К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

Не диво ль дивное, что вертоград нам снится («В разноголосице девического хора…», 1916)

С такой монашкою туманной / Остаться – значит быть беде («Не веря воскресенья чуду…», 1916)

– Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла («Золотистого меда струя из бутылки текла…», 1917)

Пока еще на самом деле / Шуршит песок, кипит волна («Еще далеко асфоделей…», 1917)

Нам только в битвах выпадает жребий («Tristia», 1918)

На дворе мороз трещит («Чуть мерцает призрачная сцена…», 1920)

На грудь отца в глухую ночь / Пускай главу свою уронит («Вернись в смесительное лоно…», 1920)

Но я тебя хочу («Я наравне с другими…», 1920)[14 - Может показаться, что это выражение приобрело эротический смысл лишь недавно, однако, согласно данным НКРЯ, фраза встречается в таком значении в первой трети XX века. См., например, у В. Я. Брюсова: «Корецкий схватил ее за руку, пытался обнять, повторял: – Я люблю тебя! Я хочу тебя!» («Через пятнадцать лет», 1909); у А. И. Куприна: «Я хочу тебя, только тебя… тебя… тебя одного!» («Яма», 1909–1915) и у других авторов.]

И все, чего хочу я, / Я вижу наяву («Я наравне с другими…», 1920)

И так устроено, что не выходим мы / Из заколдованного круга («Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…», 1920)

И земля по совести сурова («Умывался ночью на дворе…», 1921)

Видно, даром не проходит («Холодок щекочет темя…», 1922)

Я не знаю, с каких пор / Эта песенка началась («Я не знаю, с каких пор…», 1922)

На пороге новых дней («Век», 1922)

Но, видит Бог, есть музыка над нами («Концерт на вокзале», <1923?>)

Мы только с голоса поймем («Грифельная ода», 1923)[15 - По наблюдению О. Ронена, здесь парономастически обыгрывается фразеологизм петь с голоса [Ronen 1983: 173]. Однако учитывая другой случай употребления – «Я один в России работаю с голосу…» («Четвертая проза», 1930), можно предположить, что выражение с голоса Мандельштам использовал как автономное, не связанное с определенным глаголом.]

И я хочу вложить персты / В кремнистый путь из старой песни, / Как в язву… («Грифельная ода», 1923)[16 - [Ronen 1983: 218].]

Под хлыст войны за власть немногих («Опять войны разноголосица…», 1923–1929)

Из года в год, в жару и в лето («Опять войны разноголосица…», 1923–1929)

Из поколенья в поколенье («Опять войны разноголосица…», 1923–1929)

…человека, / Который потерял себя («1 января 1924»)

Все время валится из рук («1 января 1924»)

Не обессудь, теперь уж не беда, / По старине я принимаю братство («1 января 1924»)

Лишь тень сонат могучих тех («1 января 1924»; тень чего-либо)

Мне не с руки почет такой («Нет, никогда, ничей я не был современник…», 1924)

Изолгавшись на корню («Жизнь упала, как зарница…», 1924)

Цыганка вскидывает бровь («Сегодня ночью, не солгу…», 1925)

Еле дух переводя, бегут курдины («О порфирные цокая граниты…» («Армения, 9»), 1930)

Чур-чур меня! Далеко ль до беды! («Какая роскошь в нищенском селенье…» («Армения, 10»), 1930)

Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь («Лазурь да глина, глина да лазурь…» («Армения, 12»), 1930)

Пропадом ты пропади, говорят («Дикая кошка – армянская речь…», 1930)

Сгинь ты навек, чтоб ни слуху, ни духу («Дикая кошка – армянская речь…», 1930)

И всю ночь напролет жду гостей дорогих («Я вернулся в мой город, знакомый до слез…», 1930)[17 - В этой строке можно увидеть и другое несвободное словосочетание – гости дорогие. Однако в отличие от ночь напролет оно употреблено в достаточно сложном контексте, поэтому рассматривается в разделе 6.]

После меня хоть потоп («Ночь на дворе. Барская лжа…», 1931)[18 - Это речение, ставшее крылатым, традиционно приписывается маркизе де Помпадур или Людовику XV.]

И да хранит тебя Бог! («Ночь на дворе. Барская лжа…», 1931)

Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья («С миром державным я был лишь ребячески связан…», 1931)

Я повторяю еще про себя под сурдинку («С миром державным я был лишь ребячески связан…», 1931)

Он Шуберта наверчивал, / Как чистый бриллиант («Жил Александр Герцевич…», 1931)

И всласть, с утра до вечера / <…> Играл он наизусть («Жил Александр Герцевич…», 1931)

Ручаюсь вам – себе свернете шею! («Полночь в Москве…», 1931)

Изобрази еще нам, Марь Иванна! («Полночь в Москве…», 1931)[19 - Марь Иваннами называли обезьянок бродячих актеров. «Как показывает собранный нами материал, вполне идиоматический приказ обезьянщика „Изобрази еще…“ (= „Покажи, как…“) призывает зверька не вытягивать жребий, но представить, на потеху публике, очередную бабу с коромыслом» [Зельченко 2019: 29].]

Проводишь взглядом барабан турецкий («Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой…» («Отрывки уничтоженных стихов, 3»), 1931)

Держу пари, что я еще не умер, / И, как жокей, ручаюсь головой <…> Держу в уме, что нынче тридцать первый… («Довольно кукситься…», 1931)

Я припомнил, черт возьми! («На высоком перевале…», 1931)

Еще далеко мне до патриарха / <…> Еще меня ругают за глаза («Еще далеко мне до патриарха…», 1931)

У всех лотков облизываю губы («Еще далеко мне до патриарха…», 1931)

Сказать ему, – нам по пути с тобой («Еще далеко мне до патриарха…», 1931)

То Зевес подкручивает с толком («Канцона», 1931)

Был старик, застенчивый, как мальчик («Ламарк», 1932)

А мне уж не на кого дуться («О, как мы любим лицемерить…», 1932)