Милочка

Но в длинные зимние вечера Милочка охотно бралась за книгу, подолгу просиживала над нею и даже иногда, ложась спать, засовывала книгу под подушку за тем, чтобы, вставши пораньше утром, еще при огне, дочитать интересный рассказ. Так она уже прочитала сказки Пушкина и некоторые из его поэм, много различных путешествий, детских повестей и рассказов. В эту темную зимнюю пору Милочка столько перечитала книг, сколько перечитала не каждая девочка в ее годы.

В 50 верстах от Березовки жила в своем имении Ивановском Милочкина бабушка, мать ее покойного отца, Авдотья Александровна Тевяшева, – впрочем, по ее желанию, все звали ее «Евдокией Александровной». Года четыре тому назад между бабушкой и Катериной Васильевной произошли какие-то неприятности, и сношения между Березовкой и Ивановским прекратились. В последнюю зиму Катерина Васильевна вступила с бабушкой в переписку, и мирные отношения между ними снова восстановились. Но бабушка еще не приезжала в Березовку. Катерина Васильевна с Милочкой также не успела собраться к ней зимой, а тут подошла весенняя распутица, наступило бездорожье, разлились реки и ручьи, и в оврагах зашумела вода. А теперь, летом, Катерине Васильевне уже совсем некогда ехать в Ивановское. Пришлось отложить поездку до осени, как до более свободного времени… Но тут приехал Фома, и все дело разом изменилось…

«Если тебе, Катенька, самой некогда приехать, то хоть отпусти ко мне Милочку с нянькой погостить ненадолго – на неделю, на две», – писала бабушка Катерине Васильевне.

Отказать старушке было неудобно…

III

Милочка делает визит бабушке

В столовой барского Ивановского дома на больших стенных часах стрелка показывала час пополудни. Кукушка только что прокуковала и спряталась; дверца сверху часов только что успела захлопнуться за нею… Бабушка Евдокия Александровна только что позавтракала и сидела у стола на своем обычном месте – в покойном, мягком кресле с высокою спинкой, занимаясь своим любимым рукодельем – вязаньем чулка.

Бабушке уже стукнуло семьдесят пять лет, но она все еще была женщина видная, довольно высокого роста, полная, с важной осанкой и, – по институтской привычке, – держалась совершенно прямо. С самого утра она выходила в столовую уже тщательно одетою, как для приема гостей. Свои седые, серебристые волосы она подстригала и накрывала их черною кружевною косыночкой. Крепко сжатые губы и густые, нависшие брови, сохранившие свой прежний темный цвет, придавали ее лицу суровое, строгое, а подчас даже сердитое выражение. Она носила большие, круглые очки, но очки, обыкновенно, спускались у нее на самый кончик носа, так что в них она видела лишь свое вязанье, – вообще же смотрела поверх очков…

Окно, выходившее в сад, было отворено. Там были видны сияющие голубые небеса, зелень, ярко озаренная солнечным светом, и фруктовые деревья все в цвету, стоявшие, «как молоком облитые». Какая-то птичка прилетала на подоконник, прыгала по нем и, заглянув в комнату, с веселым чириканьем улетала на соседние кусты сирени.

Бабушка тихо подремывала, полузакрыв глаза; ей обыкновенно очень нравилось в такой полудремоте вязать чулок…

– Сударыня! Фома возвратился из Березовки, – объявила горничная Дуняша, входя в столовую.

– Ну, что ж! Никто не приехал? – не совсем-то связно пробормотала бабушка, выходя из своей задумчивости.

– Катерине Васильевне, говорит, теперь никак некогда, – потому работы…

– Знаю, знаю! Она все со своим хозяйством, – нетерпеливо перебила старуха.

– Нянька приехала… Протасьевна! – продолжала докладывать Дуняша. – Письмо к вам есть… только оно у барышни…

– Как у барышни? Да барышня-то где же? – уже с недоумением спросила старушка.

– Няня говорит, что барышня вышла из коляски, приказала им ехать, а сама пошла на речку купаться…

– Господи, Боже мой! – воскликнула бабушка, опуская вязанье к себе на колени. – Теперь-то купаться? Еще нет половины мая… одна… в незнакомой речке… Да что они, – с ума сошли? Пошли ты ее ко мне, – старую дуру!

Дуняша моментально скрылась и через минуту в столовую вошла Протасьевна в своем праздничном сером платье и в черном шерстяном платочке на голове и, – по старинному, – с низкими поклонами подошла к бабушке.

– Все ли вы здоровеньки, сударыня моя, матушка, Евдокия Александровна? – мягким, сладеньким тоном заговорила няня.

– Я-то ничего… здорова… А у тебя-то все ли здорово тут? – напустилась на нее бабушка, тыча себя пальцем в лоб.

– Да ничего, матушка… слава Богу! – слегка опешив, промолвила няня, поправляя на голове платок.

– То-то… Видно, «слава Богу» – да не совсем, – грозно заговорила бабушка. – Удивляюсь я тебе, Протасьевна… Женщина ты – не глупая, и на свете пожила-таки, слава Богу, – с малых лет в барском доме, а за девочкой ходить не умеешь… отпускаешь одну купаться! Что это у вас за порядки? Я, право, не понимаю. Мало ли с девочкой что может случиться!..

– Ой, матушка, барыня! Она ведь у нас плавает, как рыбка! – заметила няня.

– Могут, наконец, напугать!.. Всякий народ по дорогам шатается… – не слушая Протасьевны, продолжала бабушка, волнуясь все более и более.

– Она у нас не пугливая…

– Я знаю: Катерине Васильевне некогда… Она из-за своего хозяйства ничего не видит… воспитанием Милочки нисколько не занимается… готова девочку на весь век сделать несчастной!.. – сердито говорила бабушка. – Ну, а ты-то, ты-то, старая, чего смотришь? И такие глупости говоришь: «она у нас не пугливая», да «плавает, как рыбка»… Слушать тошно!.. Ну, вот, где она теперь? Ну?.. Нужно сейчас послать за ней… искать!..

– Не извольте, матушка Евдокия Александровна, беспокоиться! Сию минуту она придет… – говорила няня.

– Ведь я уж давно предлагала Катерине Васильевне… отдала бы мне девочку! – ворчала старуха. – Я бы живо приучила ее к порядку… забыла бы она вольничать, стала бы шелковая… О-о! Она бы у меня…

Протасьевна, слушая такие речи, только молча, недоверчиво покачивала головой: она лучше бабушки знала характер, нравы и обычаи своей питомицы и сильно сомневалась, чтоб «матушке-барыне Евдокии Александровне», при всем ее добром желании, удалось сделать их Милочку «шелковой», то есть похожей на всех других маленьких барышень.

В ту минуту за окном послышался шорох, ветви сиреней, росших под окном, заколебались, хотя ветра вовсе не было и в воздухе стояла тишь. Затем послышалось, что по стене как будто кто-то карабкался, – и в то же мгновенье в окне показалось веселое, смеющееся личико Милочки с мокрыми волосами – и растрепанными достаточно для того, чтобы окончательно привести в ужас бабушку.

– Бабуся! А-у-у!.. Здравствуйте, бабуся! – крикнула Милочка и, моментально взобравшись на подоконник, прыгнула в комнату.

Бабушка величественно выпрямилась в своем кресле, но еще не успела от изумления и рта раскрыть, как девочка уже обхватила ее ручонками за шею и принялась крепко целовать ее… Только одно удивительно: каким чудом при этом неожиданном натиске очки у бабушки удержались на кончике носа и не слетели на пол? Вязанье же попало под стол и, только благодаря проворству Протасьевны, вскоре очутилось на своем месте.

– Ах, бабуся! Какая же вы – старенькая!.. Да какая же вы хорошая… милая бабуся! – своим серебристым голоском щебетала Милочка, обнимая бабушку и ласкаясь к ней. – Каким лесом мы проезжали, бабуся!.. Сколько в нем цветов, – и как пахнут!.. Лес густой, темный!.. Фома говорит, что в нем медведи живут… Вы, бабуся, медведя не видали?

И странное дело! Вместо того, чтобы своевольной внучке прочитать хотя бы легонькую нотацию, бабушка сама же одной рукой крепко обняла ее, и ее бледные, тонкие губы отчего-то слегка задрожали, когда Милочка целовала ее, а в старческих глазах ее как будто блеснули слезы. Бабушке, по-видимому, доставляло величайшее удовольствие смотреть на эту растрепанную девочку и чувствовать, как эта растрепка тискала ее за шею и мяла ее кружевную косыночку.

– Бабуся! не это ли ваша комната? Я могу там причесаться? Найду я там гребенку? Да? – спросила Милочка, хватаясь за свои мокрые волосы.

– Да, да! Иди! Там все есть… – промолвила бабушка, найдя, наконец, возможность сказать хоть слово.

– Ах, да… я позабыла… вот вам, бабуся, письмо от мамаши! – сказала Милочка, вытаскивая письмо из кармана и подавая его бабушке.

Милочка исчезла, а бабушка, прочитав письмо, сунула его в свою рабочую корзинку.

Тут между Евдокией Александровной и ее выучкой произошел небезынтересный и довольно оживленный разговор, хотя им и пришлось при этом перекликаться из разных комнат.

– Зачем же ты, Милочка, в окно лезла? Ведь у меня в доме двери есть! – полушутливым тоном крикнула бабушка, оборачиваясь к двери той комнаты, где Милочка справляла свой туалет.

Слышно было, как Милочка расхохоталась и сквозь смех проговорила:

– Да я знаю, бабуся, что у вас в доме есть двери… разумеется, есть! Как же можно без дверей…

Бабушка и Протасьевна переглянулись: у той и у другой на губах мелькнула улыбка. Веселый детский смех был так заразителен, что старушки не могли оставаться к нему равнодушными и сохранить свою серьезность.

– Так зачем же в окно-то прыгать? – спросила бабушка, посматривая на няню.

– Я встретила в саду какую-то женщину, она мне, бабуся, и сказала, что вы теперь в столовой, и указала мне на окно столовой… Ну, чтобы не обходить вокруг, я и влезла в окно… – объясняла Милочка. – Я дома часто в окно лазаю…

Бабушка молча посмотрела на Протасьевну и с укором покачала головой.

– Для меня ничего не значит влезть в окно… Я, бабуся, гимнастикой занимаюсь, – продолжала Милочка знакомить милую бабушку со всеми своими достоинствами и талантами. – Я в лодке плаваю со своею Лукрецией…

– Это что еще за Лукреция? – с недоумением прошептала бабушка, взглядывая на няню.

– А это, матушка-барыня, одна наша горничная девушка, Лукешка… Лукерья! – пояснила няня.