Тайга засверкала красками, и даже мутная грохочущая река казалась обыкновенной и не навевала уныния. После холодного и беспросветного мрака так приятно подставить под солнечные лучи онемевшее тело и хоть ненадолго расслабиться. А вскоре к хорошему настроению добавилась ещё одна радость: закончился участок без карты.

На развилке зверовой тропы мы разошлись с Амуром. Сначала пошли по одной тропке, но она начала уходить от реки, и я вернулся на другую, а Амур побежал назад, видимо, решив, что мы возвращаемся на стоянку. Нам и прежде случалось разлучаться, но собачий нюх делал своё дело. На этот раз после обильных дождей тропы превратились в сплошные ручьи, кусты и трава – в гроздьях капель, и мой запах не задерживался ни на почве, ни на растительности. Шум от реки заглушал мой позывной свист. К тому же путь пересекал осатаневший ручей, через который я едва перебрался по срубленной лиственнице. Возвращаться на покинутую стоянку по скользкому бездорожью в обход многочисленных прижимов, да ещё с больной ногой и грудью, задача непосильная. Вечером на стоянке я на всякий случай выстрелил, надеясь, что Амур услышит сигнал. Но, увы! Наши пути разошлись. Возможно, голод научит его ловить мышей и он доживёт до октября, когда в тайге появятся охотники. Но кормить бестолкового пса никто не станет, а, скорее наоборот, съедят его. И мне стало грустно. Привык я к непутевому попутчику. На следующий день показалось даже, что потеря Амура – это недобрый знак, так как при переправе в брод через Улахан-Комус мощное течение сбило меня с ног. Рюкзак, как гиря, не давал подняться, и меня едва не уволокло на глубину…

Ночами заметно похолодало, сказывается высота. Скоро перевал. Всюду заросли кедрового стланика, сильно замедляющие продвижение. Местами пышные «ковры» ягеля, кое-где примятые копытами оленей. Почти в самом верховье Улахана на обширной наледной поляне появились зонтичные соцветия родиолы розовой, более известной под названием золотого корня. Очень кстати. Несколько корней перекочевали в мой рюкзак для добавки к чаю.

Подъём к перевалу выдался длинный, пологий, и выбрался я наверх к самому заходу солнца. Отдышался, огляделся – и от восторга замер: в кристально-прозрачном воздухе вздыбленные вершины хребтов, оттенённые бронзой заката, выглядели необыкновенными, сказочными, но не застывшими, как на картинке, а живыми, постоянно меняющими свой колорит. Впрочем, описывать подобную картину – всё равно, что передавать словами трель соловья. Я выбрал место для костра так, чтобы ничего не упустить из этого великолепия, чтобы навсегда запомнить сказочное видение. И потом, при мерцании звёзд, размышлял о загадочном переплетении необъятных пространств с древними корнями русских людей. Наша Душа потому и непонятна чужеземцам, что те мыслят и чувствуют иначе, ибо живут в другом пространстве. Русская Душа наполнена ширью и красотой северных просторов; она охватывает славян и скифов, ариев и гипербореев, забытый язык которых запечатлён в географических названиях; в ней смешаны ведизм (от ведать, знать) и правоверное христианство, переименованное в XVII веке в православное. Если русский человек когда-нибудь будет видеть только «звезды» отелей, потускнеет его взгляд и опустеет Душа. Возможно, он добьётся материальных благ, но утратит самое главное – свою сопричастность к Предкам, связь с Космосом, со-Весть…

Ытымджа

Наконец-то осталась позади негостеприимная Нельгюу. Задержала она меня изрядно. Дожди, травмы, никудышная проходимость отняли, по меньшей мере, неделю. Перевалив через хребет, я словно оставил позади всё наихудшее. Наверное, этому ощущению способствовала отличная погода. Быстро спустившись по крутому густо залесённому склону к небольшому ручью, я почти сразу же наткнулся на палаточный каркас, от которого вдоль ручья тянулась заросшая тропинка. Я проследовал по ней – и вскоре оказался в долине речки Нермингры, впадающей в приток Гонама – Ытымджу.

Характер местности сильно изменился. Сопки расступились, в распахнутой болотистой долине, казавшейся после тесных ущелий огромной равниной, встречались не растаявшие наледи почти метровой толщины. И это в августе. Можно представить себе, какой толщины достигали они, например, в апреле. На краю одной из наледей я заметил остов чума из ошкуренных жердей, загон для оленей, настил из брёвен, приподнятый над землёй… Эта покинутая оленеводческая стоянка пришлась весьма кстати. С севера надвинулась чёрная туча, поднялся сильный ветер. Я свернул к стоянке и укрылся под бревенчатым настилом, расстелив сверху него брезент. Гроза отсверкала молниями, пролилась коротким ливнем и унеслась в горы, сотрясая их мощными раскатами грома.

Вскоре в лесу раздалось бряканье оленьего ботала, к стоянке выбежал олень и остановился. Подумалось, что следом за ним появятся другие олени, а может, и сами оленеводы, но никого не было. Олень вдруг направился ко мне, сердито фыркая. Я удивился: обычно олени пугливы и убегают от незнакомого человека, но раз пожаловал гость – надо его угостить. Повернувшись к рюкзаку, чтобы достать соль – любимое оленье лакомство, – я заметил, как с другой стороны крадётся к стоянке ещё один незваный гость, которому угощенье солью вряд ли бы понравилось. Да и мне этот лохматый незванец был ни к чему. Поэтому я сунул пальцы в рот и громко свистнул. Топтыга вскинулся на дыбы, секунды две-три оценивал неожиданную ситуацию, а затем резко развернулся и скачками понёсся между деревьями, удивляя своей прытью. Когда он скрылся в чаще, я наконец сообразил, что косолапый, отбив оленя от стада, не смог сразу изловить его и «пас» по звуку ботала. Олень же, наткнувшись на меня, искал защиты, и я, сам того не подозревая, спас бедолагу. Вспомнился Амур. Интересно, как бы он повёл себя здесь?

От стоянки по долине тянулся старый след вездехода, и я направился по нему – всё-таки хоть немного примяты болотные кочки. На ночёвку остановился у следующего покинутого табора. Вокруг – кучи хлама, брошенная посуда, тряпьё, истрёпанные книги, медикаменты. На старом шатком лабазе обнаружил перемётные оленьи сумы, в которых среди одежды лежали бубен и погремушки: одна из челюстей какого-то не очень крупного травоядного животного, а другая из выскобленных оленьих копыт. И лишь спустя два года случайно узнал, что эти вещи предназначались умершему хозяину, похороненному неподалёку – для пользования ими в ином мире. Столетия минули, а не стёрло христианство из памяти лесных людей древние (ведические) обряды.

Постоянно хочется есть. Кончились сухари; грибы попадаются редко; дичи не видно; рыбалки тоже пока нет, а ягодами сыт не будешь. Да и кроме голубики других спелых ягод почти не встречается. Много брусники, но она еще зелёная.

До чего надоел рюкзак! Как хочется быстрее добраться до Ытымджи, чтобы сменить пеший ход на вольготный сплав! На очередном привале, изучив карту, решил срезать путь напрямик, по болотам. В итоге затея оправдалась, но бесчисленные кочки, болотная хлябь, мириады комаров, мошек, оводов вымотали до упада. И когда я приковылял к берегу реки, то был не в состоянии даже отгонять от себя крылатых кровопийц. Счастье, что здесь нет клещей.

Ночью проснулся от оглушающего шума: по тенту барабанил дождь с градом. Подкинул дров в костёр, и пока бодрствовал, обратил внимание на медленное сердцебиение: 42—44 удара в минуту. В комфортных условиях такого ритма у себя не замечал. Это значит, что организм приспособился к нагрузкам, закалился. Но зато на ступнях насчитал десяток затвердевших мозолей, а на кистях рук – множество ссадин и порезов. Прежде, чем взяться за работу топором, приходится тщательно приспосабливать его в руках. Перекосившимся на время стало лицо: нечаянно потревожил осиное гнездо, и его обитатели оставили памятный след, который не скрывала даже борода…

Наконец-то мы поменялись с рюкзаком местами. Теперь передвигаюсь я, сидя на нём, а не он едет на мне. После перетаскивания тяжёлой поклажи работа веслом, – как помахивание веером. Единственная забота – это маловодность реки. Она изобилует мелкими перекатами, торчащими и скрытыми под водой камнями. Квадратный плот не очень-то маневрен, всё время задевает их, и я опасаюсь, как бы не порвался не защищённый брезентом надувной матрац.

Автор в нижнем течении Ытымджи

Сплав хорош тем, что почти не нужно тратить время на добывание пищи. То утка подвернётся, то удастся прямо с плота поймать на блесну рыбину. А главное, расстояние преодолевается без особого физического напряжения.

По берегам реки изредка встречались старые оленеводческие стоянки. На одной из них возвышался лабаз, накрытый выбеленной солнцем палаткой. Казалось, что люди были здесь недавно, однако всё вокруг заросло кустами и высокой травой. На лабазе хранились упаковки толокняной смеси шестилетней давности. Сначала, опасаясь, что они испорчены, я не отваживался снять пробу, но голодный желудок вынудил пойти у него на поводу. Оказалось, смесь хоть и безвкусна, но вполне съедобна, и я прихватил с собой пару пачек для добавки к супу. На другой стоянке прямо под открытым небом лежали мешки с окаменевшей солью. Видно, что долина Ытымджи была обжита, но люди здесь давно не появлялись.

Русло реки постепенно превратилось в навалы каменных глыб, разделённых короткими плесами. Плот с трудом протискивался через эти нагромождения по бурным струям воды. На матраце протёрлась ткань, и место разрыва вспучилось резиновым пузырем. Волны и брызги на перекатах окатывали рюкзак и одежду, и при очень уж обильном душе во мне вспыхивало негодование. Но, поразмыслив, я успокаивался: ну пусть не просыхает одежда, зато какова скорость движения! Да и гнус не одолевает.

Появились первые признаки осени. Небольшими заплатами на фоне яркой зелени зажелтели тополь и черёмуха, хотя до сентября – ещё три недели. Они сигналили о скором окончании лета, напоминали о том, что времена года чередуются незаметно. Впрочем, так же незаметно пролетают годы, проходит жизнь, сменяются поколения… И с каждым новым поколением понемногу ослабевает связь людей с Природой.

Неистовые перекаты остались позади, начались извилистые плёсы, обрамлённые песчаными косами. На одной из них я вдруг увидел недавние человечьи следы. Внимательно их обследовав, определил, что около недели назад здесь кто-то прошёл с собакой. Тут же неподалёку нашёл потку (плоский фанерный ящик с крышкой, приспособленный для ношения) с прокисшими грибами. В устье Усмуна – левобережного притока Ытымджи – тоже следы недавнего пребывания людей, и тоже примерно недельной давности. Чуть ниже устья прекрасное место для рыбалки. Не удержавшись от соблазна, остановился, достал спиннинг. И хотя крупные ленки несколько раз лениво сопроводили блесну к самому берегу, но ни один так и не схватил приманку. Становиться же на ночлег, чтобы порыбачить на вечерней зорьке, было слишком рано.

Лохматые тучи, что ни день, норовят испортить мне настроение, но тщетно. Более того, на очередной ночёвке я расхрабрился до того, что даже не стал разбирать плот, чтобы освободить брезентовую крышу. Очень уж много времени отбирает сборка. А на матраце сплю теперь только в очень сырых местах. Намного теплее ночевать на земле, прогретой костром, – порой даже жарко.

Воды в реке прибавилось, и течение вновь убыстрилось. Это радует, потому что навёрстываются утраченные дни на Нельгюу.

В полдень увидел на берегу стадо оленей, а ещё немного спустя – и самих пастухов, первых людей после расставания с горноспасателями в Снежном. Четыре большие палатки, выгоревшие за лето до белизны, снующие возле них фигуры эвенков, множество оленей неподалеку показались мне после трёх недель одиночества оазисом цивилизации в пустыне.

Эвенки не удивились моему появлению, поведав, что несколько часов назад от их лагеря отчалили на большом спасательном плоту туристы – трое парней и девушка. Зато я удивился: с неба они свалились, что ли? И в свою очередь рассказал пастухам, что в верховьях Ытымджи медведь гоняет домашнего оленя, что только что видел стадо оленей выше по течению, после чего двое из них тут же снарядились вернуть беглецов.