Дерево уккал

После этого, он преспокойно вернулся на свое место и продолжил возлияния.

– Здесь бытие – лишь питие, – глубокомысленно подытожил грек, и, перекинув драгоценную сумку через плечо, вышел в ночную прохладу.

* * *

На пороге покоев Ивана Грозного показалась статная фигура среднего роста в затканных золотом и серебром боярских одеждах. Нагнувшись, чтобы не удариться о низкую притолоку, человек шагнул вперед и, сняв горлатную соболью шапку, земно поклонился. После этого головной убор вернулся на свое место.

– Заходи, Борис, – промолвил царь. – Заждался уж.

Годунов выпрямился. Он был красив. Притягательная внешность наряду с красноречием, хитростью и ненасытным, как утверждали многие, властолюбием сделали его особо приближенным к Ивану Грозному лицом. Государь, как известно, был невероятно привязчивым и принимал мало решений, не посоветовавшись со своими фаворитами, одним из которых в последние годы и стал Борис Годунов. Карьера Бориса сложилась фантастически – от незнатного вяземского помещика в опричный корпус, затем благодаря дяде, служившего царским постельничим, стал дружкой на свадьбе Ивана Грозного с Марфой Собакиной, женился на дочери небезызвестного думного боярина Скуратова-Бельского по прозвищу Малюта, затем три года в должности кравчего следил за столом и здоровьем царя, выдал свою сестру Ирину замуж за царевича Федора и наконец получил долгожданный боярский титул.

– Государь, человек, которого ты наказал разыскать, прибыл. Рекомендован славным воеводой твоим князем Дмитрием Ивановичем Хворостининым.

– Так чего ждешь? Пускай его.

Годунов сделал жест рукой и в царских покоях с тем же земным поклоном появился еще один человек. Ростом он был выше боярина, но не так прекрасен лицом, хотя женщины, пожалуй, предпочли бы его мужественную красоту благообразию знатного вельможи. Внимание царя не могли не привлечь его длинные, как у священника, волосы и отсутствие общепринятой бороды.

На лице монарха выразилось неудовольствие внешним видом вошедшего.

– Как звать тебя и отчего волосы не стрижешь и бороду не носишь?

– Царю-государю и великому князю челом бью! – тон голоса незнакомца был уважительным, но уверенным. – Зовут меня Григорием Никифоровым, родом из греческой слободы, несу службу конного сотника у воеводы Хворостинина. А вид имею такой, ибо благодаря происхождению языками владею, потому по приказу воеводы ходил с различными поручениями на вражескую территорию, своим притворялся.

Недовольство на лице Грозного сменилось на заинтересованность.

– Ага, ну ясно, что Дмитрий Иванович дурного не посоветует. Такой удалец, способный незаметно проникнуть во вражье логово, нынче мне и нужен. Так чем все-таки ты отличился, Григорий, Никифоров сын?

– Негоже самому хвалиться, – произнес Годунов, стоя за спинкой царского кресла. – Дай я поведаю лучше.

Грозный одобрительно кивнул. Борис обошел царя и стал рядом с Григорием.

– Сей доблестный сын боярский десять лет тому назад сражался в передовом полку на Молодях. Затем, исправно служил в заставах на Оке, отражал набеги басурман. Бил с князем Хворостининым литовцев под Могилевым и шведов под Лялицами. Ну и совсем недавно выполнял деликатное поручение, связанное с волжскими казаками, ограбившими ногайское посольство. Правда, как ты государь знаешь, поручение пришлось отменить, ибо обстоятельства в этом деле несколько изменились…

– Знаю, что изменились, потому мы здесь и толкуем нынче. А что, правду Годунов говорит? – Грозный обратился к греку. – По глазам вижу – правду. Поместье-то большое имеешь? На прокорм хватает?

– Мне много не надо, государь. Счастлив тот, у кого совесть спокойна, а богатством в Рай не взойдешь!

Царь грустно улыбнулся, покачав головой.

– Слыхал, Борис? Вот кого бы в думу. А так, одно ворье в лисицах да соболях! И попы с монахами все туда же! Известно же как должно быть, свет инокам – ангелы, а свет мирянам – иноки. А на деле что? Бояре принимают постриг и своими пороками разрушают порядок в монастырях. Волоса они-то отрезают, вот только от мирских суетных мыслей избавиться не могут. Обновленная жизнь – где уж там, если боярин не состригает боярства, а холоп не избавляется от холопства! Может они решили, что и в царствии небесном так будет: кто здесь богат, тот и там богат, кто здесь силен, тот и там силен? Ну так это Магомет говорил, а не Христос. Во Христе нет ни эллина, ни скифа, ни раба, ни свободного. Коли люди равны, тут и братство. А какое братство, ежели любая мирская слава сохранится в монашестве, и кто был велик в бельцах, останется велик и в чернецах? Эх, дашь ведь волю царю – надо и псарю. Разобраться бы с ними со всеми, но боюсь не успею. Сил нет уже, закончились силы у меня.

Боярин отвел глаза и сделал шаг назад.

– Да, – вздохнул монарх, – великое благо – ничего не иметь и ничего не терять. Я ведь когда-то постриг принять готов был, оставить мирское и посвятить себя молитве. Да только как уйти? Прахом все пойдет! Иван, сын мой и соправитель, помер. Одиннадцать дней целых в слободе Александровской мучился, бедолага. Не иначе, извели изменники. Им ведь того и надо, чтоб род мой прервался. Тогда как черти на престол полезут. Федор умом слаб, Дмитрий болен. Что дальше-то будет? Мстиславские али Шуйские власть возьмут? Или может поляки на трон русский позарятся? Впрочем, результат един: разорвут Русь в клочья, все отдадут, все разграбят, собаки, и сами сгинут. А швед да поляк только радоваться будут, что Россию свои же сгубили.

– Приказывай, государь! – глаза Григория горели в экзальтации. – Приказывай! Не все кругом предатели! Найдутся еще верные люди!

– Что, грек? Истинно ли Русь Святая – Родина твоя? Истинно ль за правду и веру православную живота отдать готов? – царь привстал на кресле, хоть это и далось ему с трудом.

Григорий перекрестился и рухнул на колени, а Грозный довольно закивал:

– Вот ведь говорили: «Нет людей на Руси, некому обороняться», – а нынче нет тех, кто говорил, так-то. Смерть и погубление, которые от нас требует Бог, не в уничтожении существования нашего, – а в уничтожении самолюбия. Самолюбие есть та греховная страсть, которая составляется из полноты всех прочих страстей. Вижу, нет в тебе этой пагубной страсти, а потому верю. Рим второй ты потерял, Рим же третий здесь обретешь! И да будет меч твой словом Божиим, а шлем – надеждой! Теперь, сядьте вы оба, а ты, Борис, сказывай по существу про дело наше. Времени нынче мало осталось.

ГЛАВА 2. У ВСЕХ СВОИ ИНТЕРЕСЫ

Едва пробудившись от ночной неги, средиземноморское солнце озарило купола Святой Софии, и они засверкали богатством золотых переливов, возвещая приход нового дня. О, Константинополь! О, непобедимый ромейский флот, что горделиво входил в бухту Золотой Рог, когда опускалась защитная цепь, перекрывающая выход в Босфор. Соборы и монастыри, дворцы и акрополи, форумы и ипподромы – истинное величие второго Рима, могучего и неприступного. А над этим величием – высшая сила, высшая правда – крест истинной веры. Сколько осад выдержали жители города благодаря отваге, которую вселял он в их сердца! Тысячу лет враги отступали перед могучей и дисциплинированной армией греков.

Но вот тучи понеслись из Пропонтиды. Дрогнули стены, запылали дворцы. Улицы сотрясла тяжелая поступь янычар и башибузуков. А на фоне пожарищ агонизирующего города, словно рога сатаны в час апокалипсиса, отчетливо проступил перевернутый кверху полумесяц…

Григорий открыл глаза. Рассвет забрезжил над Орлом-городком. Где-то во дворе надрывался петух. Смахнув капли пота с лица, грек сел на кровати. Видение гибели Константинополя было настолько живым, что грек, родившийся в Москве через сотню лет после того страшного дня, почувствовал себя одним из тех смельчаков, что до последней капли крови сражались с турками у колонны Константина Великого. Его предки были там.

Сбрасывая с себя остатки ночного кошмара, он хорошенько протер глаза и встал. В горнице было уже светло. Деревянные половицы уютно поскрипывали под босыми ногами, пока Григорий искал сапоги, чтобы обуться. Потянувшись и зевнув, он подошел к распахнутому окну. С улицы тянуло запахами степного разнотравья. Грек набрал полные легкие сладкого воздуха и громко выдохнул, радуясь прекрасному утру.

И все-таки, идиллию что-то нарушало, и этим чем-то было мерзкое шуршание под кроватью. Сумка! В один прыжок Григорий оказался у кровати, и еще одно движение потребовалось, чтобы лечь на пол. Из полумрака, не мигая, на него смотрели огромные желто-зеленые глазищи с вертикальными зрачками. Несколько секунд две пары глаз сверлили друг друга в безмолвном противоборстве. Сбросив, наконец, странное оцепенение, грек резко запустил обе руки под кровать. Раздался премерзкий вопль и острые, как стальные лезвия, когти впились в незащищенную кожу руки. Стиснув зубы от боли, Григорий сжал пальцы и потянул на себя.

Занятый возней под кроватью, он не мог заметить, как распахнулась дверь и в горницу бесцеремонно ввалились Ермак и казак с серьгой в ухе, которым грек давеча чуть не сломал стол в кабаке. Григорий вскочил на ноги, сжимая в одной руке свой драгоценный мешок, а в другой – разорванной в клочья – нечто черное, орущее и трепыхающееся. В таком состоянии он столкнулся с вошедшими казаками. Повисла неловкая пауза. Казаки недоуменно переглянулись и тут же разразились гомерическим хохотом.

Самое время было посмотреть на правую руку. Грек медленно перевел взгляд. В руке, вроде бы смирившись со своей долей, висел огромный черный котяра.

– Да это ж кот Рагодина, мужика кабацкого, – улыбаясь во все тридцать два зуба, отметил Ермак. – Тебе чего от животинки надобно, мил человек?

От животинки проку, и правда, было мало. Посему, Григорий разжал окровавленные пальцы и зверь, с глухим стуком шмякнувшись о половицы, громко топая, неуклюже побежал к выходу. За дверью послышался обиженный «мяу».

Григорий вопросительно посмотрел на казаков.

– Что ж ты, и войти не предложишь? – так же нескладно улыбаясь, спросил Ермак.

– Так вы, поди, не за дверью стоите, – буркнул грек, шаря глазами по горнице в поисках того, чем можно было бы перевязать разодранную руку.

– И то правда, – носком телячьего сапога атаман придвинул к себе лавку и уселся.

Казак с серьгой устроился рядом. Выглядел он после вчерашнего достаточно свежим и отдохнувшим. Видимо, к подобным поворотам событий его организм был привычен.

– Давай-ка, брат, сразу к делу, – предложил Ермак. – Вчерашнее забудем. Было, да быльем поросло. Иван вот не серчает. Сам ведь неправ, погорячился.

– Погорячился, под хмелем был. Я ж понимаю – приказ есть приказ. Только все равно не по-людски это.

– По-людски, Ваня, по-людски, коль уже не кривить душой, – атаман положил ему на плечо тяжеленную лапищу. – Сарайчик разгромил, ногайцев успокоил – честь тебе и хвала. Но зачем на посольство нападать надо было? Думал, царь за это по голове погладит? Разве что обухом.

– Обухом маловато будет, – Григорий уже сидел на кровати, перематывая руку какой-то тряпкой. – Мир с ногайцами нужен был, как воздух. Затем послы и ехали. Из-за вашей выходки дурацкой чуть переговоры не сорвались.

– Да, знаю все это, – обиженно отмахнулся Иван Кольцо. – Басурмане чертовы. То их бей, то не бей… И как надо понимать ситуацию, когда от нас сначала требуют взять Сарайчик, а затем отписываются в орду, что мол это не наш приказ, это все беглые воровать приходили? Разорвись надвое – скажут: а что не начетверо? Ну да, высокая политика, ясно дело, только нам с товарищами от этого не легче. Да и ногайцы по факту на замирение плевать хотели – хан Урус одной рукой послов шлет, а другой отряды грабежи учинять. Ну так мы с Барбошей и Никитой Паном этих ловкачей подстерегли и немного того… Плохого-то что сделали? Языка даже взяли и в Москву доставили. Но что же, не делай людям добра – не увидишь от них лиха. Татарина того освободили, а казаку нашему отрубили голову прямо перед глазами ухмыляющегося ногайца. Как тебе такое?

– Казака жалко, ты уж не делай из меня зверюгу какую-то, – ответил грек, продолжая заниматься пострадавшей рукой. – И в жертву его, да и других таких же, принесли не от лютости и гнусности, а от безысходности. Как мы могли воевать с татарами в момент, когда шведы взяли Нарву, Ям и Копорье, а поляки стояли под Псковом? И то, государь наш потребовал и от Уруса, чтобы тот казнил свих воров, которые ходили грабить Русь.

– Ага, и меня заодно с ними. Промышлять государь поручил атамана Ивана Кольцо, а как изловят, так и повесить. Выходит, казак и татарин уже все одно? Ну да это ты лучше меня знаешь, как оно было, так ведь?

– Вот грамота тебе и пригодится, – Григорий, заканчивая перевязывать руку, сделал вид, будто не обратил внимания на последний комментарий казака. – А помимо государева прощения, еще и добром наверняка разживешься. Подумай о перспективе. И еще уразумей одну простую истину – хочешь-не-хочешь, а с татарами бок о бок как-то придется жить. Казань и Астрахань взяли, так они теперь наши соотечественники. А вот с западным соседом дела обстоят чуть сложнее. Я, если хочешь знать, всю жизнь, что себя помню только и воюю. Под Москвой, на Оке, в Ливонии. С тобой, кстати, Ермак Тимофеевич, в двух походах пересекались, хоть ты, наверное, и не помнишь – рейд по Днепру из Смоленска и обратно, а позже село Лялицы, что в Водской пятине. Знатно мы тогда шведам задали, долго еще помнить будут. Так вот, насмотрелся я знатно и на латинян, и на люторов. С первого взгляда вроде люди как люди, да они люди и есть конечно. Вот только случилось с ними что-то будто бы. Вроде во Христа верят, а на деле черт знает в кого. Но что мне особенно не дает покоя, так это их новшества в ведении боя. Нет, у поляков ничего особенного, но шведы…, казалось бы, исповедуют ересь, а глянь как в войске все устроили. Они больше не собирают лишь дворянское ополчение, но призывают рекрутов и платят им жалование на постоянной основе. Ты понимаешь, на постоянной! Это ж надо и денег кучу иметь, и возможность выдернуть крестьян с полей. Попробуй мы такое провернуть, мигом от голода перемрем. А у них и линейная тактика, и маршевые колонны, и артиллерия. Говорят, шведский король такое не сам придумал, а подглядел во Фландрии, где нынче стрельцы не занимаются промыслами, а постоянно на жалованьи и постоянно упражняются в стрельбе и ходьбе. Да так упражняются, что им теперь и испанские терции нипочем.