Кайфуй, гном

Алый твой парус и рот Мерлин Монро.

Милая, дай руку – спускаемся в метро.

«Коктейль Шаляпина»

Погода – прелесть. Тепло и влажно. День, день, летний день. Зелень тополей, воробьи со товарищи, отдалённый гул большого города, сырые тропки срезают углы тротуаров.

Я согнул руки в локтях, сжал кулаки, весь напрягся – потянулся. Потом встряхнулся, глубоко вздохнул, с ахом выдохнул, достал сигареты, с пояса снял «зиппо» – щелчок, едва слышный шелест загоревшегося табака, глубокая затяжка. Первая часа за три. Ну да. Аэропорт, перелёт, при попутчицах не курил, автобус. Сейчас вот закурил. Выпустил облако, затянулся ещё. Крепкие. Курю крепкие. Какой смысл в лёгких? В лёгких сигаретах, имеется в виду. И в электронках всяких. Впрочем, ношу в рюкзаке одну на всякий случай: для поездов, аэропортов и прочих «заповедных» мест.

Выбираться. Мимо носковой торговки не охота, пошёл дальше. Снова сплошной частный сектор. А ведь в моём телефоне тоже есть навигатор! Ну-ка, навигатор, где мы? А вот мы. А вот и остановка.

Пока ждал автобус, написал квартиросдатчице. Мол, прибыл, через час буду на адресе. Ответила: хорошо, станция метро «Уралмаш», адрес – проспект Космонавтов, номер дома, номер подъезда, код, этаж, квартира – все данные.

В автобусе задумался: на кой чёрт попёрся сюда, с попутчицами этими. На кой чёрт вызвался помочь? Не помог ведь нифига. Помочь – это отговорить от затеи отдать бабки непонятно за что. Вернее, понятно. За надежду. Но, чёрт возьми… Тьфу, отпускной настрой никак не вернётся. Сбили, черти. Старуха эта с бездной в глазах, гопоколдырь, что рюкзак обругал за тяжесть. Наверное, подвизается при богадельне. Такой же убогий, только не врождённая хворь, а воспитанная и приобретённая. Даже не скрывает, что работа, за которую ему дают кров и, вероятно, какую-никакую пищу, ему в тягость.

Зачем? Да блин. Затем. Мы разговорились. Иногда я на удивление легко располагаю к себе людей. К слову, так же мгновенно некоторые испытывают ко мне неприязнь. Что срабатывает? Рожа? Взгляд? Голос? Хрен знает. Эти расположились – что взрослая, что маленькая. Иначе, чего бы так хохотала. Поделились бедой, потом ещё одной, про которую ещё не знают, что она беда, думают, приехали лечиться. А я и поплыл. Не допустить! Урезонить! Но ведь не урезонил. Даже не попытался. Наверное, потому что чувствовал, что бесполезно. Сейчас Асия не в том состоянии, чтобы включать голову. Материнский инстинкт, слепая надежда – все ручки вправо. Что тут сделаешь?

Станция метро «Ботаническая». Стандартная будочка входа. А внутри – сплошной футуризм и насекомолюбие. Или пчелолюбие, если хотите. На потолке – светящиеся соты, на колоннах – соты, название станции на противоположной от платформы стене – тоже соты. У них тут пасека была раньше, что ли?

Написал Ире. Стою, еду. Вой электромоторов по восходящей – набираем скорость. Вагоны – старые московские. Жетоны, к слову, тоже – старые московские. Привет из девяностых. Турникеты, полагающиеся к таким жетонам – из той же семейки. Может, они и тётушек, что дежурят у эскалаторов и жмут на красную кнопку, если твой кед застрянет в движущихся ступеньках, тоже из столицы привезли? Хотя вряд ли: тётушки свежие, а те, что в девяностые в столице эскалаторы отключали, поди на пенсии уже, если живы.

Пикнул телефон – Ира вышла на связь. Мол, недалеко от твоего адреса живу, устраивайся и приходи к стеле – два квартала ходу. Ок, говорю. Поднял голову. И ощутил, как говорят мои полузабытые одногруппники, что стали работать по специальности, когнитивный диссонанс. Первая мысль: «Какого хера я делаю в Москве». Через три секунды отпустило. Но треснуло сильно. Метро ведь тоже пахнет. Я не о человечьих испарениях. Скорее, это смесь запаха резины и сгорающей в электричестве стали. Наземные электрички пахнут похоже, но всё равно не так. Звуки поезда, ветер в форточку, разгон, покачивания, торможение… Понятно, что мозг перенёс флажок моей геолокации в Москву: в екатеринбургское метро я спустился третий, наверное, раз. В московское спускался тысячи. Поржал.

Уралмаш. Вышел – снова через будочку-переход. Достал телефон: по навигатору, мне нужно на другую сторону дороги. Вон пешеходник. Светофор. Ждём, идём. И ещё трое идут со мной. И ещё несколько – навстречу. Никого не знаю. Никогошеньки! Даже теоретически не могу знать. Кайф! Избавление, освобождение. И зелено кругом. И тепло. И хочется улыбаться. Я уже не вертел головой по сторонам – поворачивался всем телом. Грязно, но дома. Люди незнакомые, но знакомых типажей. Вот – кто-то по делам. Вот – бестолковая молодёжь, из портативной колонки какой-то гнусавый вой. А вон и братья по оружию того парняги из богадельни, что унёс рюкзак, – местная богема. Ведёт образ жизни, позволяющий не слишком работать, но не забывать предаваться увеселениям в виде распития. Иногда и разбития – лиц, к примеру. Следы последнего – как минимум у двоих. Всего же на каменном основании кованного заборчика – пятеро. И дамы с ними. В красивых халатах, в красивых комнатных тапках. Личики кругленькие, животики тоже кругленькие, а вот ножки тоненькие. Близится время вина и любви. Это кружит им голову, но они не показывают виду. Все провожают взглядом меня. Я им не слишком интересен: шансы получить от меня подать равны нулю, а больше им ничего и не надо. Никакой классовой ненависти, только бизнес. То ли дело, тамбовские алкаши. Мы там были с папой на рок-фестивале: почему бы не показать отцу с полувековым стажем преподавателя фортепиано, какой ещё бывает музыка. Мы шли к остановке – нужно было ехать на фестиваль. Папа – пониже, я – повыше, оба в джинсах, оба в кроссовках, в футболках, кепках и очках. Оба – с рюкзаками. Алкаши тогда нас на несколько минут невзлюбили: «Турисссты», – сплюнули они нам вслед. Ну, а мы что? Мы – да, туристы. А на фестивале я, оставив отца на раскладном рыбацком креслице поодаль от сцены, нырнул в самую гущу – срывать голос и забивать ноги прыжками под «F.P.G»… И ещё кое-что делать. Хорошо, что меня не видят знакомые на концертах. Когда я ору вместе с музыкантами, что «набрался неслыханной нагласти…», из меня начинают рваться рыдания. Они не выходят наружу, остаются где-то внутри горла. Однако рожа у меня в такие моменты, полагаю… А потом вернулся к папе, довольный. «Как ты?» – спрашиваю, перекрикивая грохот гитар. Показывает большой палец и снова обхватывает колено руками, смотрит на сцену. Обращаю внимание – по танц-полу бегает крупная девица в бандане и футболке с какой-то группой – наверное, «Король и Шут», тут таких много. Бегает и от избытка чувств даёт всем «пятюню». Запомнился внушительный бюст, который подпрыгивал во время бега. Подлетает к папе, чуть наклоняется и замахивается. Папа смотрит на неё. Она ждёт. «Подставь ей ладонь!» – ору. Он выставляет руку, она радостно хлопает и мчится дальше.

В общем, екатеринбургские алкаши мне показались не такими, как тамбовские. Сорт, что ли, другой? Общество, где все равны. Тебя уважают, даже если ты сегодня в одних трениках, а пиджак потерял ещё вчера и найти не получилось. Все объединены одной целью. Причём цель эта, скорее духовная, чем материальная. И если у тебя «есть чё», то ты сегодня король, пуп, ты на коне. И да, дамы тоже все твои.

Впрочем, будет потешаться. Нам во двор.

Ого! Высоченная жилая свечка. Наверное, одна из первых в Екатеринбурге. Двор огорожен. Калитка на магнитном замке. Кнопка на коробочке с надписью «охрана». С той стороны – собака. Овчарка. Одна. Поворачивает голову на мои шаги, блестит глазами – слепая. И, судя по всему, старая. Страшно? Немножко. Опасаюсь незнакомых собак. Жму кнопку. Из динамика сверчок, магнит отпускает калитку, толкаю. Собака сторонится. Видимо, ей хватает одного только слуха, чтобы сложить в голове картину происходящего рядом. Подъездов всего два. Так что нужный нашёл легко. Код, на себя, внутри – кадки с цветами и почему-то пахнет куриной лапшой. Консьержка показывает строгое лицо в окошке своего поста. Потом руку с перстом указующим. Перст указывает направление к лифтам. Надо же. Ни одного вопроса. На лбу, что ли, написано?

ГНОМ: объяснили

Я видел металл, что плавится в тёплых руках.

Я видел, как он принимает форму ладони.

«Чайф»

– Вот представь, малый, живут сто мужиков. Одинаковые такие, – мастер водил перед собой руками и для пущей убедительности задирал брови и таращил глаза.

Они сидели не бревне у стены завода – кто и для чего его здесь положил, обоим было неведомо. Бревно на треть вросло в землю, его окаймляла бахрома прошлогодней серой травы. На этом бревне в короткие перерывы собирался рабочий люд – отдохнуть от жара да полымя, которыми они были окружены всё остальное время.

– В деревне сто мужиков. Одинаковые. В поле работают там, пашут, сеют, жнут, ты знаешь. Одинаковые. Если все они возьмутся за руки, получится крепко – руки сильные же. Ну, не цепью за руки, а как попало, кто до кого дотянулся. Всё равно крепко. Не столкнёшь такую ватагу ничем – хоть быка на них пускай.

Микула внимал. Он ждал, когда Григорий Семёнович перейдёт к делу. Он вообще часто прибегал к построению образных моделей, чтобы его новому товарищу было понятнее: не слишком надеялся на образованность последнего.

– А вот если дать каждому мужику по бабе, да снова им взяться за руки, тоже кто за кого придётся, то ватагу эту уже бык прошибёт. Но двигать её тоже будет легче. Но всё равно будет крепко. Если одни бабы – совсем слабо. Увидел смысл?

Микула смысл увидел. Они говорили о чугуне. Мастер тоже считал, что всё состоит из мелких частиц. Зерно можно размолоть в муку. А муку, наверное, ещё тоньше. У дерева стружка, у чугуна – опилка. Камень – и тот точится в пыль. Если песок сунуть в печь и держать, пока он не потечёт, сверкая жёлтым во все стороны, а потом вынуть и выплеснуть наземь, он застынет в стекло. А если стекло после растолочь, то снова станет песок.

Как правильно делать чугун, Григорий Семёнович хорошо знал. Но знанием этим поделиться было очень трудно. Во-первых, оно хранилось в голове не в виде слов, а как набор из опыта, образов, запахов и даже звуков. Не зря он всё время колотил по чугунным чушкам, утверждая, что метал поёт – и всякий раз по-разному. Чтобы донести до понимания Микулы хоть кроху этого знания, приходилось придумывать потешные примеры. Про хороводы, кур с их яйцами, солнце и луну. Даже про разбойников как-то сочинил. Только в тот раз получилось ещё непонятнее.

– Смотри. Вот пошёл ты по грибы. Ну, или по ягоды. Надо перейти луг. Без лаптей ты быстро ногу наколешь, все стопы истопчешь. Может, и дойдёшь до леса по ту сторону, да толку мало. А если в лаптях, то и придёшь быстро, и пятки будут целы. Это мы сыплем серу в домну. Вроде она и не вплавляется, за ручки ни с кем не берётся, в одно с ней легче луг перейти, – от желания убедить он наклонялся всё ближе к уху Микулы и потряхивал бородой.

А Микула смотрел перед собой, выстраивая мастеровы образы в голове. И всё вроде складывалось. Конечно, оставались вопросы к конкретике, но общая картина становилась всё понятнее. А от этого и на душе становилось спокойнее, он чувствовал, что приходит удовлетворение. Парень знал, что скоро оно вновь уйдёт, как только его колючий ум найдёт в этой картине дырки. И тогда снова метаться, искать ответы. А пока – ясно всё.

Тут его взгляд упал на его собственные лапти. На большом пальце правой ноги была дыра. Лыко вокруг дыры торчало клочками, в самой дыре виднелась обмотка. Мастер проследил его взгляд и тоже увидел дыру.

На следующий день Григорий Семёнович поднялся на колошу к Микуле и подал ему пару сапог.

– На, подмастерье, носи. Ноги пухнут, другие скроил, а эти почти и не надевал.

Микула взял правой рукой подарок. Прижал к животу и поклонился мастеру. Словно тот в рыцари посвятил, не меньше. И тут в памяти всплыли слова: «помните сей день, в который вышли вы из Египта, из дома рабства, ибо рукою крепкою вывел вас Господь оттоле…».

В сапогах таких не только луг, все болота и горы перескочишь – не заметишь. Только зачем куда-то уходить? Есть кров и пища. После работы на заводе выдают хлеб. Часто лук. И даже деньгами – сверх того. На медяки можно покупать на базаре даже одежду. И какую-никакую курицу или яйцо, которое курица дала.

Микула понял, что ему необходимо яйцо. Чтобы сварить его и съесть. А чтобы сварить, нужен какой-нибудь котелок. А котелок тоже можно купить. Он наметил себе пойти в выходной день, когда такой случится, на базар. А то, как сейчас стало понятно, он не был там никогда. Всё на завод да с завода. Да в лес за лыком, по грибы да ягоды. А другие, вон – то рябчика принесут, то даже тетерева. На рябчиков силки? Спросить бы у кого. А на тетерева? Наверное, ружьё. И ружьё, кстати, наверное, тоже можно купить на базаре.

К тому времени стемнело. И Микула, машинально считая шаги, потопал домой. Путь просох, потому идти было легко, хоть и немного в гору. Где-то, может, даже в соседнем посёлке, брехали собаки. Одна начинала: «Соседи, кто-нибудь знает, который час?». Так, чтобы все услышали. Ей тут же отвечали: «Откуда же нам знать! Солнце село, и теперь до утра ничего не понятно!». А этой вторили третья с четвёртой: «Пожалуйста, прекратите шуметь, уважаемые соседи, у нас уже и куры в сарае квохчут от ваших вопросов, сейчас совсем разгуляются!».

Микула шел и улыбался в темноте своей шутке. Она казалась ему очень удачной. Если частицы в чугуне – это мужики и бабы, которые водят беспорядочные хороводы, тогда и собаки могут вести светские беседы, а мы думаем, что они попусту брешут. Микула снова представил себе, как разговаривают собаки. Воображение дорисовало им треуголки, в лапы выдало трости. Микула рассмеялся. Впервые за всё время, проведённое на этой земле.

Собаки брехали всё ближе. Микула шёл, усмехаясь в короткую закопчённую бороду. И вот дом. Шагнул к двери, протягивая руку. И почти наступил на что-то мягкое, что ещё стало и из-под ноги выдираться. Микула присел – чёрный ком. Снял рукавицу, пощупал трёхпалой рукой – шкура, под шкурой мускулы, руке стало теплее. Тогда он взял двумя руками и поднял повыше – к свету звёзд. Котёнок. Молчит, уши прижаты, глаза смотрят в упор на бородатое лицо. Не вырывается, но и не виснет расслабленным ленивцем.

Микула переложил зверька на одну руку, другой отворил дверь, вошёл, притворил, отворил другую, вошёл и закрыл. В полной темноте поставил котёнка на пол. Зажёг очаг, посмотрел на гостя – чёрный, ни пятнышка. Только глаза зелёные горят плоско в огне очага.

Микула разулся, сел за стол, достал хлеб и луковицу. Отломил хлеба и положил на пол под собой. Остальное начал есть. Иногда поглядывая туда, куда положил хлеб. На третий раз котёнок оказался там – преодолел это расстояние абсолютно бесшумно. Он ел хлеб. А когда доел, переместился ближе к уже догорающему очагу.

Когда Микула проснулся, котёнок спал у него в ногах.

—

Посмотри, что на моих ногах,

Посмотри, в каких я сапогах!

«Король и Шут»

Подаренные Григорием Семёновичем сапоги только раз померил, походил по избе да снял. Было непривычно. Слишком легко делалось ногам, когда их облегала такая обувка. Далеко не новые, но с переставленной подмёткой и каблуками, без дыр на голенище, да и конь цел. Снял, обвязал бечевой, повесил на гвоздь. Снял потом только раз: принёс домой в глиняной посудине дёготь, густо намазал, повесил обратно. Теперь в избе так же густо пахло. Микуле нравилось. С каких пор стал нравиться дёготь? Наверное, после ветоши, что от гнуса.

А вот Чугуну – не слишком. Особенно сразу.

Котёнок в Микулиной избе освоился быстро. Когда тот вечером следующего дня пришёл с завода, думая, как там моя зверюга, не сбежала ли, то увидел, что зверюга на месте, не сбежала и сбегать, судя по всему, не собирается. А уставилась на парня, когда тот разжёг огонь, и смотрела, как и что тот делает. И к положенному на пол хлебу сразу подошла, и спать в ногах устроилась тоже сразу.

А Чугун – так это, всем понятно, за черноту масти.

Уж и день стал длиннее, и ночи теплее. Каждый вечер животное ожидало парня с работы внутри избы. Одинаково дожидалось кормёжки, одинаково укладывалось в ноги и начинало тихонько мурлыкать, давая понять, что, мол, всё хорошо, человек, так и лежим. Только когда закат отодвинулся ближе к полуночи, Микула увидел, что Чугун на самом деле встречает его, устроившись в окошке. И спрыгивает оттуда, только когда хозяин входит. Тогда ещё задумался – а почему тогда не сбегает. Раньше не задумывался. Раз живёт, значит, он за котёнком ухаживает правильно (никак не ухаживает, просто хлеб даёт да на улицу не гонит). А тут подумал – хлеба то, наверное, не хватает, а вырос вон. Охотится, поди. Да и не нагажено нигде. Точно – гуляет и возвращается, что же я раньше не подумал? Да потому что всё нормально было, вот и не подумал.