Ельцин как наваждение. Записки политического проходимца

…Детство мое прошло в Карлсхорсте, пригороде еще не оправившейся от войны германской столицы. Одни говорили, что я – дитя освободителей, другие – что оккупантов. А я мечтал вернуться в Россию и считал дни, остающиеся до отцовского очередного отпуска. Время тянулось медленно, и мне казалось, мы никогда не уедем домой. И тогда я начинал думать о том, как было бы здорово, если б в Берлине случилось землетрясение и разрушило наш здешний дом (почему именно землетрясение, а не что-то еще, до сих пор не могу понять). Тогда нам стало бы негде жить, и мы наконец уехали туда, где все говорят по-русски, где зимой выпадает белый-пребелый снег и не тает до самой весны, где летом можно посидеть с мальчишками на берегу неторопливой речки и полюбоваться, как поплавок задиристо подрагивает от поклевок хитрых ершей.

Я очень хотел домой, и поэтому все вокруг было немило. Даже немногочисленные немецкие дружки-приятели, с которыми облазил все в округе, включая разрушенные бомбежками дома и сохранившиеся блиндажи да окопы. Рассорившись из-за чего-нибудь – в какой мальчишеской компании не бывает ссор? – я плевал в них самым страшным ругательством того времени: у-у, фашисты! Бить озлобившегося «освободителя» друзья не решались, но жаловались своим родителям, а те, соответственно, моему отцу. Отец брал в руки ремень и охаживал по тому месту, коим, по его разумению, я думал вместо предназначенной для этой цели головы.

Но однажды мои мечты стали явью – мы сели в поезд и поехали на восток. И не в отпуск, а навсегда. Сначала за окном мелькала ухоженная бюргерская Германия, за ней – очаровательная крестьянской простотой Польша, а за пограничным Бугом… Спустя год я уже видел во снах, будто гуляю по мощеным брусчаткой улочкам Карлсхорста, вдыхаю осенний запах горящих в топках угольных брикетов и чувствую вкус хрустящей белоснежной булочки за пять пфеннигов. Все, что было в прошлом, стало «у нас в Берлине». Одноклассники, подметив это, обзывали меня то Фрицем, то Гансом, то фюрером. Я бросался на них с кулаками и почти всегда был бит, потому как не имел должных навыков кулачного боя. А не имел потому, что вырос среди карлсхорстских хулиганов, коих в сравнении с нашими дворовыми башибузуками вполне можно было считать образцовыми пай-мальчиками. Я тосковал по своим берлинским приятелям и даже написал им несколько писем, но ответа ни от одного так и не получил. А когда подрос и присмотрелся к советским реалиям, то понял, почему не приходили ответы, – я был по другую сторону «железного занавеса».

Много лет я мечтал побывать там, где прошло мое детство. И если б не Горбачев с его Перестройкой, эти мечты так и остались бы мечтами. Но страна стала свободнее, и гражданам милостиво дозволили выезжать за рубеж. Правда, поглядеть на мир отправились немногие, а лишь те, кто мог раздобыть хоть немного не «деревянной» валюты. У меня таких возможностей не было. Зато они были у известного оппозиционера Бориса Николаевича Ельцина. Он и предложил мне вместе с ним и Львом Сухановым съездить в Германию на презентацию его недавно изданной там книги, обличающей пороки советской действительности.

…Самолет в Берлин вылетает из Шереметьево рано утром. Суханов определенно не выспался – дремлет в кресле, даже отказался от завтрака. Ельцину это явно не нравится. Он не любит хотя бы ненадолго оставаться без внимания подчиненных. Поэтому как могу развлекаю его рассказами про свой берлинский дом, про свою улицу, про школу, в которой учился до пятого класса, про парк, что за старым немецким госпиталем, где, не знаю почему, мы находили в земле много значков с фашистской символикой. И, конечно, про гаштет с умопомрачительным айсбаном и ароматными жареными сардельками.

– Я покажу вам такую Германию, какой вы нигде больше не увидите!

Ельцин недовольно морщится: «Мы на экскурсию едем или по делу?», но по его добродушному тону чувствую – если позволит время, может, и согласится.

И вот мы в Карлсхорсте. Удивительно, но он ничем не напоминает мне мое детство! Ельцин не желает даже смотреть в мою сторону. Если начинаю что-то объяснять, демонстративно отворачивается и раздраженно спрашивает верного оруженосца Суханова: «Ну и чего мы тут делаем?!». Тот сокрушенно разводит руками и бросает в мою сторону полный мольбы взгляд: скажи же что-нибудь! В конце концов я не выдерживаю и решаюсь на отчаянное заявление:

– Не понимаю, Борис Николаевич, за что вы на меня так сердитесь. Я же не мог знать, что за те годы, что меня здесь не было, Германия так изменится.

То, что мы увидели, лишь архитектурой напоминало улицу моего детства. Восточного вида мужчины, сидящие кружочком на низких стульчиках со стаканчиками чая в руках. Громкая гортанная речь. Окурки сигарет, брошенные на тротуар. Ароматы баранины, пережаренного лука и пряностей, несущиеся из раскрытых настежь окон. Гремящая на всю округу музыка, по стилистике весьма далекая от немецкой. Пригнувшиеся, будто от врожденного испуга, женщины в черных одеяниях. Но, пожалуй, самая разительная перемена – лавка с истекающей жиром шаурмой на месте гаштета с айсбаном и сардельками. Другие люди и другая эстетика жизни. Не лучше и не хуже – просто другая, не имеющая ничего общего с той, что я помнил. Германия стала другой Германией.

Вечером за ужином Ельцин уже не выглядел раздраженным и даже позволил себе благодушно пошутить по поводу моего фиаско:

– Что ж, давайте выпьем за Павла! Он сегодня показал нам такую Германию, какой мы нигде, кроме как в Турции, не увидели бы!

Но на следующий день шеф меня удивил. Можно сказать, поразил. Мы ехали в машине с какой-то встречи. Сидящий на заднем сидении Ельцин всю дорогу молчал, и вдруг тронул меня за плечо. Я обернулся.

– То, что мы вчера видели, – почему немцы оттуда уехали?

Признаться, я слегка опешил, поскольку не ожидал услышать от него вопрос о неудавшейся экскурсии.

– Так их там с 45-го года не было. Это же был охраняемый район, где жили семьи советских офицеров. А когда наши войска вывели, давно не ремонтировавшиеся дома и квартиры опустели. Вот их иммигранты по дешевке и раскупили.

– Понятно.

Казалось, Ельцин для себя все прояснил, и продолжения разговора не будет. Но я ошибся. Мы уже подъезжали к гостинице, когда он вдруг произнес, скорее для себя самого, нежели для нас с Сухановым:

– Освобождаться от коммунизма тоже надо было с умом.

Мне очень захотелось, чтобы он развил свою мысль, и я, сделав вид, что не расслышал, повернулся и переспросил: что надо было делать с умом? Ельцин сидел с закрытыми глазами, будто спал. Суханов приложил палец к губам: тише, не трогай его!

…С того дня прошло почти четверть века. Не скажу, что я напрочь забыл его, но все же вспоминал крайне редко. Не такой уж он и значимый в моей жизни. И вдруг однажды, не знаю почему, всем своим нутром ощутил то дождливое осеннее утро, тот запах горящих в топках угольных брикетов, тот шелест опавшей листвы под ногами. А главное – ощутил присутствие моих тогдашних спутников, и вновь испытал внутренний дискомфорт из-за того, что поездка в район моего детства не задалась, хотя, поддавшись моим уговорам, ради нее отказались от завтрака с каким-то очень важным депутатом германского Бундестага.

Этот мимолетный экскурс в прошлое заставил меня сесть за стол и положить на бумагу все, что вспомнилось о том дне. И сразу мое собственное «Я» стало в этой истории самым главным, самым мудрым, самым дальновидным, и вообще самым-самым. Вот тут я с чем-то не согласился, вот присоветовал что-то умное, вот кого-то резко осадил, а после кого-то высмеял. Воспоминание о времени стало воспоминанием о самом себе. А кому оно интересно? Никому. Написанное отправилось в корзину, а на идее сотворить «хорошую книгу про Ельцина» был поставлен крест. Раз и навсегда.

…С того дня минуло четверть века. Многое во мне за эти годы переменилось. Стали мучить воспоминания и появился труднопреодолимый соблазн ими с кем-нибудь поделиться. Конечно же, это старость. Любой из нас может заметить подобное по своим родственникам, из которых в их относительно молодые годы слова о прожитой жизни невозможно было вытянуть, зато с возрастом не знаешь, как увильнуть от задумчивых вступительных аккордов: «Помню, однажды… Вот был у нас случай… Прихожу как-то раз…» Успокаиваю себя тем, что я еще не столь зануден в своем желании покопаться в прошлом, и что мои рассказы для кого-то могут представлять интерес. Главное – не позволить себе оценки вселенского масштаба. Не мой уровень. Нужно сосредоточиться на деталях. Неважно каких – значимых или малозначительных, привлекательных или отталкивающих. Какие запали в память, пускай такие и будут. И ни в коем случае не ставить перед собой цель кого-то шокировать. А еще, по возможности, исключить из повествования свое «Я». Не личное местоимение как таковое, от него никуда не деться, а собственное мнение, собственную позицию, собственные оценки происходившего. Кто знает, вдруг да удастся хоть на йоту приблизиться к беспристрастности?

Хотелось бы, чтоб прочитавший написанное смог хоть немного ПОЧУВСТВОВАТЬ суть того сумбурного, но поворотного для миллионов людских судеб времени, которое придворные летописцы помпезно именуют «эпохой Ельцина». А если не сможет, какой тогда прок от всей этой писанины? Только один – автор освободил душу от переполнявших ее воспоминаний. Как сказано древним мудрецом: «И да возрадуется всяк изведавший вкус воли своей душевной!».

Глава 1

Америка нам голову вскружила (запоздалое откровение)

Этот апрель 1989-го останется в памяти навсегда. Геннадий Алференко и его «Фонд социальных изобретений» подарили нам незабываемые 20 дней – мы, авторы и журналисты «Комсомольской правды», объездили Америку от Атлантики до Тихого океана! Наш тур назван организаторами не без оригинальности – «Мое открытие Америки». Нас разбили на группы по четыре человека и каждой предложили свой маршрут. Для нас ничего специально не придумывали. Показывали все, как оно есть. Мы жили в обычных, ничем не примечательных семьях, общались на любые темы и без оглядки на кого бы то ни было, устраивали презентации блюд национальной кухни и веселые пикники на природе, ходили по магазинам и барам, а однажды даже побывали на молодежной вечеринке и поучаствовали в настоящей морской рыбалке. Для нас это действительно стало открытием страны, необычной и во многом привлекательной.

Но все в этом подлунном мире имеет свое начало и свой конец. Мы возвращаемся домой. Самолет разбежался и взмыл в небо: прощай, солнечная Америка! Впереди заснеженная, а может, уже и слякотная Москва. В кресле рядом со мной расположился Виктор Ярошенко, месяц назад победивший на первых альтернативных выборах и ставший народным депутатом СССР. Он, как и я, как и все мы, переполнен впечатлениями, которыми спешит поделиться:

– Знаешь, я, кажется, понял, в чем сила Америки.

– И в чем же?

– В ее притягательности. Сюда хочется приехать еще раз.

– Думаю, в следующую поездку нас с тобой Алференко уже не позовет. У него наверняка очередь стоит из тех, кто еще ни разу не ездил.

– А я знаю, что надо сделать, чтоб позвал, – Ярошенко наклоняется ко мне и, понизив голос до полушепота, торжественно объявляет: – С нашей помощью Америку для себя откроет Борис Николаевич Ельцин!

– Не думаю, что ему нужен такой туризм.

– Нужен! Потому что ему важно, чтобы Америка открыла для себя Ельцина!

Идея не кажется мне осуществимой по двум соображениям. Во-первых, сомнительно, что Ельцин согласится ехать за океан по линии алференковского фонда. У него, наверняка, масса своих возможностей. А во-вторых, не факт, что он, если все же и согласится, то захочет нас с Виктором взять с собой. У него, поди, уйма помощников, которые спят и видят, как бы составить ему компанию в какой-нибудь поездке. Не то что в Америка, а хоть бы в подмосковную Коломну. Но Ярошенко настроен решительно:

– Помощников, у него, может, и уйма, но только ни одному из них пока эта идея в голову не пришла. А нам с тобой пришла! Почему бы не попробовать? Мы же ничем не рискуем! – депутат Ярошенко настроен решительно: – На днях поговорю об этом с Ельциным.

Впереди многочасовой перелет, да еще с промежуточной посадкой в Ирландии. Утомительно, зато есть время обо всем подумать. И о том, что было, и о том, что может быть. Виктор прав – в Америке хочется побывать еще раз. Но сила ее не в этом – она рождает желание действовать!

Да, все хорошее имеет обыкновение заканчиваться. Закончился и наш тур. Мы покидаем вполне благополучную страну и возвращаемся домой, где все расползается, как в истлевшем от времени лоскутном одеяле.

Спустя три года, уже работая в Кремле, мне довелось ознакомиться с хранившимися в аппарате М.С. Горбачева донесениями резидентуры советской разведки в Америке, в которых сообщалось о специальных программах, подготовленных ЦРУ, совместно с Госдепартаментом, цель которых – «организовать визиты в США как можно большего числа граждан СССР, способных оценить исторические преимущества американской модели развития, с тем, чтобы в последующем внедрять эту идею в массовое сознание». Под эти программы якобы Белый дом выделил немалые средства, а их практическая реализация была поручена специально подобранным неправительственным организациям.

Не могу и не имею возможности ни опровергать, ни подтверждать эту информацию. Все может быть. Но факт остается фактом – «Фонд социальных изобретений» Геннадия Алференко, чуть ли не ежемесячно возивший в США группы по нескольку десятков человек, финансировал свою заокеанскую программу «Мое открытие Америки» за счет пожертвований из-за океана. Иначе в ту пору и быть не могло, поскольку в Советском Союзе таких денег взять было не у кого. Даже у кооператоров, богатевших на шашлыке, самопальных джинсах-варенках и платных туалетах. Страна погрязла в болоте всеобщего безденежья. Организовать зарубежную поездку – не то что в Штаты, в соседнюю Польшу! – хотя бы одного-двух «социальных изобретателей» было серьезной проблемой. А тут – сотни человек! Да не куда-нибудь, а за океан. И не на пару дней, а почти на месяц. Но, признаться, в ту пору я меньше всего думал о том, кто и с какой целью финансирует мой вояж. Убедил себя, что это наверняка какие-то меценаты. Они, вероятно, как и я, устали от взаимного недоверия и мечтают с помощью гражданских инициатив сделать мир более комфортным для совместного проживания.

Не могу сказать, что не разглядел изъянов тамошней обыденности. Первое же утро в Нью-Йорке дало возможность убедиться, что не все тут так благостно, как кажется на первый взгляд. Организм мой еще жил по московскому времени, а потому ночь прошла без сна. Едва рассвело, спустился в холл гостиницы (это был первый и последний случай, когда нас разместили не в семьях, а в меблированных комнатах, принадлежавших какой-то ассоциации молодых христиан) и вышел на улицу. И что же увидел? Горы сваленных на тротуар коробок и мешков с мусором, в которых рылись какие-то люди, преимущественно чернокожие. Одни были явно бездомными, другие выглядели вполне благополучно.

Тогда Москва еще не знала, что такое бедность, роющаяся в помойках. Поэтому увиденное должно было произвести сильное впечатление, но не произвело. Я был буквально ошарашен парадными атрибутами здешнего благоденствия – сверкающими в лучах восходящего солнца небоскребами, припаркованными машинами, невиданного многообразия и невиданной красоты, зеркальными витринами магазинов с разложенными в них товарами. Такие не то что купить, увидеть на советском прилавке – мечта несбыточная. После нашей донельзя разоренной, погрязшей в тотальных дефицитах страны Америка произвела ошеломляющее впечатление. Совсем как в стихах поэта-эмигранта, книжку которого мне сунули в руки на одной из встреч:

Америка нам голову вскружила,

Америка нам душу веселит…

Виктор Ярошенко – человек, ценящий дружеские отношения. Поэтому время от времени звонит и рассказывает про то, как продвигаются его переговоры с Ельциным, Сухановым и Алференко. Но его «отчеты о проделанной работе» воспринимаю без особого интереса. Чувствую, мне в этой заокеанской поездке, если она, конечно, вообще состоится, едва ли доведется участвовать. Все происходит не так, как предполагалось по пути из Нью-Йорка. Тогда говорилось: «Мы встретимся… Мы предложим… Мы убедим…», сегодня слышу то же самое, но уже с местоимением «Я». А это далеко не одно и то же.

В канун Первомая в редакции «Комсомолки» оживленнее обычного. Может, это оттого, что номер сдается шестиполосным – заметок больше, а потому и дежурящих по ним авторов больше. А, может, в отделах уже начали отмечать День печати, а это предполагает дружеское застолье со 100-процентной явкой. В приемной главного редактора сталкиваюсь с социальным новатором Геннадием Алференко. Тот хватает меня за локоть и тащит в коридор, подальше от секретарских ушей.

– Слушай, я хочу, чтобы ты еще раз съездил в Америку. Правда, Ельцин с Сухановым и Ярошенко уперлись, и ни в какую! Но я делаю все возможное…

Геннадия знаю плохо и отчего-то не слишком верю в его искренность. Похоже, ему не очень хочется, чтобы от газеты, при которой существует его Фонд, в этой поездке участвовал еще кто-то, кроме него. Понять его можно, но меня заедает гордыня. Долго не решаюсь звонить Ярошенко, но все же снимаю трубку и набираю номер:

– Ну, как дела? Алференко сказал, вы уже согласовываете с Ельциным состав делегации.