Пират. История фокстерьера, рассказанная им самим

– Да, мама, конечно.

И Ева вернулась в ванную.

– Сеньор Амбрузис уже успел нажаловаться, – сказала она девочкам, растеряв в порыве гнева все остатки уважения к своему лысому дядюшке. – Теперь вам достанется, глупые девчонки…

Ева закрыла дверь, и я не услышал окончания ее речи. Когда двойняшки вышли из ванной, одетые во все чистое, с еще влажными, аккуратно расчесанными волосами, они выглядели как намазанные маслом мыши.

Девочки спустились вниз. Сеньор Амбрузис сидел за столом, развалившись в кресле, и улыбался так, что открывались все его длинные, желтые, позолоченные зубы. Он с удовольствием потирал руки, пока госпожа Васиотакис ругала двойняшек, а они, бедняжки, раскрасневшиеся, слушали ее испуганно, низко опустив головы.

– Я вам запретила собирать яйца… – говорила им мама.

– Потому что птичьи гнезда всегда полны насекомых и микробов, – перебил ее сеньор Амбрузис, и его улыбка стала еще шире.

– Я же говорила вам, что без разрешения вообще нельзя заходить в птичник… – продолжала мама.

– Ведь там в частицах земли обретаются птичьи педикулиды, что вдвойне опасно для здоровья, – снова перебил ее сеньор Амбрузис.

Тут уж не выдержала даже терпеливая госпожа Васиотакис.

– Дорогой Амбрузис, говори хотя бы «пыль» и «вши», чтобы дети тебя понимали, – заметила она, рассмеявшись.

– К чему это? Почему эти отроковицы не знают, как использовать другие, более правильные слова… – начал господин Сарделидис.

Когда разгорелся спор между ним и сестрой его жены, Ева знаком показала девочкам, что они могут идти. На этом выволочка была окончена. Но наказания было не избежать. Весь вечер малышки просидели запертые в классе и всё чему-то учились и учились. А за ужином ни одной из них не дали фруктов. Потом об их проделке узнал отец, увидел раскопанный выход для куриц и перекошенную проволочную дверцу и тоже их отругал. Ох, как я ненавидел этого злого, противного, невыносимого Сарделидиса! Он никогда не упускал возможности нажаловаться матери на детей. Он говорил ей, что они «погрязли в отвратительной и устрашающей нечистоте», что они «неусердные, обленившиеся неучи», что они «непременно падут жертвами тифа или столбняка». Он не успокаивался до тех пор, пока госпожа Васиотакис не вызывала к себе детей и не отправляла их в класс заниматься. Вот тогда он оскаливал все свои зубы в улыбке и, потирая руки, говорил:

– Они не понимают, несчастные, сколько опасностей их подстерегает!

Даже Ева не могла ему угодить, потому что она читала «разрушительные для морального облика произведения», вместо того чтобы «проводить время за изучением Нового Завета и душеполезных книг». Ух, как я на него злился! Я хотел спросить его: разве он не читал сказки, когда был маленьким и жил в деревне? Неужели он никогда не возился в земле, пока еще был жизнерадостным ребенком с волосами на голове? Хотя ребята говорили, что он никогда не был маленьким и никогда в жизни не играл и не смеялся. Что он родился старым, лысым и ворчливым. И кажется, я готов был им поверить.

Ева его не любила. Хри?стос всегда слушал его с иронической улыбкой на губах, но никогда не перебивал, как человек, который считает себя выше собеседника и предоставляет ему самому распутывать клубок сложных мыслей и идей. Когда тот замолкал, Хри?стос, ничего ему не отвечая, начинал говорить о другом. Даже у госпожи Васиотакис иногда заканчивалось терпение, особенно когда он начинал пугать ее болезнями.

– Типун тебе на язык, братец Амбрузис! – в ужасе говорила она ему.

А Мицос постоянно бунтовал. Как только за господином Сарделидисом закрывалась дверь, он говорил:

– Матушка, как ты терпишь этого зануду? Ты никогда и слова ему не говоришь, чтобы намекнуть, как он всем нам надоел со своими теориями!

– Ну что ты, что ты, сынок, – говорила она ему со своей вечной добротой. – У нас у всех есть недостатки. Мы все должны учиться терпеть странности окружающих. А если мы не будем терпеливы, как окружающие смогут выносить нас самих?

Тогда Мицос смеялся и обнимал мать.

– У тебя ангельское терпение, матушка, – говорил он ей. – У нас его нет, и могу сказать тебе точно, наш дядя – невыносимый человек!

Мицос был главным бунтарем в нашем доме.

– Это у него критская наследственность, от отца, – вздыхая, говорила терпеливая госпожа Васиотакис.

Очень аккуратный и внимательный к своей внешности (всегда казалось, что он одет с иголочки), он тем не менее восставал против «установлений», как он сам выражался. Он очень любил свободу. Ему нравилось лежать на диване и дремать в летнем послеполуденном зное. А мама всегда начинала волноваться и просила его положить себе под голову какую-то кружевную тряпочку, которую она называла «антимакассар».

– Мама, не обижайся, но убери его, прошу тебя, он натирает мне шею.

– Но как же так, сынок, ты ведь испачкаешь кожаный диван.

– Что ты, мама, я моюсь каждое утро.

– Но это же не мешает…

– Нет-нет, матушка, мешает.

– Ну что за ребенок! Маленьким ты был гораздо послушнее.

Мицос снова смеялся и целовал матушкину руку.

– Наряди меня снова в младенческое платьице, – ласково говорил он ей, – и увидишь, что я стану самым послушным мальчиком на свете.

– Ну, сними по крайней мере туфли, с них на диван летит пыль.

– Что ты, матушка, я хорошенько почистил их перед тем, как войти в дом.

– Ну что за ребенок…

Несчастная госпожа Васиотакис в отчаянии качала головой и возвращалась на свое место. А мой хозяин смеялся и поддразнивал ее.

– Конечно, – говорил он ей, – меня ты держишь в строгости уже столько лет и привыкла, что все тебя слушают. Но сынок вырос и устроил бунт.

Тогда Мицос одним прыжком вскакивал с дивана, подбегал к матери и обнимал ее.

– Ну ладно, матушка, давай сюда свои кружевные салфеточки.

Хозяйка с радостью накрывала салфеткой диванную подушку, но теперь вздыхал Мицос:

– Ох уж мне эта хиосская чистота… Она нас всех погубит, матушка, и детей, и отца, и весь дом…

Даже хозяин никак не мог привыкнуть к строгости хозяйки. Он сам бунтовал не меньше Мицоса. И госпожа Васиотакис в конце концов всегда ему уступала, смиренно говоря:

– Как хочешь, милый Йоргос.

За несколько дней я привык к жизни в Александрии, и, должен вам сказать, мне она нравилась. Я был бы вообще всем доволен, если бы меня не терзала одна забота. Прошел уже целый месяц, а я до сих пор не смыл с себя позор первого дня и той бесславной охоты на кошку. Не знаю, что случилось после первой моей неудачи, но с тех пор я не видел не то что ни одной кошки, но даже ни одного кошачьего хвоста. В конце концов госпожа Васиотакис это заметила.

– Знаете что, детки? – сказала она. – С тех пор как в доме появился Пират, в округе пропали все кошки, от которых было столько мучений. Кажется, достаточно одного его присутствия, чтобы они не высовывали нос.

– Я думаю, – сказала Лиза, – что первая кошка, за которой погнался наш Пират, рассказала о нем всем остальным, поэтому они испугались и убежали подальше.

– Думаешь, так она им и сказала? – задумчиво спросил Лукас.

Анна ничего не ответила, она о чем-то размышляла. А потом повернулась к отцу и сказала:

– Знаешь что, папа? Поставь в саду ловушку, чтобы туда попалась та первая рыжая кошка, которая сбежала от Пирата, и тогда остальные вернутся. А то сейчас она их запугивает.