Галантные дамы

Мужчина торжествует по вышеприведенной причине, а именно: победа кажется ему более почетной, когда он удерживает нежную свою неприятельницу под собою, подчиняет и приручает ее, крутит и вертит, как ему вздумается, ибо нет такой женщины, пусть даже самой знатной, которая, очутившись в эдаком положении хотя бы с низшим и неравным себе, не покорилась бы закону и предписанию Венерину; вот почему вся слава и честь в данном случае принадлежат мужчине.

Женщина же рассуждает так: «Да, я согласна, что мужчина должен гордиться, удерживая меня под собою и подчиняя своей воле; однако же пусть его тешится своей пресловутой победою, зато я непременно одержу верх над ним веселостью, шаловливыми прихотями, словом как бы невзначай, но отнюдь не принуждением. Вдобавок стоит мне наскучить своею победою, как заставлю его служить мне усерднее раба или каторжника на галере, старательнее ломовой лошади, и он принужден будет трудиться, пыхтеть, потеть, изворачиваться и налегать из последних сил, тогда как я знай себе полеживаю и горя не знаю, да еще либо посмеиваюсь над бедным тружеником, либо жалею его – смотря по настроению, потом, вдоволь натешив свою прихоть, оставляю любовника на постели одного, измученного, заезженного, обессиленного и растерянного; теперь уж ему не до подвигов, только бы отдохнуть да подкрепиться каким-нибудь питательным блюдом, не то, глядишь, сейчас дух вон. Я же, после эдаких его вывертов и стараний, нимало не утомлена, а весьма даже ублажена и довольна и забочусь лишь о том, как бы найти другого столь же усердного всадника, готового к бою и капитуляции. Вот так-то, господин любовник! Словом сказать, я никогда не сдаюсь сама, но беру в плен нежного моего неприятеля, памятуя о том, что легко сдавшегося ждет бесчестие, а сражающемуся до последнего вздоха уготована слава».

Одна красивая и благонравная дама поведала мне, как однажды ночью муж разбудил ее крепко спящую, дабы заняться любовью, после чего она ему сказала: «Теперь вы довольны? Ну а я еще нет!» И, находясь сверху, налегла на него всем телом, крепко стиснула руками и ногами, приговаривая: «Я вам покажу, как будить меня, в другой раз прежде крепко подумаете, стоит ли игра свеч!» – и давай мучить, тормошить и трясти мужа что было сил, а он, лежа под нею, никак не мог освободиться, и пришлось ему вторично поработать до седьмого пота, пока не взмолился он о пощаде и на последнем издыхании не поклялся ей, что отныне будет обладать женою только в положенное время, согласно ее настроению и желанию. Не правда ли, вот занимательный сюжет, более располагающий к размышлениям, нежели к изложению на бумаге?!

Таковы были резоны этой дамы – и вышеприведенный, и еще многие другие.

К сему мужчины присовокупляют и следующее: «У нас нет никакого сосуда, ни большого, ни малого, в отличие от женщин, которых природа наделила таковым и куда мы сбываем ту грязную субстанцию (коли можно так назвать мужское семя, изливаемое во время супружеских или просто любовных объятий), что оскверняет ваше лоно, уподобляя его помойной лохани». – «Верно, – отвечают дамы, – но сейчас же после того, как прекрасная ваша сперма, которую полагаете вы даже чище крови, попадает в нас, мы извергаем ее в лохань или горшок, куда сливают вонючие грязные помои, ибо что пятьсот, что тысяча, что две-три тысячи соитий, что миллион, все равно нам-то предостаточно одного-единственного, ибо матке нужна всего одна капля, коли та угодит в нужное место, ну а остальное, как уже сказано, прочь, в отхожий чулан! Так что не бахвальтесь тем, что оскверняете нас своею грязною спермою, ибо, кроме той одной, потребной для зачатия капельки, все прочее выбрасывается тотчас после объятий как ненужная мерзость. Притом мы говорим или думаем так: „Господин садовник, вы удобрили мой сад, вот же вам ваша поливка, возьмите ее себе, коли хотите; я более не нахожу в ней прежнего вкуса“. И заметьте себе, что самая ничтожная из шлюх может ответить подобным образом даже принцу или королю, коли он ее этим попрекнет, и будет в своем праве, выказывая такое пренебрежение, хотя королевская кровь – наиблагороднейшая в мире и не всякая из нас удостаивается смешать ее со своею».

Вот каково мнение женщин – с той, однако, оговоркою, что негоже драгоценнейшей и чистейшей королевской крови осквернять себя соединением с чужою, неблагородною; недаром же по закону Моисееву запрещалось изливать семя в землю; что же сказать о нашем случае, когда королевскую сперму сливают в помойную лохань!

Уж лучше бы женщины поступали по примеру того знатного сеньора, который однажды ночью, возбудившись во сне, осквернил себя и замочил спермою простыни; он приказал закопать их в земле, сказавши, что негоже пренебрегать даже каплею, ибо в капле этой содержится неродившийся младенец, теперь все равно что умерший, а ведь она могла бы попасть в чрево женщины, и та родила бы ребенка.

Конечно, он мог и ошибиться, ибо случается, что от тысячи супружеских соитий в год женщина все равно не беременеет, а некоторые и за всю жизнь не могут понести, оставаясь бесплодными и бездетными, откуда и пошло богохульное мнение, что брак, мол, служит не столько для продолжения рода, сколько для наслаждения, – резон, коему верится с трудом, ибо коли женщина не беременеет от всякого соития, значит есть на то неведомая нам Господня воля в наказание жены или мужа; известно ведь, что самая великая милость, какою Бог благословляет супругов, есть здоровое потомство, рожденное в законном браке, а не в сожительстве; правда, многие женщины находят утеху в том, чтобы родить именно от любовника; эти воздерживаются от сношений с мужьями, дабы знать наверняка, что зачали не от них, а ежели и спят с ними, то не допускают внутрь себя их семя; не знаю, достойно ли это порицания, – так человек со слабым желудком, взявши в рот скверный, несъедобный кусок, пожует его да и выплюнет прочь.

Вот отчего слово «кукушка», означающее тех апрельских птиц, что откладывают яйца в чужие гнезда, прилипло, в силу странного парадокса, к мужьям, в чье гнездо, а вернее, в чьих жен откладывают свое семя любовники, делая им незаконных детей.

И по той же причине многие женщины полагают себя верными мужьям своим именно тогда, когда спят с мужчинами, предаваясь плотским утехам, но не принимая семя, дабы совесть была чиста; так, рассказывали мне об одной знатной даме, что говорила любовнику: «Забавляйтесь со мною сколько угодно, ублажайте как хотите, но только берегитесь поливать мой сад: коли упустите хоть одну каплю, вам не жить». И приходилось бедняге, не теряя головы, в страхе стеречь тот миг, когда начнется прилив.

Мне довелось услышать похожий рассказ из уст шевалье де Санзе из Бретани, весьма благородного, честного и храброго дворянина, который, не унеси его смерть еще в юные лета, обещал сделать блестящую морскую карьеру, начавши свою службу с подвигов, коих следы носил он на теле: пушечное ядро неприятеля оторвало ему руку во время морского сражения. В молодости постигло его несчастье: он был взят корсарами в плен и увезен в Алжир. Там продали его в рабство к главному местному мулле, у которого была жена-раскрасавица; женщина эта так пылко влюбилась в нашего Санзе, что приказала ему явиться к ней в покои для любовных утех, пообещав усладить его лучше, нежели всех своих других рабов, но притом строго-настрого, под страхом смерти или вечного заточения, воспретив излить в нее хоть одну каплю семени, ибо, по ее словам, не желала осквернить себя христианской кровью и тем самым тяжко оскорбить мусульманский закон и великого пророка Магомета; более того, предупредила его, что даже если она распалится и прикажет ему излить в нее все семя, доставив ей высшее наслаждение, то чтобы он не смел этого делать, ибо сей приказ будет повелением ее тела, но не души.

Санзе, которого содержали лучше и свободнее других рабов, хотя он и был христианином, дозволил себе этот грех, противный его вере, ибо куда же прикажете деваться человеку, попавшему в жестокую неволю?! Повинуясь своей госпоже, он сумел и ее ублажить, и в то же время не потерять головы: истово молол зерно на мельнице у дамы, не упуская, однако, ни капли жидкости, но, чувствуя начало половодья, тотчас отстранялся и изливал семя в другое место; за эту заслугу дама пылко возлюбила его, благо что он не послушался, когда она в забытьи кричала: «Оставьте, оставьте у меня, я вам позволяю!» – поскольку боялся побоев палками на турецкий манер, каковому наказанию часто подвергались на его глазах товарищи по несчастью.

Вот какова жестокая женская прихоть; турчанка эта во многом преуспела: и плоть свою потешила, и душу спасла, и христианскую веру слуги своего уважила, запретив ему смешивать свою кровь с турецкою; однако же, по словам Санзе, никогда в жизни не приходилось ему попадать в эдакий переплет.

Поведал он мне и другую, еще более занятную историю о том, как обошлась с ним турчанка, но, поскольку сей рассказ слишком уж скабрезен, не стану приводить его здесь из опасения оскорбить слух целомудренных наших дам.

Какое-то время спустя Санзе был выкуплен из плена родственниками своими из богатого и знатного бретонского рода, к коему принадлежал и коннетабль, который нежно любил старшего брата и всеми средствами способствовал его освобождению; прибыв наконец ко двору, Санзе поведал господину Строцци и мне множество занимательных историй; одна из них и изложена выше.

Что же сказать теперь о мужьях, коим мало владеть и обладать своими женами, они же еще разжигают аппетит у их воздыхателей и любовников, не говоря о прочих. Знавал я многих таких мужей, что нахваливали посторонним жен своих, расписывая их прелести, разбирая все стати, смакуя супружеские услады и любовные сумасбродства в постели; более того, дозволяли чужим мужчинам целовать и ласкать своих жен и даже видеть их обнаженными.

Чего заслуживают эдакие мужья, если не крепких ветвистых рогов?! Вот так же случилось с царем Лидийским Кандавлом, который вздумал нахваливать Гигесу несравненную красоту своей супруги, как будто его за язык тянули; а потом приказал ей явиться пред ними обнаженною; увидав царицу без покровов, Гигес столь пленился ею, что убил Кандавла да и завладел и женою его, и царством. По преданию, царица так возмутилась непотребством мужа, что сама склонила Гигеса к злодейству, сказав ему: «Пусть тот, кто заставил тебя смотреть на меня обнаженную, умрет от твоей руки, либо ты умрешь – от его». Вот и судите сами, умно ли поступил этот царь, разжигая у другого вожделение к прекрасной юной плоти жены своей, которую должен был, напротив, хранить как зеницу ока.

Людовик, герцог Орлеанский, убитый впоследствии у ворот Барбетт в Париже, поступил иначе (а был он великим повесою и любил совращать знатных придворных дам): переспавши с одною из них, наутро принял он у себя в спальне ее мужа, явившегося засвидетельствовать герцогу свое почтение; накрыв голову дамы простынею, он обнажил все ее тело и, позволив мужу разглядывать и даже трогать его (отнюдь не видя лица), настойчиво спрашивал, нравится ли тому сия прекрасная незнакомка; муж был поражен красотою ее тела; наконец герцог милостиво отпустил его, и бедолага удалился, так и не узнав, что любовался собственною женой.

Коли бы этот муж позорче разглядывал жену свою в постели нагою, то, думаю, он тотчас признал бы ее по многим приметам; отсюда совет мужьям: не вредно изучить жену с обоих концов.

После того как злополучный муж покинул спальню, герцог Орлеанский спросил любовницу, сильно ли она перепугалась. Предоставляю вам самим судить, какую ужасную четверть часа претерпела бедняжка: окажись ее муж чуть посмелее и приподними он краешек простыни, пришел бы ей конец! Правда, герцог заверил ее, что в таком случае тотчас убил бы дерзкого, дабы помешать ему причинить зло своей жене.

Хорош же растяпа и этот муж: проспавши следующую ночь с женою, он рассказал ей о том, как герцог Орлеанский хвастал пред ним нагою любовницей, прекраснее которой он никогда не видывал, вот только о лице ее он, мол, судить не берется, ибо герцог скрыл его под простынею. Можно вообразить, о чем в тот миг думала его жена. Кстати, дама эта родила от герцога незаконного ребенка, прозванного Орлеанским бастардом, который впоследствии стал опорою французского престола и грозою Англии; от него и пошел благородный и бесстрашный род графов Дюнуа.

Но вернемся еще ненадолго к нашим догадливым мужьям, не узнающим нагого тела жен своих: слыхал я об одном таком, который однажды поутру, одеваясь, принял у себя в спальне друга и показал ему жену свою, крепко спавшую в постели и по причине жары скинувшую с себя простыни; муж своею рукой откинул занавесь алькова, дабы солнце осветило поярче нагое ее тело, отличавшееся совершенною красотой, и позволил другу налюбоваться ею всласть; вслед за чем оба они поспешили во дворец к королю.

На следующий день дворянин этот (а он давно ухаживал за благонравной женой друга своего) рассказал ей, что видел ее обнаженною, а в доказательство перечислил все мелкие особенности прелестного ее тела, не забыв и самых потаенных мест; да и муж подтвердил его рассказ, добавив, что сам отдернул занавесь. Дама, от злости на супруга, не замедлила отдаться своему воздыхателю, чего он ранее никак не мог добиться при всей своей преданной любви.

Знавал я одного наизнатнейшего сеньора, который однажды поутру сбирался на охоту, и пока его обували в спальне, допустил туда своих приближенных; жена его лежала рядом с ним в постели, зажавши в горсти его мужское орудие, как вдруг сеньор наш поднял одеяло столь проворно, что она не успела отдернуть руку, и все увидали, где она держала ее, да вдобавок и саму ее голою до пояса; сеньор со смехом обратился к присутствующим: «Ну как, господа, не показал ли я вам много интересного, что у себя, что у моей половины?» Но супруга его была столь поражена и уязвлена сим поступком, особливо в отношении своей руки, что, думается мне, отплатила ему за сию шалость с лихвою.

Известен мне подобный же случай с одним знатным вельможею, прознавшим, что друг и родственник его влюбился в его жену, и вот, то ли желая посильнее разжечь аппетит у сего воздыхателя, то ли злорадствуя оттого, что владеет такою красавицей, а тот – нет, он однажды поутру показался этому влюбленному в постели вместе с женою, обнаженной до пояса: вдобавок потребовал, чтобы тот оценил по достоинству мужнюю милость и глядел во все глаза. Судите сами, могла ли дама, оскорбленная эдакой бесцеремонностью своего супруга, не оказать воздыхателю другую милость, куда более приятную, украсив мужа своего тем, что он заслужил сполна, а именно ветвистыми рогами.

Слыхал я историю о другом знатном сеньоре, который выставил жену нагишом пред повелителем своим, принцем, правда по просьбе или приказанию последнего, большого любителя эдаких зрелищ. Не правда ли, тут оба они виновны и достойны звания сводников, развратников и мучителей?!

Никогда не следует хвастать ни обнаженной женою, ни землями своими, ни прочим добром; один видный военачальник рассказывал мне, как покойный герцог Савойский отсоветовал последнему королю Генриху, возвращавшемуся из Польши через Ломбардию, въезжать в город Милан – на том якобы основании, что это может не понравиться королю Испанскому; причина, однако же, заключалась совсем в другом: он опасался, что король, попав в сей город и увидев его красоту, богатство и величие, соблазнится всем этим и пожелает захватить и отобрать назад, по закону и праву войны, подобно своим предшественникам. Вот какова была истинная подоплека, которую собеседнику моему растолковал покойный король, раскусивший хитрость герцога. Однако, желая угодить этому последнему и не досаждать королю Испании, он последовал данному совету и объехал город стороною, хотя имел сильнейшее желание посетить его; сие он сам милостиво поведал мне по прибытии в Лион; герцог же Савойский, без сомнения, в этой истории показал себя скорее испанцем, нежели истинным французом.

Я полагаю преступниками также и тех мужей, которые, добившись помилования стараниями жен своих и чрез них оставшись в живых, выказывают после того мерзкую неблагодарность, попрекают этих женщин в любовных связях с другими мужчинами и обращаются с ними жестоко и безжалостно, а иной раз посягают даже и на их жизнь. Слыхивал я об одном таком сеньоре, коего замыслили убить заговорщики; жена слезно умолила их не приводить сей злодейский замысел в исполнение и отвела от него гибель; что же муж? – стал обходиться с бедной женщиной хуже, чем с собакой.

Встречал я еще одного дворянина, которого обвинили в нарушении воинского долга, а именно в том, что он не защитил генерала на поле битвы, более того, сбежал, бросив его умирать без всякой помощи; приговорили этого дворянина к смертной казни на плахе, невзирая на двадцать тысяч экю, что дал он судьям за смягчение приговора. Жена его переговорила с одним знатным сеньором и, повинуясь разрешению и мольбам своего мужа, переспала с ним; и вот то, чего не добились деньги, сделали ее красота и прелесть ее тела: преступнику вернули и жизнь и свободу. Он же в благодарность замучил жену чуть не до смерти. Ну не достойны ли презрения эдакие злобные безумцы?!

Правда, знавал я и других, которые не поступали как вышеописанные, а, напротив того, отлично зная, откуда пришло спасение, всю свою последующую жизнь благословляли ту щель, чрез которую ускользнули от смерти.

Есть и еще одна разновидность рогачей: эти, промаявшись весь свой век с неверною супругой, не желают и в смерти расставаться со своею маятой; знал я одного такого, женатого на видной и красивой женщине, которою, однако, обладал на паях со многими другими; так вот, лежа на смертном одре, он все стонал: «Ах, душенька моя, помираю я! Ох, дал бы Господь, чтобы вы составили мне компанию и мы вместе отправились бы на тот свет! Тогда мне и помирать было бы куда как легче!» Но жена его, все еще не старая и пригожая, тридцати семи лет дама, не пожелала сопровождать его на сем скорбном пути, то есть оказалась поумнее пресловутой Эвадны, дочери Марса и Фебы, жены Капанея, которая, по преданию, столь горячо любила мужа, что бросилась в погребальный костер, куда возложили его останки, да и сгорела заживо вместе с ним, доказав тем самым свою верность и решимость не покидать супруга даже в смерти.

Альцеста поступила еще благороднее: узнав от оракула, что мужу ее Адмету, царю Фессалии, грозит скорая гибель, ежели никто не отдаст за него свою собственную жизнь, она ринулась навстречу смерти и тем спасла мужа.

Но, увы, нынче уж не сыщешь таких сердобольных женщин, что по своей воле легли бы в могилу прежде мужа либо следом за ним. Нет, «повывелась добрая порода», как выражаются парижские лошадники, когда не могут сыскать чистокровных скакунов.

Вот почему я счел неуместными причитания описанного выше умирающего мужа, который приглашал свою половину разделить с ним смерть, словно звал на праздник. В нем говорила злая ревность, ибо он предвидел, какие муки испытает в аду, зная, что супруга его, которую он так старательно обучил любовному ремеслу, не преминет пустить в ход сию науку в объятиях сердечного дружка или нового мужа.

Вот уж поистине странная ревность, да и не ко времени: он все грозился жене, что, коли смерть его минет, он больше не станет терпеть от нее того, что терпел доселе; однако ранее, будучи в добром здравии, преспокойно дозволял ей жить и забавляться в свое удовольствие.

Не таков был бесстрашный Танкред, геройски прославивший себя в Крестовых походах. Оказавшись на пороге смерти и видя подле себя скорбящую жену, а с нею графа Триполитанского, он приказал им пожениться сразу после его кончины, что они и исполнили.

А ведь при жизни он видел их любовные шашни; жена его пошла резвостью в мать свою, графиню Анжуйскую, которая сперва долго была на содержании у графа Бретонского, потом у короля Франции Филиппа, от которого родила дочь по имени Сесиль: вот эту-то дочь она и выдала замуж за благородного Танкреда, который, по рыцарским своим достоинствам, никак не заслужил звания рогоносца.

Один албанец, состоявший на службе у французского короля, был приговорен к повешению за какие-то злодейства у себя на родине, в горах; когда вели его на казнь, он попросил дозволения увидеть свою жену и проститься с нею, а была она весьма красива и привлекательна. И вот он, прощаясь с женою, поцеловал ее и вдруг вцепился ей зубами в нос да и откусил его напрочь. Когда судьи спросили его, зачем он столь гнусным образом изувечил прекрасное лицо своей супруги, он отвечал: «Я поступил так из ревности, ибо жена моя столь хороша собою, что после моей смерти непременно попадет в руки кого-нибудь из друзей моих, будучи весьма лакомой до любовных утех, меня же самого забудет на другой день. Вот я и решил постараться, чтобы после того, как я умру, она помнила обо мне, плакала и горевала – ежели не из-за моей кончины, то хотя бы из-за собственного уродства, и пусть никто из моих близких не вкусит с нею тех наслаждений, какие познал я сам». Не правда ли, вот омерзительный ревнивец?!

Слыхивал я о других, которые, чувствуя приближение смерти от старости, немощи или боевых ран, тайно и скрытно сокращали, по злобе и ревности, дни супруг своих, даже молодых и красивых.

И вот довелось мне однажды подслушать спор об этих жестоких тиранах-мужьях и о том, имеют ли право женщины, заподозрив безжалостные их замыслы, опередить убийц и сыграть первыми, дабы спастись самим, а тех услать подыскивать квартиры для постоя на том свете.

Из этого спора узнал я, что женщины считают возможными такие деяния, которые, разумеется, противны Господу, ибо Он запрещает всякое убийство, но зато обеспечат жизнь на этом свете; все они сошлись в том, что лучше самой опередить злодея, нежели позволить ему опередить себя; что в конечном счете человек должен защищать свою жизнь, а поскольку даровал нам ее сам Господь, только Он один и может отнять, послав естественную смерть. Но знать, что тебя хотят лишить жизни, и не противиться сему злодейству и не спасаться, коли можешь спастись, означает пойти на самоубийство, каковое Бог строго осуждает, вот отчего лучше уж отправить мужа вперед, вовремя отразив угрозу, как это сделала Бланш д’Овербрюкт со своим супругом, сьёром де Флави, компьенским маршалом и губернатором, который предал Орлеанскую деву, став причиною ее плена и гибели. Дама эта, Бланш, прознала, что муж собирается утопить ее, и опередила его, успев с помощью мужнина цирюльника задушить злодея; король Карл VII тотчас помиловал ее – думаю, скорее из-за предательства мужа, нежели по другой причине. Об этом можно прочесть во «Французских анналах», в частности там, где пишется о Гиени.

Точно так же поступила, в царствование короля Франциска I, госпожа де ла Борн, которая обвинила мужа своего перед судьями во многих чудовищных преступлениях по отношению к ней и к другим, привела доказательства сих злодейств и добилась его ареста, суда и казни через отсечение головы. Я сам слышал историю эту от своей бабки, которая отзывалась о госпоже де ла Борн как о благороднейшей особе из хорошего рода. Вот эта женщина успела опередить лиходея-мужа.

Королеве Иоанне Неаполитанской также удалось первой покончить с инфантом де Майоркой, третьим своим супругом, которому она приказала отрубить голову по причине, описанной мною в других рассуждениях; однако вполне возможно, что она боялась его и решила опередить; полагаю, она была в своем праве, как и все другие дамы, которые опасаются злодеев-мужчин.

Я слыхал о многих женщинах, которые не раздумывая, одним махом улаживали это дело и тем самым избегали собственной смерти; знавал я одну из них, которую муж застал с любовником; он ни слова не сказал ни той, ни другому, но удалился в страшном гневе, оставив их в страхе и растерянности. Дама, однако, сказала своему другу: «Даром что муж ничем не попрекнул и не наказал меня, чую я, что он замыслил какое-то злодейство; но пусть только я уверюсь, что он готовит мне гибель, и я заставлю его сойти в могилу первым». Судьба смилостивилась над этой дамою: по прошествии некоторого времени муж ее умер своею смертью, чему она немало порадовалась, ибо, как ни подлизывалась к нему, он с той самой поры глядел на нее волком и так и не простил.

Есть и еще один предмет для споров о разъяренных и опасных мужьях-рогоносцах, а именно кому из двоих должен мстить муж – жене или ее любовнику.

Одни уверяют, что мстить следует жене, основываясь на итальянской пословице, гласящей: «Morta est bestia, morta la rabbia о veneno»[8 - «Со смертью гадины умирает и ярость, и уже не нужен яд» (ит.).]. Этим кажется, что они избавятся от своего несчастья, уничтожив ту, что была его причиною; так же рассуждают, к примеру, ужаленные скорпионом: самым действенным лекарством почитают они того же скорпиона, убитого, раздавленного и прижатого к ране, им нанесенной; такого рода мужья называют главными виновницами своего позора жен. Притом я говорю здесь о благородных и знатных дамах, а не о каких-нибудь замухрышках подлого сословия; дамы эти умеют обратить свою красоту, прелесть и учтивые манеры в опаснейшее оружие и с ним открывают военные действия, которые мужчинам остается только продолжить; стало быть, более виноваты те, кто нападает, а не те, что обороняются; к тому же мужчины часто ввязываются в опасные, гибельные схватки по призыву тех же дам, возвещающих о своей любви многими ухищренными средствами; так, осаждающим невозможно проникнуть в большой процветающий и надежно укрепленный город, ежели за его стенами не сыщется какой-нибудь тайный благожелатель, который укажет дорогу внутрь и отопрет неприятелю ворота.

Но поскольку женщины более слабы и хрупки, чем мужчины, надобно прощать им, зная, что коли уж они полюбят всей душой, то непременно и любой ценою добьются желаемого, а не станут таить эту любовь в глубине сердца, томясь и горюя (как поступают лишь немногие!) и утрачивая в печали свою красоту, которая, по их разумению, должна быть источником радостей и удовольствий, а не причиною смерти от любовной лихорадки.

Разумеется, я знавал многих дам, именно так и устроенных; они всегда нападали первыми, и не без причин: одни пленялись красотою, мужеством и привлекательностью мужчины, вторые рассчитывали выудить из него побольше денег, третьи жаждали драгоценных камней, жемчугов и платьев из золотой и серебряной парчи, – и все это они вытягивали из мужчин так же умело и ухватисто, как продавец вытряхивает плату из покупателя (недаром же говорится: «Баба берет, значит дает!»); четвертые гонятся за придворными милостями, пятые завлекают судейских, дабы получить, благодаря красивому телу, то, чего не получишь по закону; вдобавок к перечисленному все они ждут от любви сладостных любовных утех.

Видал я на своем веку многих женщин, до того влюбленных в своих дружков, что они бегали за ними по пятам, не отставая ни на шаг и покрывая себя позором пред всем светом.

Так, одна красавица, влюбившись по уши в знатного сеньора, носила его цвета, тогда как принято, напротив, чтобы воздыхатель носил цвета своей дамы. Я мог бы даже назвать эти цвета, но, боюсь, разоблачение будет слишком уж неприлично.